С самого начала газета Домета заняла антибританскую позицию. Она ратовала за то, чтобы англичане покинули Палестину. Палестина — страна арабов. А в колонке редактора появлялись сентенции такого рода: «Англичане сделают благое дело, если, покидая Палестину, прихватят с собой евреев, которым здесь не место».
Антиеврейская позиция Домета в основном сводилась к борьбе против еврейской иммиграции в Палестину.
Домет опубликовал в своей газете гневную статью одного из приверженцев муфтия против британского империализма и его союзника сионизма. В этой статье были такие строки: «Англичане и сионистские вожди называют наше движение религиозным и расистским. Мы же советуем евреям отказаться от своих вождей, которые продали их англичанам, а не воевать с движением арабского освобождения. Только в таком случае они останутся в живых!»
Иерусалимский муфтий регулярно читал «Аль-Кармель» и даже выразил желание познакомиться с таким талантливым публицистом, как господин Домет. Когда муфтию сообщили, что Домет в прошлом поддерживал сионистов, он заметил:
— У арабов есть мудрая поговорка: «Верблюд о четырех ногах — и тот спотыкается, чего же хотеть от человека».
Стоило муфтию сослаться на поговорку, как арабы простили Азиза Домета.
«Аль-Кармель» сначала была рупором арабского национального движения, а потом начала прославлять национал-социализм, родственный по духу этому движению. Домет переводил на арабский избранные материалы из «Штюрмер», когда однажды ему пришла в голову блестящая мысль: напечатать «Протоколы сионских мудрецов». Какое еще нужно доказательство тому, что евреи вынашивают план захвата власти во всем мире. Ведомство доктора Геббельса щедро оплатило перевод «Протоколов» на арабский. Номера «Аль-Кармель» с «Протоколами» расхватывали как горячие лепешки. В каждом номере Домет печатал по одному «протоколу». Муфтий и арабы были в восторге, евреи — в ярости, англичане — встревожены. А Домет на волне успеха издал «Протоколы» отдельной книжкой, которая, за отсутствием автора, принесла неплохие барыши.
Очень скоро «Аль-Кармель» стала ежедневной газетой, штат увеличился втрое, а у главного редактора Азиза Домета появилась личная секретарша.
По определенным дням Домет встречался с Кляйнштоком на явочной квартире, и они обсуждали положение в Палестине, политические новости и людей, которые интересовали капитана.
Раз в месяц Кляйншток платил Домету жалованье как редактору газеты и брал у него расписку.
Домет шел в гору. Деньги помогали скрашивать семейную жизнь, позволили переехать поближе к Бахайским садам, Адель начала покупать себе наряды и принимать гостей, говоривших по-немецки, у Гизеллы появились новые куклы, и у них теперь были только немецкие имена.
Страшный взрыв на арабском базаре потряс всю Хайфу. Среди разнесенных в щепки овощных лотков в лужах крови лежали десятки убитых и раненых. Арабы обвинили евреев в убийстве невинных людей, а евреи обвинили арабов в том, что те устроили взрыв, чтобы оправдать погром против евреев. В редакционной статье «Аль-Кармель» написала, что «евреи не сломят свободолюбивый дух палестинских арабов», процитировала Гитлера: «Лучше мир протестовал бы против угнетения брошенных на произвол судьбы арабов в Палестине, чем нападал на Германию» — и выразила уверенность, что взрыв на хайфском базаре — «дело рук сионистов во главе с Бен-Гурионом».
А Бен-Гурион в беседе с наместником утверждал, что взрыв на базаре — дело рук арабов, завербованных нацистскими агентами.
На очередной встрече с Кляйнштоком Домет спросил, знает ли тот что-нибудь о взрыве.
— Смутное время, герр Домет, — спокойно ответил Кляйншток, — самое подходящее, чтобы сеять панику в рядах противника.
Кляйншток периодически бывал в немецких колониях Иерусалима и Тель-Авива, а также в немецком консульстве. На смену прежнему генеральному консулу — либералу, да еще и женатому на еврейке, в Палестину приехал новый генеральный консул — член национал-социалистской партии Эрик Шульц, которого Кляйншток считал набитым дураком. При виде Кляйнштока он вытягивался в струнку, без лишних слов обеспечивал ему телефонную связь с Берлином и возможность пользоваться дипломатической почтой.
Во время очередного визита к новому генеральному консулу Кляйншток спросил его:
— Что хочет от нас эта старая лиса муфтий? Мы ему уже помогли и деньгами, и оружием. Что ему еще нужно?
— Создать национал-социалистскую арабскую партию в Палестине.
— Он того и гляди объявит себя арабским фюрером. Вы запросили Берлин?
— Да. Мне ответили, что членом национал-социалистской партии может стать только ариец.
— Муфтию вы этого еще не передали?
— Не успел.
— И не передавайте. А что с евреями? Они тоже ищут контактов с Германией?
— Кое-кто со мной уже встретился.
— Кто же?
— Этот человек сказал, что он — член еврейской подпольной организации, но не назвался.
— Интересно. Уж не хочет ли эта еврейская организация получать помощь от Германии, чтобы избавиться от англичан?
