Кэти родилась в Каире. Ее отец был известным политиком, специалистом по арабской филологии, издателем влиятельной газеты «Аль-Мукатем» и англофилом. С детства Кэти свободно говорила на нескольких европейских языках, воспитывалась на европейской литературе, хорошо разбиралась в политике и в искусстве. Привыкнув чувствовать себя на приемах в родительском доме среди сильных мира сего как рыба в воде, Кэти и у себя дома чувствовала себя так же. Она поражала всех острым умом, высказывала неординарные суждения и покоряла тонким чувством юмора.
Когда Домет представился Кэти, она посмотрела на него с нескрываемым интересом.
— А вы случайно не родственник профессора Джабара Домета?
— Он мой дядя.
— Так вы родом из Ливана?
— Нет, я родился в Каире.
— Неужели? Я тоже. Не могу не выразить своего восхищения вашим дядей. Он — гордость арабского народа. Наконец-то у нас появился философ такого масштаба. На его лекции в Каирском университете было не пробиться. Он по-прежнему там?
— Нет, он уже давно преподает в Американском университете в Бейруте.
— Что вы говорите! Там учился мой отец! Правда, это было так давно. Тогда университет еще назывался Сирийским лютеранским колледжем.
— Сплошные совпадения! Я учился в Иерусалиме в лютеранской школе «Шнеллер».
— Еще немного, господин Домет, и мы с вами окажемся родственниками.
— Об этом, мадам Антониус, я и мечтать не смею. Не могу удержаться, чтобы не сказать, как мне нравится ваш дом. Один из лучших, которые мне доводилось видеть в Иерусалиме.
— А какие еще дома в Иерусалиме вы считаете лучшими?
— «Ориент-хауз».
— У нас и вкусы совпадают. Я тоже его люблю. Мы с мужем читаем «Аль-Кармель» и много раз слышали хвалебные отзывы от муфтия о вашей газете. В «Аль-Кармель» я обратила внимание на эссе вашего дяди и еще на очень интересные статьи из Египта за подписью Салим Даблан. Вы случайно не знаете, кто это?
— Это мой средний брат. Я начал писать раньше него, и он взял себе псевдоним, чтобы нас не путали. Рад, что вам нравятся его статьи.
— Я родилась в Каире, и мне очень интересно следить за новыми веяниями и умонастроениями в Египте, а ваш брат их глубоко анализирует. А чем занимается ваш младший брат?
— Он — пианист.
— Как жаль, что он не пришел с вами. Я часто устраиваю музыкальные вечера. Может быть, в следующий раз?
— Боюсь, не получится, он все время гастролирует. Последнее время разъезжает с концертами по Америке. А вы музицируете?
— Немного. Меня, конечно, музыке учили, и музыку я люблю, но политика интересует меня больше. Не хотите ли познакомиться с гостями?
— С удовольствием.
Кэти взяла Домета под руку и, переходя от одной группы гостей к другой, представляла его как известного драматурга и издателя.
Потом она извинилась и отошла к кому-то из гостей, а с Дометом завела разговор жена американского вице-консула.
— Мистер Домет, вы превосходно говорите по-английски.
— Вы очень любезны, миссис…
— Зовите меня просто Глэдис, — жена вице-консула была на голову выше Домета, и, когда смеялась, у нее обнажались десны. — Вы живете в Иерусалиме?
— Нет, в Хайфе.
— О, Хайфа! Мы там были, и мне очень понравилось, — Глэдис подозвала слугу и взяла с подноса бокал вина.
Домет последовал ее примеру.
— За встречу!
К ним подошла Кэти.
— Простите, Глэдис, я хочу познакомить господина Домета с другом нашей семьи.
— Вы отнимаете у меня интересного собеседника, Кэти! — шутливо возмутилась Глэдис.
— Он скоро к вам вернется, — пообещала Кэти и подвела Домета к мужчине с высоким лбом.
