«Мне уже за сорок, и чего я добился? А что будет дальше? К гадалке, что ли, сходить?»
Гадалку Домет нашел на базаре. Старуха сидела в шатре среди пестрых тряпок и подушек.
— Сколько стоит погадать? — спросил Домет.
— Пятьдесят филсов.
— Так дорого?
— А ты свою жизнь во сколько ценишь? — спросила старуха.
Домет дал ей пятьдесят филсов и сел на подушку.
Старуха сунула монету за пазуху, что-то пошептала над какими-то благовониями, потом положила перед собой засушенный петушиный гребешок.
— Ты — гадалка или колдунья? — спросил Домен
— И то, и другое. А что ты хочешь узнать?
— Свою судьбу.
— И все?
— Хочу избавиться от тоски.
— Тогда пятьдесят филсов.
— Я же тебе уже дал!
— Те были за судьбу. А эти — за избавление от тоски.
Домет дал старухе еще одну монету. Она и ее опустила за пазуху.
— Сними ботинок с левой ноги. Носок тоже снимай.
Домет подчинился.
Старуха внимательно осмотрела его пятку, потом обвязала красной ниткой большой палец и медленно провела по ступне рукой. Домету стало щекотно. Потом она взяла петушиный гребешок и осторожно потыкала им в подушечки каждого пальца. В большой — дважды. Домет засмеялся, а старуха нахмурилась.
— Будет у тебя несчастная любовь. Станешь важным человеком. Умрешь ты, когда…
— Замолчи, старуха! — Домет второпях натянул носок, сунул ногу в ботинок и выбежал из шатра.
О гадалке Домет не стал писать матери.
Интриги майора Гробы кончились тем, что его отозвали в Берлин, и консул сухо уведомил Домета, что штатное расписание консульства больше не предусматривает должности переводчика.
Перед отъездом Гроба бодро пожал руку Домету и сказал:
— Не огорчайтесь, Домет, когда мы придем к власти, для вас найдется постоянная работа. Запишите мой адрес в Берлине.
Получив остаток жалованья за неполный месяц, Домет вернулся в Хайфу.
2
Гизелла повисла на шее у отца и не могла от него оторваться.
— Папочка приехал! Мой папочка приехал! — кричала она на всю улицу.
Домет с трудом сдерживал слезы. Как быстро летит время! Гизелла уже перешла во второй класс! А какая она ласковая! И какое милое личико! Свободно говорит по-немецки и по-арабски.
Адель еще больше раздалась. Она крепко прижалась к мужу, но не почувствовала ответной ласки. Домет рассеянно погладил жену, как гладят прыгнувшую на колени кошку, и с деланной радостью воскликнул:
— Подарки! Кто хочет подарки — налетай! — и раскрыл чемодан.
Гизелла бросилась к чемодану.
— Ой, мамочка, смотри, смотри! — кричала Гизелла. — Платья! Платки! Туфли! Ой, бусы! Это мне, правда, папочка?
Опомнившись, Адель покосилась на мужа и, пройдя мимо чемодана, стала накрывать на стол, а Гизелла побежала за школьными тетрадками, чтобы похвастаться перед папочкой.
— Видишь, какие хорошие отметки!
Бегло взглянув на диктант по арабскому, Домет заметил две ошибки, пропущенные учителем, но не подал виду.
— А посмотри, какие у меня куклы. Эту зовут Асар, эту — Джослин, а эту — Гута.
— Почему Гута? — удивился Домет.
— Потому что я про нее читала страшную-престрашную сказку. А бабушка к нам не приходит, а я к ней все время хожу и раз в неделю у нее ночую, а мама говорит, что воспитанием ребенка должны заниматься родители, а бабушка ужасно вкусно готовит курицу, а мама не покупает себе новое пальто, потому что нужно откладывать на черный день, если папу опять выгонят с работы. Папочка, какая в Ираке у девочек школьная форма? Ой, я таких красивых карандашей и не видела, я их бабушке покажу, пусть…
— Подожди, Гизелла, — Домет обнял дочь и прижал к себе. — Ты меня совсем заболтала. Дай я тебя получше рассмотрю.
— Вот, смотри, смотри! — Гизелла высвободилась из объятий отца и с радостью завертелась по комнате.
«Ножки и ручки еще тоненькие. Глаза мои и лоб, а носик точно такой же вздернутый, как у Адели. И волосики, как у нее. Белокурый арабский ребенок с курносым носом. Ну и ну!»
— Я хорошо танцую? Да, папочка?
— Очень.
— А когда я вырасту, я стану такой же красивой, как мама?
— Ты станешь еще красивей.
— И не буду такой толстой, как мама?
— Разве мама толстая?
— Бабушка говорит, что мама скоро лопнет. Но этого же не может быть, правда?
— Конечно, не может. Бабушка шутит. И совсем мама не толстая. Она просто любит поесть.
— И я люблю.
— Вот и чудесно. Сейчас пойдем к столу. Давай руку.
Отсидев семейный обед, за которым Адель не произнесла ни слова, Домет пошел к матери.
Объятиям и радости не было конца. Домет привез матери черную в красных разводах кашемировую шаль и расшитые бисером домашние туфли. Она всплеснула руками, закуталась в шаль и собралась кормить сына, но второй раз он обедать не мог.
— А кофе с твоим любимым пирогом?
— Мам, пожалей меня. Без пирога.
