Прекрасный переводчик, Домет был незаменим для начальника интендантской службы, так как стал еще и его секретарем.
Перегруженная узкоколейка Дамаск-Иерусалим, сложности с переброской из Турции свежего подкрепления и боеприпасов, нехватка вооружения, амуниции, лошадей — все это ежедневно проходило перед глазами Домета во входящей и исходящей почте, которую он тщательнейшим образом регистрировал и аккуратно подшивал, к удовольствию своего начальника.
— Хорошая работа, Домет, — сказал майор Гроба, подкручивая усы. — Не отличить от немецкой. В нашем деле главное — порядок! На войне порядок — это победа, а беспорядок…
— Поражение, герр майор, — с готовностью отозвался Домет.
— Правильно. Поэтому с турками не повоюешь. Если не хватает сапог нужного размера — прощай победа. Солдат должен быть одет, обут, сыт и здоров. А что мы тут видим?
— Беспорядок, — поторопился ответить Домет.
— Нет, это уже не беспорядок, а бордель, — отчеканил майор Гроба. — Чего у англичан и, конечно, у немцев быть не может. Разве что у русских. Но мы-то союзники не англичан, а турок, черт побери! Какая тут все же тоска для нас, немцев, в этом Дамаске! А вас я, пожалуй, представлю к званию ефрейтора, — помолчав, добавил майор Гроба.
Домет часто мечтал, что сядет на поезд и через полдня выйдет в Хайфе. Вот это будет сюрприз для всей семьи! Что-то скажет мать, увидев его в военной форме! Впрочем, он знал, что она скажет: «Будь прокляты эти турки!»
Но никто не собирался отпускать Домета в Хайфу. Тем более майор Гроба, тонувший в ворохе бесконечных бумаг на неведомом ему языке. Да еще из Берлина приходили идиотские приказы от всяких тыловых крыс, которые не нюхали пороха и требовали от него ускорить поставку сапог самого ходового сорок первого размера.
— Где я им его возьму? — чертыхался майор, хлопая тростью по своим шевровым сапогам сорок первого размера.
Под стук пишущей машинки, чертыхания майора Гробы и пальбу с соседнего полигона Домет размышлял о новой пьесе из жизни египетского султана, что как-то скрашивало ему рутину солдатской жизни.
Где-то там, на севере, был русский фронт, гораздо ближе, на юге, — английский, но, если бы ефрейтора турецкой армии Азиза Домета спросили, чьей победы он хочет, он не знал бы, что ответить. Если он чего и хотел, так это конца войны, кто бы ее ни выиграл.
После Сирии Домет попал в Ливан. Их штаб восьмого корпуса разместился в очаровательном курортном городке Эйн-Софар в тридцати километрах к востоку от Бейрута. Место было выбрано великолепное: тысяча семьсот метров над уровнем моря, свежий воздух — спасение от вечной приморской жары, и, что не менее важно, есть казино, где до войны просаживали большие деньги богатые евреи из Эрец-Исраэль и богатые египтяне, снимавшие здесь на лето дачи. Теперь на дачах расположились штабные офицеры и вдохнули жизнь в опустевшее казино, куда низшим чинам вход был воспрещен.
Майор Гроба не хотел отпускать Домета, но нужда в людях, знающих арабский, немецкий, турецкий и английский языки, была так велика, что ефрейтора Азиза Домета в приказном порядке перевели из Дамаска в Эйн-Софар, где он благодаря связям майора Гробы попал в военную цензуру.
Турецкое командование всегда бдительно следило за настроениями в армии, особенно в военное время. Через военную цензуру проходили все письма в Европу из Палестины. На новом месте Домет ожил: теперь он занимался не сапогами, а людьми. Точнее, не людьми, а их мыслями, к которым получил неограниченный доступ. Вскрытые письма проходили через его руки, и он с трепетом вчитывался в строки, предназначенные одной-единственной живой душе на свете, на пути к которой вставал военный цензор Азиз Домет.
На столе у Домета лежала ручка, и главное — стоял пузырек с черными чернилами: по инструкции, Домет должен был вымарывать все, что казалось подозрительным. А заодно — и непонятным. Скажем, пишет человек о погоде и вдруг начинает подробно перечислять температуру за последние дни. А вдруг это вовсе не градусы, а номера воинских частей? Или солдат пишет, как не хочется менять море на пустыню. За такое и под суд могут отдать, чтобы не выдавал место будущей операции. Или письмо немецкого еврея из Иерусалима, в котором он рассказывает родным, что в городе началась эпидемия брюшного тифа.
Домет искал в письмах сюжеты и характеры для будущих пьес, но эпистолярный жанр определенно вырождался. Очень редко попадалась хорошая разговорная речь для диалогов или образная для описаний, которую приходилось вымарывать особо тщательно.
Во время увольнительных в Бейрут Домет несколько раз заходил к дяде Джабару, но не заставал его. Потом он узнал от матери, что дядя за границей. В Бейруте было много возможностей развлечься, и Домет их не упускал. Сидел в кофейнях, захаживал в бордель «Три розы». Он воображал себя султаном, который пришел в свой гарем. Разве что «султан» выстаивал длинную очередь и платил за любовь. Из девиц Домету очень приглянулась румяная и ласковая хохотушка Камилла. Она носила белые блузки с большим декольте, широкие цветные юбки и вплетала в длинные белокурые волосы нитку фальшивого жемчуга. Камилла обожала черешню. Она запрокидывала голову, открывала рот, и стоило Домету опустить в него ягодку, как ровные белые зубы зажимали черешок. Домет прикидывался, что не может его вырвать, и Камилла начинала хохотать. Еще она любила, неспешно раздеваясь, напевать старинную турецкую песню. Ее голос журчал, как ручеек, смывая усталость и тоску.
