нь о счастье», бросили бомбу. Троих недавних репатриантов из Польши убило на месте.
Несколько недель спустя молодой араб выстрелил в офицера английской полиции, ехавшего в машине, ранил его и был убит ответным огнем. И тогда выяснилось, что этот же араб бросил бомбу в «Эдисоне» и что он же приходится племянником тому самому Мусе Алами, с которым Бен-Гурион пытался договориться о разделе Палестины. На похоронах известный арабский педагог и писатель Халил Сакакини сказал: «Его подвиг нельзя сравнить ни с каким другим, кроме великих подвигов шейха аль-Касама». А своему сыну, учившемуся в американском университете, Сакакини написал: «Мы засыпаем и просыпаемся под свист пуль. Вокруг рвутся бомбы, гремит стрельба, арабы сжигают пардесы[13] евреев в Яффо, взрывают мосты, перерезают телефонные провода, сваливают на землю электрические столбы, изо дня в день перекрывают дороги и каждый день проявляют чудеса героизма. Властям и в голову не приходило, что арабы способны на героизм».
Политическое и военное руководство арабским восстанием осуществлял Высший арабский совет во главе с иерусалимским муфтием. Этот же совет объявил о начале всеобщей и бессрочной арабской забастовки, рассчитывая, что экономический бойкот евреев доделает то, что не успели сделать ножи, ружья и бомбы.
За первые шесть месяцев восстания было убито девяносто евреев и ранено триста шестьдесят девять. А евреи спорили, вправе ли они убивать арабов, и если вправе, то поможет ли это делу сионизма или только повредит.
Бен-Гурион призывал проявлять выдержку. Его противники утверждали, что выдержку арабы воспримут как слабость евреев и начнут еще больше бесчинствовать. У сторонников Бен-Гуриона были веские аргументы в пользу выдержки: если евреи начнут без удержу убивать арабов, те перейдут к кровной мести. И противники, и сторонники Бен-Гуриона пустили в ход Библию: первые кричали «Не убей!», вторые — «Око — за око!».
Кончились споры, когда признавший свою ошибку Бен-Гурион согласился на предложение сформировать подчиненные ему лично боевые отряды для выполнения особых операций возмездия.
Одна из таких операций была проведена в арабской деревне Лубия в Нижней Галилее. Поздно ночью пятеро бойцов одного из отрядов прокрались в деревню. Разбрызгивая за собой бензин, чтобы собаки не могли взять след, они подошли к дому, где горел свет, заглянули в окно и увидели трех мужчин и двух женщин. Бойцы открыли огонь и быстро покинули деревню. Двое мужчин и женщина были убиты, остальные ранены.
Тем, кто доказывал Бен-Гуриону, что евреи не должны отвечать убийством на убийство, он сказал: «Мы не убиваем, а проводим военную операцию в ходе войны, которую нам объявили арабы».
Пинхас Рутенберг добился аудиенции у наместника. Он хотел убедить его в том, что мандатные власти должны прекратить кровопролитие.
— Ваше превосходительство, — сказал Рутенберг, — нужно немедленно арестовать иерусалимского муфтия. Это он стоит за арабским бунтом. Все делается по его приказу, который он разослал всем деревенским старостам.
— Муфтий утверждает, что этот приказ — фальшивка, — возразил наместник. — У вас есть доказательства его подлинности?
— Прямых нет, но, Ваше превосходительство, поверьте моему опыту старого революционера. Пока не поздно, надо арестовать всех, кто мутит воду. Во время Октябрьской революции в России я предлагал казнить Ленина и Троцкого. Меня не послушали, и вы сами видите, к чему это привело.
— Вижу, господин Рутенберг, — сказал наместник, — и лишний раз убеждаюсь в том, что казнить без суда и следствия можно только в России.
6
Вскоре после начала восстания муфтия посетил голландский журналист Пьер ван Пассен. Беседовали по-французски.
— В этой стране не будет мира, пока евреи отсюда не уберутся, — заявил муфтий. — У нашего народа иссякло терпение. Он не может больше выносить даже вида евреев.
— Отсюда следует, что восстание под руководством Великого муфтия — организованная попытка сорвать создание еврейского Национального очага в Палестине? — спросил ван Пассен.
Великий муфтий уже собрался было ответить, но передумал. Он помолчал и посмотрел в окно.
— Вот главная арабская святыня, — сказал муфтий, показывая на мечеть Аль-Акса, — которую евреи хотят снести. Здесь они собираются восстановить Храм Соломона.
— Неужели? — удивился ван Пассен. — Никогда об этом не слышал.
— О, — Великий муфтий покачал головой, — это все знают.
Он отошел к маленькому секретеру в стиле Людовика XVI, достал лист бумаги и прочитал: «Лорд Мелчетт заявил, что он посвятит остаток жизни восстановлению Еврейского Храма».
— А вот еще кое-что: «Профессор Эйнштейн полагает, что для евреев Палестина без Храма подобна телу без головы». Теперь вы видите подлинную цель евреев? Они хотят наши святыни заменить своими!
— Я так не думаю, — сказал ван Пассен. — Упоминание о Храме и лорда Мелчетта, и профессора Эйнштейна, по всей вероятности, — аллегория. Евреи хотят…
— Крови они хотят! — торжествующе закричал муфтий. — Евреи всегда жаждут крови. Вся их история залита кровью!
