— Тогда скажите, чего мне сейчас хочется больше всего?
— О, это совсем просто. Переспать со мной еще раз.
«В этой русской женщине какая-то мужская грубость. Ну, пусть она угадала, но зачем же днем говорить то, что и ночью не всегда скажешь. И почему ее грубость возбуждает меня, а не отталкивает?»
— Почему вы замолчали, Азиз? Я вас опять шокировала? Угадала?
— Угадали. Но вы сказали о надежде.
— Ах, Азиз, Азиз. Вы — романтик, а я — циник. Я сбежала от большевиков, потому что мне хотелось хлеба, а они кормили меня, как и всех, лозунгами. Я хотела жить, как хочется мне, а они хотели, чтобы все жили, как хочется им. В том числе и я. Вот я и сбежала.
— Но почему сюда? Вы — сионистка?
Она покосилась на него, едва сдерживая смех, и промолчала.
— Понимаю, что вопрос смешной. Мне еще тогда показалось, когда я впервые вас увидел, что вы — заморская птица, прилетевшая перезимовать в теплые края.
— Вам правильно показалось. Просто зимовка затянулась.
— Вы хотите сказать…
— Что скоро я отсюда уеду. Друзья зовут меня в Берлин. Вы бывали в Берлине?
— Да. Только недавно оттуда вернулся. Я люблю Берлин. А я-то думал, что евреи приезжают сюда навечно.
— Евреи, но не я.
— Вы — не еврейка?
— Еврейка. Просто от моего еврейства ничего не осталось, кроме фамилии. Я — человек мира, Азиз. Границы, флаги, лозунги, коммунизм, сионизм — все это не для меня.
Лина хотела сесть прямо на песок, но Домет подстелил ей пиджак и сел рядом. Некоторое время слышен был только прибой. Мимо прошел вальяжный мужчина с тяжелой резной тростью и осмотрел Лину с ног до головы. Промчалась стайка детей. Пробежала большая черная собака, волоча по песку поводок.
— Бабушка говорила, что человек должен держаться своего круга. Вопрос только в том, какой круг мой? Вам, Азиз, легче: вы — араб, и все тут. А я только числюсь еврейкой.
Домет горько усмехнулся.
— Все не так просто, Лина, как вам кажется.
— Но вы же — араб?
— Араб, который родился в Египте у родителей из Ливана. Для египтян я — ливанец, для ливанцев — египтянин. Для арабов-мусульман я — христианин, для арабов-христиан — лютеранин. Я вырос на немецкой почве. Моя культура — немецкая. Но для немцев я — араб, а для арабов — немец.
— Мы с вами — белые вороны, Азиз. Мы всегда и везде чужие. Впрочем, если хорошенько подумать, все люди друг другу чужие. Возлюбить ближнего, как самого себя, невозможно. Это — утопия. Поэтому мне понравились вы и не понравилась ваша пьеса о Трумпельдоре.
— Но вы же ее хвалили!
— В пику Сильману. Если бы он сказал «белое», я сказала бы «черное».
— Но дружба между людьми возможна? — Домет старался держать себя в руках.
— Между отдельными людьми — да, а между народами — нет. Дружба между евреями и арабами — это милая сказочка для детей. Для евреев арабы — враги, для арабов евреи — враги. И не со вчерашнего дня. Вы же знаете Ветхий завет лучше меня. Господь обетовал эту землю евреям и повелел взять ее силой. Вот они и взяли, как большевики — Россию. А берут, тем более силой, не для того, чтобы с кем-то делиться. Поэтому, пока в Палестине живут два народа, тут не будет не только дружбы, но даже просто мира.
— Да вы, Лина, оказывается, пессимистка.
— Не пессимистка, а — реалистка. И приехала из страны, где дружба народов была только на словах. Да еще на лозунгах.
— Вы неудачно сослались на Библию. Евреи возвращаются сюда не взять силой эту землю, а перестроить ее так, чтобы на ней всем было хорошо. И арабы не будут им в этом мешать. Вы очень плохо думаете об арабах. Среди них есть немало образованных людей, которые прекрасно понимают необходимость жить с евреями бок о бок.
— И эти образованные арабы будут любить евреев, как самих себя?
— Пусть не любить, но жить в мире будут. Вы плохо знаете Ближний Восток. В России — одно, а здесь — другое. Арабы с интересом следят за тем, как евреи сажают сады, строят города. Вы даже представить себе не можете, какие прекрасные отношения между евреями и арабами у нас в Хайфе. Вот посмотрите, я написал статью. Сейчас… — Домет достал из кармана пиджака скомканные листы. — Вот… здесь — мои воспоминания: «Когда молодежь на улицах Хайфы развлекалась и, случалось, озорные мусульманские дети во время игры нападали на еврейских детей, уступавших им в числе, мы, соседские дети арабов-христиан, били мусульманских детей, да так, что у них кровь носом шла. И наши родители, которые вообще не терпели драк, и особенно кровавых, кричали нам: „Перестаньте драться! Кровь — не вода, чья бы она ни была!“»
— Но вы же себе противоречите, Азиз, — Лина медленно затянулась папиросой. — Только что вы говорили обо всех арабах, а пишете: дети арабов-мусульман били еврейских детей, а дети арабов-христиан их защищали. Ну, хорошо, допустим, с арабами-христианами мы поладим. А как с мусульманами? Кстати, в России христиане с евреями, ох, как не ладили, и, если я вам перескажу рассказы моих родственников о еврейских погромах… ах, вы же не знаете, что такое «погром». Ну, это когда режут евреев. Так вот, если вы узнаете, что творилось во время погромов, вам станет стыдно за ваше христианство. Понимаете, Азиз, для вас все евреи на одно лицо, как для нас — все арабы. А мы — разные. Есть хорошие, есть плохие. Как и вы. Ну, хватит болтать, пора расходиться по домам.
