— А нефть — это миллионы, миллиарды! Но ничего, — пообещал Гроба, — англичане тут тоже долго не задержатся. Как только Ирак станет независимым, он всех отсюда повыкидывает.
— И немцев? — встревожился Домет.
— Боюсь, что да. И это после того, как мы наладили этим голодранцам телеграф, а Майснер проложил им железную дорогу.
— Какой Майснер? — переспросил Домет. — Инженер? Генрих Майснер?
— А вы что, с ним знакомы?
— Ах, герр майор, воспоминания детства… Герр инженер, которого турки называли «Майснер-паша», бывал у нас дома. Он говорил с отцом о поездах. Я помню, как смеялся герр Майснер, когда узнал, что арабы называют поезд «султанова ослица». Представляете, у нас в Хайфе стоит памятник первому паровозу в Палестине. Помню…
Не дослушав детских воспоминаний Домета, Гроба встал из-за стола и плотнее прикрыл дверь кабинета.
— И вот еще что. Поскольку вы работаете у меня, а мы оба работаем на благо Германии, вы должны держать меня в курсе всех разговоров нашего консула и его стервы-секретарши. Консул наш — из аристократов и нас, членов партии, само собой, презирает. Да что нас! Он над самим Гитлером смеется. Но ничего. Как только мы придем к власти, всем этим аристократам ох, как будет не до смеха. Значит, если услышите, что консул ругает Гитлера, немедленно сообщайте мне. А уж я приму меры.
Домету стало как-то не по себе от поручения Гробы. Но скоро он о нем забыл: ему нравилась его новая работа. Он читал газеты с большим интересом. О чем только они не писали! Вот-вот страна получит независимость, которую англичане обещали ей десять лет назад; у короля Ирака Фейсала I новая жена в гареме; вражда между шиитами и суннитами[9]; курды вместе с ассирийцами-христианами добиваются отделения от Ирака; угрозы в адрес евреев, прибравших к рукам все ресурсы Ирака. Домет обратил внимание на то, что в Ираке есть эмигранты-мусульмане из Палестины и их влияние растет. Некоторые из них заняли важные административные посты и призывают к уничтожению еврейской заразы.
А немецкие газеты были переполнены подготовкой к выборам в рейхстаг. Почти все обозреватели наперебой утверждали, что партия Адольфа Гитлера получит не более двух-трех мандатов, а сам он — политический курьез.
Отдельные реплики консула и его секретарши Домет исправно передавал Гробе, а тот строчил донесения начальству, упирая не столько на отсутствие патриотизма консула, сколько на порочащую его связь с секретаршей. Из Берлина Гробу просили заниматься делом, а не ерундой, но он не унимался и строчил дальше по инстанциям. Домет аккуратно подшивал всю эту переписку в особую папку, которую Гроба хранил в сейфе.
Раз в месяц в консульстве собирались работавшие в Багдаде немцы послушать лекцию Фрица Гробы о положении в фатерлянде. После лекции он выдавал удостоверения новым членам национал-социалистской партии, потом все пили пиво, играли в карты, обсуждали удачные сделки, перемывали кости продажной челяди при королевском дворе и смеялись над англичанами, которые ни на что не способны, кроме как играть в крикет и пить свой дурацкий чай. В основном в Ираке работали по контракту холостяки — инженеры, учителя немецкого языка, но было и несколько семейных пар, и жены глаз не спускали со своих благоверных, чтоб не шлялись по борделям. Холостякам этому никто не мешал.
Неразговорчивый Зиги, с которым Домет делил квартиру, его не донимал. После работы он обычно запирался у себя в комнате, а по вечерам частенько ходил в город, откуда поздно возвращался возбужденным, глаза блестели, хотя спиртным от него не пахло. Секретарша намекала, что Зиги посещает притоны курильщиков гашиша. На вопрос Домета, как же он с такими наклонностями попал в консульство, она свысока посмотрела на наивного переводчика:
— У его папаши такие связи, что Зиги мог бы и в Берлине протирать штаны в министерстве. Но он хотел быть подальше от родителей, вот и уговорил их устроить его сюда. Испорченный мальчишка!
Позже Домет узнал от Гробы, что секретарша прямо-таки лезла в постель к Зиги, но… тут Гроба многозначительно поднял палец:
— Зиги не по этой части.
Видимо, связи отца Зиги в самом деле были настолько сильны, что даже Гроба не осмеливался строчить на него кляузы.
Однажды Зиги не вернулся домой. Когда Домет пришел в консульство, он застал там страшную панику. Из кабинета консула вышли два полицейских офицера, после чего сотрудникам сообщили, что Зиги обнаружили мертвым в подворотне и полиция подозревает убийство с целью ограбления. А секретарша шепотом рассказала Домету, что Зиги нашли не в подворотне, а в одном из притонов, у него было перерезано горло, а в кармане остался нетронутым бумажник с деньгами. Для сохранения семейной чести консул написал в Берлин, что Зиги погиб от рук английских секретных агентов.
Домет остался один в четырехкомнатной квартире. При всем вихре международных событий в Багдаде он все-таки обрел давно забытый душевный покой и засел за новую пьесу — «Последний из династии Омейядов».
Действие происходит в 767 году в Багдаде, где правит халиф из династии Омейядов, за которым стоит жестокий визирь. Его очередной жертвой становится старый провидец, призывающий к терпимости и смирению. Ученик провидца едет в Багдад отомстить за учителя и убивает визиря.