Ван Пассен оторопел. А муфтий, кашлянув, сел на диван и закурил.
— Каково общественное мнение о нынешнем печальном положении в Палестине? ~ спросил муфтий. — Кто ответственен за все эти ужасные беспорядки?
— Я считаю, — ответил ван Пассен, — эта кровавая бойня устроена для того, чтобы посеять страх в сердцах сионистов и не допустить строительства еврейского Национального очага. Я прав?
Муфтий промолчал.
— Что касается ответственности за беспорядки, — продолжил ван Пассен, — то во Франции и в Америке ее возлагают на Великого муфтия. Даже египетская пресса заявляет, что «убийство палестинских евреев — это эхо подстрекательских проповедей муфтия в мечети».
При этих словах муфтий вскочил с дивана, отшвырнул сигарету, быстро подошел к журналисту и заскрежетал зубами. Ван Пассену стало не по себе.
— Посмотрите на эти руки, — муфтий театрально протянул розовые ладони. — На этих руках нет крови. Клянусь Аллахом, я непричастен к этим беспорядкам. Какой позор — возлагать вину на арабов!
— Так что же, те еврейские женщины, дети и старики в Хевроне покончили жизнь самоубийством? — спросил ван Пассен.
— Ваша ирония неуместна, — отрезал муфтий. — Хевронские арабы узнали, что евреи решили сбросить их в море.
«А вот это годится для заголовка», — подумал ван Пассен, а муфтий встал, давая понять, что беседа окончена.
7
Парикмахер Исса медленно проводил бритвой по коже господина Домета. Господин Домет — хороший клиент: любит истории, которые Исса готов рассказывать хоть целый день. Был бы у Иссы талант, как у господина Домета, сделался бы Исса писателем, не стоял бы на ногах с утра до вечера, а нанял бы секретаря и диктовал бы ему по роману в день, покуривая кальян. А еще лучше — нанял бы не секретаря, а секретаршу. Такую же красивую, как жена бакалейщика Фаиза…
— Простите, господин Домет, что вы сказали?
— Исса, ты что, оглох? Расскажи мне о той старухе.
— О какой старухе?
— О знахарке из Иерусалима. Прошлый раз ты начал про нее рассказывать, но я торопился.
— А-а, — протянул Исса, направляя бритву на облезлом кожаном ремне. — Эта старая еврейка приехала с Кавказа и торговала заговоренной водой. Лечила от всех болезней. Кто к ней только не ходил! Даже шейх! Просил старуху вылечить от бесплодия его любимую жену. Старуха поила ее заговоренной водой, клала под подушку сухой мышиный помет, вешала над кроватью амулеты, шептала всякие заклинания, а шейх каждый раз посылал ей то деньги, то куру, то одежду. Любимой жене ничего не помогало, а шейх все платил и ждал. Наконец он сказал: «Слушай, старая ведьма! Если в следующий раз не поможет, я тебя на кол посажу!» Старуха ночь не спала, а утром пошла к шейху и говорит: «О, шейх, накрой жену тремя перинами, разлей по полу вот эту заговоренную воду и, когда запоет петух, ложись рядом с кроватью и не вставай, пока жена не закричит».
— И помогло? — спросил Домет.
— Еще как! — Исса торжествующе взмахнул бритвой.
— Может, шейх лег не рядом с кроватью, а в кровать? — засмеялся Домет.
Исса недовольно покачал головой. Писатель-то господин Домет, может, и хороший, а чуть не испортил Иссе весь рассказ.
— Жена шейха родила двойню. Шейх дал старухе верблюдов и денег, и она купила в Иерусалиме два дома.
«Прелестная история. Тут тебе и гарем, и шейх, и хитрая колдунья-еврейка. Так и просится в пьесу».
— А как насчет усов, господин Домет?
— Что насчет усов?
— Может, все же будем отращивать?
— А чем тебе мои усики не нравятся? — Домет посмотрел на себя в зеркало.
— Да как-то… — Исса замялся.
— Ну, что «как-то»? Говори, я не обижусь.
— Они коротенькие и только под носом. У нас такие не в моде, — Исса привычным жестом разгладил свои пышные усы.
— Стало быть, не в моде? — улыбнулся Домет.
Исса выразительно развел руками.
Домет подождал, пока Исса снял с него простыню, встал, поправил галстук и положил на подзеркальник две монеты.
— Эх, Исса. Сейчас такие усики, как у меня, в самой моде. И надолго.
Исса пожал плечами.
У двери Домет обернулся.
— Очень надолго. Помяни мое слово.
О колдунье-еврейке Домет писать не стал, а принялся за пьесу «Дидона», которую хотел посвятить Бенито Муссолини: он им давно восхищался.
Вокруг арабы убивают евреев, евреи — арабов, а он размышлял о том, какой эффектный сюжет: финикийская царица Дидона бежит в Африку, где основывает Карфаген. Бежит… «Стоп! Как же я раньше не замечал, что мои герои все время бегут? Бегут от себя, от действительности, от своих устремлений. Точь-в-точь, как я сам. Более того, с той же неизбежностью, с какой „Карфаген должен быть разрушен“, я должен возвращаться на руины. Муссолини из руин воссоздал древний Рим, Гитлер — великую Германию, а что воссоздал я? Куда это меня занесло? Писать нужно, а не распускаться!»