— Ну, хорошо, хорошо. Расскажи, как тебя встретила Гизелла.
— Очень обрадовалась. Прелесть, а не девочка. И умненькая, и хорошенькая.
— И добрая, — добавила мать со счастливой улыбкой.
— А как ты? Как давление?
— А что давление, скачет — то вверх, то вниз. Пью всякие лекарства, стараюсь о нем не думать. Только когда затылок болит, тут уж и думать не надо, само дает о себе знать.
— Что слышно у Амина? Про Салима я знаю, мы с ним переписывались. А Амин не женился?
— Когда ему жениться? На своем рояле он женат. То репетирует, то выступает. Сейчас в Америку поехал. Вот, афишу прислал.
И мать с гордостью показала афишу, где большими буквами значилось: «Новая звезда в мире музыки — Амин Домет».
— Наверно, он музыкой хорошо зарабатывает? — с легкой завистью спросил Азиз.
— А ему много не надо. Часть отдает своему управляющему или как там его называют, остального, слава Богу, хватает. Даже мне хотел деньги присылать, но ты же знаешь, мне деньги не нужны. А тебе сейчас нужны?
— Спасибо, мамочка. Пока нет. Я в Багдаде кое-что скопил, на первое время хватит.
— Может, сегодня на ужин придешь?
— Лучше завтра на обед.
— Завтра — так завтра. Давай кофе пить.
Проходя по Немецкой колонии, Домет остановился перед объявлением:
«В субботу в 20.15 в подвальном помещении клуба состоится просмотр фильма о нашей поездке в Германию. Члены „Гитлерюгенда“, а также их воспитатели расскажут о своих впечатлениях от поездки. На просмотр приглашаются все соотечественники. Желательно, чтобы пришло как можно больше народу, и без опозданий. После просмотра — сбор пожертвований на приобретение спортивного инвентаря.
Домета разобрало любопытство. Интересно увидеть хоть на экране новую Германию. А какая пунктуальность у этих ребят: начало не в восемь и не в восемь тридцать, а в восемь пятнадцать, и «без опозданий».
В субботу Домет пришел в клуб «без опоздания». При входе его остановили двое подростков в коричневых рубашках с лакированной портупеей.
— Вы немец? — спросил тот, что повыше ростом.
— В душе — да, — ответил Домет.
— А документы у вас есть?
— Какие документы?
— Подтверждающие, что в душе — да.
Усмехнувшись про себя, Домет порылся в портмоне и достал визитную карточку майора Гробы.
— Этого достаточно?
Подростки щелкнули каблуками и пропустили его. В просторном подвале напротив входа — красное полотнище с черной свастикой и портрет Гитлера в полный рост и в военной форме. Слева — транспарант:
«Жизнь немецких юношей и девушек принадлежит Гитлеру.
Под транспарантом на столе — кинопроектор. На противоположной стене — белая простыня вместо экрана. В центре ровными рядами стоят стулья. В углу — стол с бутербродами и прохладительными напитками.
Народу собралось много. Приехали гости — воспитатели из иерусалимского филиала «Гитлерюгенда». Домет увидел знакомых. Поговорили о переменах в Германии, о необходимости насаждать в Палестине немецкий дух, но разговор пришлось прервать: руководитель хайфского филиала, представительный мужчина в полосатом костюме, попросил внимания и, когда публика утихла, выступил с кратким вступительным словом. Говорил он убежденно и в категорической форме, а когда закончил, погас свет, и на экране поплыли виды Германии.
По сравнению с 20-ми годами это была совершенно другая Германия. Повсюду подъемные краны, стропила, аккуратно сложенные горы кирпичей — нет такого места, где бы ни шло строительство. Часто на лесах висел транспарант «Только нашему фюреру мы обязаны тем, что теперь у нас есть работа».
Домет с удовольствием смотрел на рослых, мускулистых блондинов, которые маршировали на параде, строили дома, мостили дороги, отливали сталь, прыгали с парашютом. С не меньшим удовольствием он смотрел и на белокурых спортсменок. Они тоже маршировали на параде. Время от времени в кадре мелькали члены хайфского филиала «Гитлерюгенда». Они играли в кегли, готовились к слету немецкой молодежи, сидели в парке и распевали бодрые песни, а рядом с ними красовалась табличка «Собакам и евреям вход воспрещен».
Вдруг лента оборвалась, и смущенный киномеханик извинился за то, что не успел освоить новый проектор. Пока киномеханик его налаживал, руководитель филиала объявил сбор пожертвований, и по рядам пошла хорошенькая блондинка в форме «Гитлерюгенда» с кубком в руке. Домет вспомнил церковь и положил в него иракский динар, получив взамен ослепительную улыбку.
По дороге домой он думал о фильме и о том, как несправедливы критики Гитлера, ведь он возродил Германию из руин.
В клуб «Гитлерюгенда» Домет приходил еще не раз: рядом с комнатой для просмотра фильмов и других мероприятий была комната поменьше, отведенная под библиотеку. Там Домет прочел «Протоколы сионских мудрецов», и они его так заинтересовали, что он сделал выписки: «Способы развала общества: пропаганда демократических свобод и прав человека, подкуп прессы…» Читал он и листовки палестинской национал-социалистской партии; просматривал подшивку журнала «Штюрмер», в котором были карикатуры большеносых пучеглазых евреев со Звездой Давида на груди. Надо