— Именно так он и сказал. Вы что, уже с ним встречались?
— Нет, но их резон вполне понятен: «Враг моего врага — мой друг». А что он хотел от вас?
— Чтобы я передал в Берлин его предложение сотрудничать с нами.
— Вы передали?
— Не успел еще. Дела заели.
— А как вы должны с ним связаться?
— Он сказал, что сам со мной свяжется.
— Сообщите мне заранее о месте и времени вашей следующей встречи. И не забудьте, что со мной «не успел еще» не пройдет. Вы меня поняли, Шульц?
— Не извольте беспокоиться, герр Кляйншток.
Время от времени в «Аль-Кармель» появлялись безобидные объявления о продаже велосипедов и скупые заметки о велогонках в Европе. И в тех, и в других была зашифрована информация для агентуры Кляйнштока по всей Палестине.
11
Летом Домет с Аделью и Гизеллой поехали в Ливан отдохнуть и повидаться с престарелым дядюшкой Джабаром.
Дядя написал, что будет рад встрече с племянником. Путешествие на поезде было для Гизеллы в диковинку, и она всю дорогу не могла оторваться от окна.
Домет снял дачу в Эйн-Софар, где во время войны размещалась его часть. Там мало что изменилось с тех пор, разве что в казино пускали всех, у кого были деньги, а среди дачников Домет увидел шумных палестинских евреев, которые вели себя так, будто они дома, и поморщился.
Дядю Джабара Азиз в последний раз видел на похоронах отца. Дядя уже не преподавал в университете. Он жил в просторных апартаментах, стены были заставлены книжными шкафами, но в них уже не было места, и книги лежали на столах, на стульях и даже на рояле, на котором дядя в молодости любил играть. Он давно овдовел, и хозяйство вела неприветливая экономка. Она же присматривала за дядей и называла его «господин профессор».
Дядя очень состарился, но сохранил прежнюю величественную осанку.
— А ты повзрослел, — сказал дядя после объятий. — Я помню тебя еще мальчиком.
— С тех пор много воды утекло, — заметил Домет, а про себя подумал, что его отец тоже мог бы дожить до таких преклонных лет. — Дядя, как ты себя чувствуешь?
— Я себя уже не чувствую, — вздохнул дядя. — Для меня время остановилось, а я все еще продолжаю двигаться. Всю жизнь меня занимало только прошлое, с настоящим я мирился, а будущим не интересовался.
— А меня как раз всегда интересовало будущее, — сказал Домет.
— Не одного тебя. В старину люди ходили узнавать будущее к оракулу, сегодня ходят к гадалке.
— У гадалки я уже был.
— И что она тебе нагадала?
— Не знаю. Я ушел не дослушав.
— Испугался?
— Да.
— Ну, и правильно сделал, что ушел. Пути Господни неисповедимы, пусть они такими и остаются.
— Что ты сейчас пишешь?
— Сейчас я не столько пишу, сколько думаю.
— О чем же?
— О закате Востока и о новой породе человека под названием левантиец, или, проще говоря, восточный человек. Ты ведь читал «Закат Европы» Шпенглера?
— Да.
— Тогда ты, должно быть, помнишь его мысль об опасности, которая исподволь подкрадывается и к Востоку. Да, Восток до недавних пор еще сохранял привычный образ жизни, вековые моральные устои, которые делают человека более порядочным, более терпимым.
— Но, дядя, ты же не станешь отрицать, что на Востоке всегда хватало жестокости, попрания личности.
— Не стану. Но наряду с ними на Востоке сохранялись и сострадание, и человеколюбие, и чувство локтя, чего уже давно нет на Западе. Там, как ты знаешь, жестокость, несправедливость, подавление личности возведены, если не в закон, то в норму общественной жизни, чего на Востоке пока еще нет. Здесь остаются прежние устои: люди, независимо от того, на какой ступени иерархической лестницы они стоят, пекутся о своих родителях, верят в Творца и в установленный Им порядок вещей. Когда-то на Западе было все то же самое, но Запад давно изменился, а Восток — пока еще не совсем.
— Чем же ты это объясняешь?
— Тем, что в современном мире сократились расстояния, увеличилась зависимость Востока от Запада, от его промышленности, от международных финансов. Западом завладела жажда наживы. Она сметает все на своем пути, не считаясь с моральными устоями. Не то чтобы Восток никогда не знал этой жажды — просто она не была всепоглощающей. «Закат Востока» — вот как я назову свою книгу, если Всевышний даст мне время ее написать.
Что же касается левантийца, то раньше так называли жителей стран восточного побережья Средиземноморья, а теперь левантиец — это понятие. В него входят лень, зависть, гордыня, и никакой связи между местом проживания и этим понятием нет. Наряди левантийца в европейское платье — и он сойдет за европейца. Падение Рима объясняют тем, что в нем больше не оставалось римлян. Падение Востока будут объяснять тем, что на нем не осталось арабов. А если и остались, то искалеченные западной цивилизацией.
— Но есть арабы-мусульмане и арабы-христиане. Ты что, не видишь между ними разницы?