— Прошу любить и жаловать, — сказала она. — Азиз Домет. Халил Сакакини.
У Сакакини была репутация гуманиста и непререкаемого авторитета в общине арабов-христиан.
— Очень приятно, — Домет поклонился.
— И мне тоже, — сказал Сакакини. — Я хорошо знал вашего отца. Очень уважаемый был человек,
— Мне лестно это слышать.
— Какое-то время мы с ним учительствовали в одной школе. Я много лет пользуюсь его превосходным арабско-немецким словарем. А теперь и мои дочки им пользуются.
— Они учат немецкий?
— Да. В Немецкой школе. Как там все изменилось! Просто сердце радуется. Каждое утро дети выстраиваются на школьном дворе, поднимают немецкий флаг и поют немецкий гимн. К сожалению, моих дочек не приняли в «Гитлерюгенд»: туда принимают только немцев, но я их успокоил тем, что скоро и у нас появится такое же движение.
— Да, немцы, как всегда, всех опережают, — сказал Домет, а про себя подумал: «Вот и наша интеллигенция начинает понимать, что Гитлер — не зверь, а борец за дело своего народа».
— Вы похожи на отца. Он вами по праву гордился бы. Ваша газета — дело нужное, — продолжал Сакакини. — Она преследует не сиюминутные цели, а воспитывает будущие поколения. Мы, арабы, по сути дела, не знаем евреев. А ваши переводы материалов из «Штюрмер», и особенно карикатуры на евреев, открывают нам глаза: мы всегда боялись евреев, думали — они страшные, правят миром, а они, оказывается, жалкие и смешные, их нечего бояться. Если у них и есть ружье, то без патронов.
— Ваш афоризм рожден для моей газеты, — усмехнулся Домет.
— Дарю его вам, — Сакакини похлопал Домета по плечу. — Вы взяли правильный курс. Чем лучше у арабов отношения с Германией, тем больше пользы нашему народу. Сильная Германия подорвет основы Британской империи, ослабит ее позиции в Палестине, а теперь…
— А теперь, — раздался рядом мелодичный голос Кэти, — позвольте мне похитить господина Домета.
— О чем вы так оживленно беседовали с этим господином? — спросила жена вице-консула, когда Домет снова сел рядом с ней на диван.
— Конечно же о дамах, — лукаво посмотрел на нее Домет.
— Глэдис, куда ты подевалась? Нам пора домой, — подошедший господин в смокинге смотрел на Домета, не замечая его.
— Милый, хочу тебе представить господина Домета, известного арабского драматурга. А это — мой муж, Роди. То есть Роджер Спенсер Прайс-младший.
В руках у Домета осталась визитная карточка вице-консула.
Подняв голову, Домет увидел знакомое лицо, напоминавшее грушу.
«Этого английского капитана я уже раньше встречал. Но где? Да это же Перкинс! Секретарь наместника! Он тогда вернул мне „Йосефа Трумпельдора“. Только Перкинса мне не хватало! Может, не узнает?»
— Кого я вижу! Господин Домет! Сколько лет, сколько зим! Помнится, вы хотели посвятить наместнику свою пьесу, но он не разрешил.
У Домета запершило в горле. Он тупо смотрел на Перкинса и никак не мог придумать, как бы улизнуть. А Перкинс не унимался.
— Если не ошибаюсь, еврейская пресса отозвалась с большим энтузиазмом о вашей пьесе, не так ли?
Домет раскрыл было рот, и в этот момент Перкинса кто-то окликнул.
— Простите, — извинился Перкинс и отошел.
Домет облегченно вздохнул и поспешил затеряться среди гостей.
— Вы не скучаете? — спросила неизвестно откуда появившаяся Кэти. — Хочу познакомить вас с очень достойным человеком. Журналист из лондонской «Таймс».
Кэти подвела Домета к мужчине лет пятидесяти с небольшим брюшком.
— Джеймс Крайтон. Азиз Домет, наш известный писатель.