Лина сунула недокуренную папиросу в песок и встала, отряхивая платье. Домет смотрел на нее. Его лицо стало злым.
«Я не нужен этой еврейке — ни я, ни мои пьесы. Ей не понравился „Трумпельдор“! Она смеется над моими мыслями о мирном будущем Дома Израилева. Но не все же евреи такие, как она! Она сама говорит, что они разные. Ведь есть Амеири, и доктор Урбах, и Хартинер, и Штрук».
— Да, да, — он торопливо встал и встряхнул пиджак.
— Не провожайте меня, — Лина посмотрела в сторону. — И не ищите. На следующей неделе я уезжаю в Берлин. Насовсем.
— Скажите, Лина, вы верите в Бога?
— Нет.
— А во что вы верите?
— В любовь.
— На одну ночь?
— Ну, зачем же? На всю жизнь.
14
В иерусалимской школе «Лемель» был устроен литературный вечер арабского драматурга Азиза Домета. Об этом сообщали развешанные по городу афиши: «Спектакль по пьесе г-на А. Домета „Йосеф Трумпельдор“. Перевел на иврит А. Амеири. Исполнители — актеры местной любительской труппы. Постановка руководителя труппы г-на X. Шнейдера. По окончании спектакля — обсуждение. В буфете — легкие напитки».
Домет приехал в Иерусалим накануне, одолжив у матери денег. Он переночевал у родственников и наутро, чтобы справиться с волнением, пошел в баню. Пар выгоняет дурной дух и очищает мысли — так учил отец, когда брал его с собой в баню.
Турецкая баня находилась в Старом городе недалеко от Львиных ворот. Маленький Азиз крепко держался за отцовскую руку, боязливо оглядываясь по сторонам. В просторном предбаннике под высоченным куполом царила полутьма и гулко отдавались голоса голых людей, которые выныривали из облаков пара. Больше всего маленькому Азизу нравился бассейн в центре предбанника. В нем плавали золотые рыбки и водяные лилии. Рыбки сверкали в зеленоватой воде, медленно шевелили перистыми хвостами и пугались, когда Азиз бил рукой по воде.
Вдоль стен стояли обитые дамасским шелком скамьи, на которых посетители переодевались, а им помогали прислужники. На этих же скамьях посетители получали купальные простыни, отдыхали после бани, потягивая черный кофе и ароматный дым из кальяна. Азиз любил смотреть, как мускулистые банщики ловко забрасывали полотенца для просушки на высоко натянутые веревки.
Сколько лет он тут не был! А ничего не изменилось.
Домет был тронут тем, что банщик Фарид сразу его узнал.
— Вылитый отец! Ну, сейчас я вам косточки разомну!
Железные Фаридовы руки забегали по спине Домета, нащупывая невидимые точки, на которые он надавливал и разминал кости.
— Эх, господин Домет, как мы жили при турках! Подумать только, я видел голым самого губернатора Иерусалима. Большой был человек. И содержал себя в строгости. Вокруг него всегда охрана стояла, следили за мной во все глаза, чтобы я губернатору чего не попортил. Вот я поначалу и не очень-то сильно его мял, так он говорит: «У тебя что, сил нет? Крепче давай!» Ну, я так наддал, что он аж закряхтел. Охрана сразу ко мне, а он им: «Не надо! Он хорошо свое дело делает». Потом мне от него в подарок табаку прислали. Да, были времена. И отец ваш, господин Сулейман, тоже любил, чтобы я ему спину разминал. Знал в этом толк. А сейчас! Англичане разве понимают, что такое баня? А евреи? Как набегут в пятницу в своих черных кафтанах, окунутся в воду разок и бегом назад. Ни тебе посидеть, ни кофе попить, ни поговорить! И все по-своему лопочут — никак наш язык выучить не могут. А уж какие они хилые! Не едят, что ли? Вот вы, господин Домет, человек ученый, скажите, это что же такое! Евреи понаехали к нам отовсюду и тут жить будут? Это как же понимать? Кто их сюда звал? Мне один араб-христианин, знаете, чего сказал? Евреи, говорит, своего самого главного пророка, Усуса, распяли.
Задремавший в тепле, Домет открыл один глаз и увидел две волосатые колонны ног.
— Во-первых, не Усус, а Иисус. Во-вторых, не евреи его распяли, а римляне. А в-третьих, подумай сам, что сделали бы мусульмане, если бы один из них сказал: «Я — сын Аллаха»? Молчишь? Так я тебе отвечу: посадили бы на кол. Тебе что за дело? Ну, свели евреи счеты с одним из своих. Ты тут при чем?
Руки Фарида окаменели.
— Вы, конечно, писатель, но, извините меня неграмотного, евреев не знаете. Они сводят счеты со всеми. Им только дверь приоткрой — они, как тараканы, по всему дому расползутся. Давить их надо.
До начала вечера оставалось еще два часа, и Домет после бани пошел на базар, куда в детстве ходил как в театр. Пыль веков перемешалась здесь с пылью бесчисленных персидских и афганских ковров всех цветов радуги с вытканными на них грациозными газелями, мчащимися арабскими скакунами и с волоокими девушками, кружащимися в плавном танце. Висевшие у входа в лавки женские платья полоскались на ветру, как знамена наступающей армии. Заунывные крики зазывал заглушали лай собак и постукивание костей для игры в нарды, а в нос ударял пряный запах корицы и других приправ. В темных нишах, сгорбившись, сидели сере