Багдад, в котором жил Домет, кишел английскими и немецкими секретными агентами. Рекой лилась нефть, а с ней из карманов одних дельцов в карманы других переливались целые состояния. Как грибы после дождя вырастали новые кварталы роскошных особняков, и воздух был наэлектризован ожиданием резни. Но ничего этого не было в новой пьесе Домета, которую он посвятил королю Фейсалу I. Профессиональный переводчик, Салим перевел пьесу брата на арабский, и Домет издал ее за свой счет. В королевский театр ее не взяли, и до короля она, видимо, не дошла.
Домет принялся писать другую пьесу. Главным героем стал великий Ибн-Сина, широко известный в Европе как Авиценна. Домет проводил много времени в национальной библиотеке, выписывал все, что находил, об авторе знаменитого «Канона врачебной науки». Воспитанный на Гете, Домет решил сделать Ибн-Сину новым Фаустом, чтобы сблизить Восток и Запад. Но не получилось ни сближения, ни пьесы: Ибн-Сина не годился на роль Фауста. Да и рассказ знакомого иракского журналиста о том, как фанатики сожгли на главной площади Багдада труды Ибн-Сины, смутил Домета.
— Неужели это было здесь? — поежился Домет.
— На том самом месте, где теперь базар, — спокойно ответил журналист.
— А что народ?
— Народ он и есть народ. Смотрел, как горят книги, и подбрасывал их в огонь. Думаете, сейчас было бы по-другому?
Домета начала мучить тоска. «Что со мной творится? Почему мне опять все опротивело? Почему мои пьесы не хотят ставить?»
Салиму Домет обычно писал о политике, о своей жизни, обсуждал с ним замыслы пьес, описывал театральный мир провинциального Багдада. В ответ Салим рассказывал о постановках в каирских театрах, о своей работе редактора журнала «Амазонка» и о том, что он начал писать роман «Люди-звери», где в основе сюжета — тайное мусульманское братство, которое готовит переворот в Египте. В отличие от Азиза Салим всегда интересовался современностью.
В одном из писем к брату Домет рассказывал:
«Недавно посмотрел два американских фильма — „Хижина дяди Тома“ и „Любовь ковбоя“. Герой первого фильма — необычайно трогательный старый негр — живет в рабстве у белых людей. Этот фильм открыл мне глаза на далекую Америку. Там дела обстоят еще хуже, чем в Палестине: значение имеет только цвет кожи. Герой второго фильма — пастух. Он один побеждает целые племена индейцев, которых американцы называют краснокожими. Американцы чернокожих и краснокожих и за людей-то не считают, а Германию критикуют за разумную теорию высшей расы…».
Младшему брату Амину Домет писал редко. Но того, кроме музыки, ничего не интересовало.
Несколько писем Домет отправил и Адели: пусть не теряет надежды на приезд в Багдад, а про себя уже решил, что ей с Гизеллой в Багдаде делать нечего, они только свяжут его по рукам и ногам. Как бы мимоходом Домет рассказывал жене, какое опасное положение в стране, что было недалеко от истины, насколько неустойчиво его положение, какие тут бесправные женщины — они только и знают, что стоять у печки и стирать пеленки. Ни одна женщина не может выйти на улицу без чадры. Адель ужаснулась, когда узнала, что ей придется надеть чадру, а Домет не забывал напоминать об этом, но деньги посыпал регулярно.
Чаще всего Домет писал матери: ей были интересны мельчайшие подробности о нем, и Домет на них не скупился.
«…Здесь я живу, как король. Ну ладно, как халиф. Не веришь? Сама посуди: получаю двадцать динаров в месяц, а в одном динаре — тысяча филсов, а за один филс можно купить кусок сладчайшего кокосового ореха, а за пять — лепешку с фасолью и мороженое, овечий сыр у бедуинок, а за десять — сходить в синематограф.
В синематографе перед началом сеанса — негромкая музыка, продают легкие напитки, сладости, бутерброды, сигареты и воздушную кукурузу. Ее здесь называют „шаша“. Багдадцы подолгу сидят в кофейне или в чайхане, где подают очень крепкий и очень сладкий чай. Чайхана — это как пивная у европейцев. Напитки разные — обстановка такая же. Можно сидеть часами, рассказывать свои истории или слушать чужие. Нет для меня лучшего места, чем чайхана. Там я могу обдумывать свою будущую пьесу. Иракцы говорят по-арабски совсем не так, как мы, но благодаря папиной школе и унаследованной от него усидчивости мне нетрудно с ними разговаривать. Ах, как папа гордился бы, узнай он, что я работаю в немецком консульстве! Мамочка, береги себя. Я по тебе очень скучаю. Обнимаю тебя, твой Азиз».
Кроме чайханы Домету нравилось ходить на берег Тигра, когда спадала жара. Он нашел себе местечко между двумя мостами, откуда открывался особенно красивый вид. Он сидел там, смотрел на полумесяц, который висел над рекой, как турецкий ятаган, на купавшихся и жалел, что так и не научился плавать. Купались только мужчины — не то что в Хайфе и в Тель-Авиве, где полно женщин. Вода завораживала. Издалека долетал волшебный голос знаменитой на весь Восток певицы. Она пела о разбитом сердце, в котором не осталось даже любви.