— Откуда ты знаешь эту песню?
— Меня научил один полковник.
— И как же его звали?
— Акрам-бей.
— Что? Начальник контрразведки?
— Может, и начальник. Для меня кто платит деньги, тот и начальник.
— А как он выглядит? Такой старый, толстый мерин с обвисшими щеками и проваленным носом? И голос тоненький, как у евнуха?
— Похож, — сказала Камилла, лукаво улыбаясь.
— Убью соперника! — шутливо крикнул Домет.
Через несколько дней его вызвали в контрразведку.
— Имя, фамилия? — рявкнул молодой следователь без особых примет.
— Азиз Домет. А в чем дело?
— В какой части служишь?
— В цензуре. Да зачем же меня вызвали?
— Ты подозреваешься в шпионаже.
— Что? Я? С чего вы это взяли?
— Заткни пасть! Здесь я задаю вопросы.
— Как вы смеете так со мной разговаривать!
Следователь с размаху сильно ударил Домета в ухо. Тот от неожиданности потерял равновесие и упал. Следователь закурил, спокойно подождал, пока Домет встанет, и снова ударил его. Из носа пошла кровь. Домет закричал.
— Молчать! — рявкнул следователь. — Отвечай на вопросы. Ты — английский шпион?
— Нет.
— Ты — французский шпион?
— Нет.
— Ты — русский шпион?
— Нет, нет, н-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-т!
— Молчать! Кто тебе приказал убить начальника контрразведки Акрам-бея?
— Что? При чем тут…
— Повторяю вопрос: кто тебе приказал убить Акрам-бея? Не ответишь — тебя подвесят за ноги на всю ночь. А потом сунут в камеру к трем турецким бандитам, которые сделают из тебя девочку. Кто тебе приказал убить начальника контрразведки?
— Я не понимаю… — Домет умоляюще прижал руки к груди. — Я в самом деле не понимаю…
— На прошлой неделе был в «Трех розах» у Камиллы?
— Что? — страшная догадка была слишком неправдоподобной. — У Камиллы? — он тянул время, чтобы избежать еще одного удара. — Да, был.
— Ты сказал ей, что убьешь Акрам-бея?
Домет побелел.
— Я же пошутил! Просто пошутил. Да вы спросите у Камиллы.
— Нам не нужно спрашивать. Она сама нам докладывает. Кто тебе приказал убить Акрам-бея?
— Никто. Я же говорю, это была шут…
Следователь вызвал двух дюжих верзил. Они перебрасывали друг другу Домета, как мячик, осыпая ударами. Все лицо у него было в крови, на одно ухо он ничего не слышал, а в другом стоял какой-то звон. Домет потерял сознание. Открыв глаза, он увидел следователя.
— Кто тебе приказал убить Акрам-бея?
Разбитые губы не могли пошевелиться.
Домета отволокли в камеру, но уже через полчаса снова потащили к следователю. Верзилы стояли наготове.
На второй день истязаний Домет хотел только одного — потерять сознание. Там, по ту сторону сознания, ему уже ничего не страшно.
— Будешь признаваться? — без всякого выражения спросил следователь.
— Мне… не… не в чем… признаваться, — еле-еле выговорил Домет.
— Ты назвал Акрам-бея евнухом. Ты знаешь, что для турка нет оскорбления страшней? Ты знаешь, что сам можешь стать евнухом?
— Я не называл. Я не хотел. Ради Бога, сделайте что-нибудь…
— Кое-что можно сделать.
Голова у Домета раскалывалась.
«Что он сказал? „Можно сделать“. И о шпионаже уже не говорит… Может, мое начальство вмешалось? У нас же работы по горло, а меня уже два дня нет».
— Умоляю вас, — пролепетал Домет. — Освободите меня. Я щедро отблагодарю.
В турецкой империи бакшиш открывал любые двери. В том числе и тюремные.
Домет еще не скоро оправился от потрясения. О Камилле он вспоминал с отвращением.
И все же ужасы войны, которыми запугивали Домета великие европейские писатели, казались преувеличенными, пока его бригаду не перевели в район Константинополя.
Там двое турецких солдат вывели из дома, откуда доносились женские вопли, армянина с разбитым лицом, и один солдат с размаху ударил его штыком прямо в живот. Армянин захрипел, скорчился и упал на землю. Тогда солдат всадил ему штык в горло и быстро отскочил, чтобы не запачкаться брызнувшей кровью. Оба солдата вернулись в дом и выволокли оттуда двух до смерти перепуганных мальчишек лет пяти-шести. Одного оглушили прикладом и перерезали горло ножом, а второго ударили головой о стену, а потом потехи ради отрезали у него уши и сунули ему в рот. Почистив штыки песком, солдаты попили воды из колодца, вернулись в дом и вскоре вытащили два женских трупа в разорванных платьях.
Домета, осевшего на землю, вырвало. Он хотел расстегнуть ворот мундира, но пальцы окостенели и только скользили по пуговицам. Рвота не прекращалась.