— Очень приятно, — сказал Крайтон.
— Господин Домет пишет пьесы, — продолжала Кэти.
— Писал. Сейчас я ничего не пишу, — поправил Домет.
— Вас можно понять, господин Домет, — сказал Крайтон, неверно истолковав слова Домета. — Как писать в такой напряженной обстановке, когда арабский бунт может привести к роковым последствиям.
— Вы правы, господин Крайтон, в том, что бунт арабский, но спровоцировали его евреи.
Это было сказано тем вежливым тоном, который подчеркивает уверенность говорящего в его правоте.
Глаза у Крайтона стали злыми.
— Прошу прощения, — сказал Крайтон точно таким же тоном, — о какой провокации вы говорите, господин Домет? Возможно, меня ввели в заблуждение, но, насколько мне известно, нынешнее восстание началось с того, что арабы убили евреев. Да и прошлые беспорядки тоже с этого начались.
— Под провокацией я подразумеваю не тот или иной инцидент, а политику сионистов, направленную на вытеснение арабов из Палестины, как и политику мандатных властей, которые поощряют сионистов.
— Что касается мандатных властей, то какую бы политику они ни проводили, она обречена на провал, потому что и евреи, и арабы всегда будут ею недовольны. Всем не угодишь. Вот, спросим у этой милой дамы, прав ли я. Элен, — Крайтон коснулся плеча стоявшей к ним спиной загорелой брюнетки.
Брюнетка обернулась.
— Познакомьтесь, дорогая. Драматург Азиз Домет. Элен Мэтьюз из «Чикаго трибюн». Элен, вы довольны политикой мандатных властей в Палестине?
— Конечно нет, — решительно ответила та. — Торчу в этой дыре уже целый месяц, и за все это время ни одного нового голливудского фильма, не с кем поиграть в теннис да еще из города в город приходится ездить в броневике, как на войне;
— А тут и есть война, миссис Мэтьюз, — сказал Домет.
— Мисс, — поправила его Элен.
— Простите.
— Партнера для тенниса я вам найду, — сказал Крайтон. — Жена американского вице-консула играет очень неплохо.
— Глэдис? — вырвалось у Домета.
— А вы с ней играли? — удивился Крайтон.
— Нет, мы только что познакомились. Как вы думаете, мисс Мэтьюз, — Домет тщательно подбирал слова, — кто прав в споре между арабами и евреями?
— О, это слишком сложный вопрос. Я здесь всего месяц и пока только присматриваюсь. Буду рада, если вы поделитесь со мной своими соображениями. Мне они очень пригодятся в работе. Вот вам номер моего телефона.
Домет положил записку в то отделение портмоне, где уже лежала визитная карточка вице-консула.
Крайтона отозвали в сторону, Элен пригласили танцевать, а Домет пошел по залу. Иногда он останавливался и прислушивался к разговорам.
«…не трудно понять, почему англичане предпочитают проводить время не с евреями, а с арабами-христианами. Вы только посмотрите на этот особняк!»… «Я не торопился бы с такими мрачными прогнозами, немцы — не варвары…»… «Что вы! Утреннюю маску нужно делать из огурцов!»… «Не могу понять русских евреев: зачем они едут сюда, где их убивают арабы. Жили бы себе в России, о которой американские газеты пишут с таким восторгом…»… «Слышал от весьма сведущего человека, что мистер Гитлер — хладнокровный политик да еще с обезоруживающей улыбкой и с личным обаянием…»… «Супруга наместника устроила ужасно милый раут, а ее кузина показала нам новый танец…»… «Муфтий давно мог положить всему этому конец. — Так в чем же дело? — В том, что он не хочет…»… «От здешней жары можно сойти с ума…»… «Холодным британцам далеко до арабских мужчин…»… «…когда эти евреи вышли из синагоги, закутанные в белые покрывала с черными полосами, я чуть в обморок не упала со страху: настоящие привидения».