Хозяин соседней кофейни принес ему стакан воды и мокрую тряпку обтереть рот.
— За что они их? — шепотом спросил Домет.
— За то, что они армяне, — спокойно ответил хозяин и удивленно посмотрел на странного солдата, который до сих пор не знает, что армяне собирались перебить всех турок и захватить их государство.
Тем временем солдаты зашли в кофейню, сели пить кофе, после чего начали играть в нарды. К ним подошел хозяин и что-то сказал. Они повернулись в сторону Домета и захохотали.
— Эй! — крикнул один из них. — Кончил блевать? Может, ты эту армянку хочешь? Она еще тепленькая! — и солдаты весело заржали.
Домет не помнил, как ему удалось добраться до казармы. В следующие дни он видел избиение армян в разных кварталах города и каждый раз убегал прочь. За один месяц Домет похудел на десять килограммов. Стоило взять что-нибудь в рот, как его начинало рвать. В полковом госпитале Домета осмотрел врач, ничего не нашел и поставил диагноз «отравление».
Медсестра приносила и уносила тарелки с едой. Бедный господин Домет, такой красивый и такой худой! Говорят, он — поэт!
Больше года он провалялся в военных госпиталях, где врачи проводили разные обследования, созывали консилиум, посылали на комиссии, но поставить диагноз не смогли и даже заподозрили, что он — симулянт. Так продолжалось до тех пор, пока Домет не попал к немецкому психиатру.
— Как мы себя чувствуем? — спросил тот.
Домет вяло пожал плечами и ничего не ответил.
Тогда врач проверил у него зрачки, постучал молоточком под коленями и спросил:
— У вас что-нибудь болит?
— Живот болит.
— Все время?
— Только во время еды.
— У вас было какое-то нервное потрясение?
— Да.
— Ах, вот как. Ну, что ж, все ясно. Вам нужен полный покой, так что для армейской службы вы уже непригодны. А позвольте полюбопытствовать, откуда у вас такой великолепный немецкий?
— Это мой второй язык.
Психиатр написал заключение, на основании которого Домета списали из армии с белым билетом.
Мать была счастлива: ее Азиз, ее первенец! Форма болталась на нем, как на палке, но теперь он снова с ней, она-то его откормит.
Средний сын, Салим, еще до войны уехал в Египет, занялся там журналистикой и литературными переводами и подавал большие надежды. От него приходили письма, где вычеркнутых строк было больше, чем оставшихся. Бывший военный цензор, Азиз Домет объяснял матери, что, судя по оставшимся строчкам, брат имел в виду только одно: англичане скоро будут в Палестине.
Как только турки объявили мобилизацию старшеклассников в возрасте семнадцати лет, мать Домета заплатила бедуинам-контрабандистам сколько смогла, и они переправили в Египет и младшего сына Амина. Соседи ее не выдали, а когда к Дометам пришел турецкий полицейский с повесткой для Амина, Азиз надел военную форму, налил полицейскому большой стакан арака и опустил ему в карман несколько пиастров. Больше Амина не искали, и он отсиделся в Египте, после чего уехал в Бейрут поступать в консерваторию по классу фортепиано.
Война подходила к концу.
Английская армия захватила Беэр-Шеву, потом — Газу и приготовилась к решающей битве за Иерусалим.
Домет шел на поправку. Прибавил в весе, цвет лица стал совсем другим, он читал газеты от первой до последней полосы — словом, к нему возвращался интерес к жизни. Вернулась и давняя мечта поехать в Берлин.
Домет понимал, что по воле судьбы стал свидетелем смены империй. Турецкая империя рушилась, английская готовилась отхватить себе чуть ли не весь Ближний Восток. Но будущая смена власти Домета не волновала: он научился ладить с турками, научится ладить и с англичанами, тем более что знает английский.
Турки начали отступать в направлении Иерихона, а евреи в Иерусалиме — баррикадировать двери, опасаясь, что со злости турецкие солдаты могут напоследок устроить погром.
В канун еврейского праздника Ханукки турецкий губернатор Иерусалима вбежал на почту рядом с Яффскими воротами и собственноручно разбил вдребезги телеграфный аппарат, чтобы англичане не смогли тут же оповестить весь мир о своей победе.
Всю ночь перепуганные иерусалимцы слышали топот ног и копыт убегающей турецкой армии.
Кончились четыреста лет Османской империи, и евреи восприняли это как хануккальное чудо.
Ранним декабрьским утром двое английских солдат — повар Черчь и его помощник — шли в деревню Лифта на окраине Иерусалима. Они хотели устроить сюрприз своему командиру батальона, раздобыв для него свежих овощей. Вдруг они увидели, что им навстречу идут люди в праздничных одеждах, с белым флагом, точнее, с простыней, привязанной к палке. Впереди на лошади ехал арабский градоначальник Иерусалима.
Приняв вооруженных солдат за представителей английской короны, градоначальник спешился и на ужасающем английском языке громко зачитал им акт о капитуляции Иерусалима.
Сколько Черчь ни пытался объяснить градоначальнику, что он, Черчь, — повар, что он не вправе принимать подобный документ, градоначальник насильно сунул ему в руки акт о капитуляции.
Когда Черчь с помощником вернулись в расположение своей части и показали бумагу с печатью, которую им всучил какой-то араб, разразился скандал. Двое английских офицеров помчались в Иерусалим и потребовали, чтобы градоначальник заново вручал им акт о капитуляции. Градоначальнику пришлось его составлять во второй раз. От затяжных церемоний на холодном воздухе он простудился и слег.
Радости евреев, христиан и арабов не было конца: они были спасены от турецкого ига. Их радость перешла в буйное ликование, когда командующий экспедиционным корпусом, генерал Эдмонд Генри Хайнман Алленби, въехал в Иерусалим на вороном коне.
Генералу Алленби очень не понравилось, что акт о капитуляции вручили не ему. Он потребовал новой официальной церемонии, но в ней не смог принять участия градоначальник: он умер от воспаления легких.
Евреи гуляли всю неделю и напекли для английских солдат столько хануккальных пончиков с повидлом, что новый губернатор Иерусалима запретил их продажу. Может, опасался, что растолстевшие солдаты будут плохо воевать?
4
Все детство Домета было пропитано немецким духом. Вместо колыбельной отец пел ему «Ах, майн либер Августин», и этот Августин представлялся Азизу ангелом со святочной открытки. Азиз знал, что есть на свете Германия, прекраснейшая из всех стран, а в ней — Берлин, прекраснейший из всех городов. И вот сбывается его мечта: поезд въезжает в этот сказочный город. Могло ли у него не сжаться сердце при виде огромных букв БЕРЛИН, которые сияли белизной на черном вокзальном указателе, проплывавшем мимо пыльного вагонного окна.
Поезд остановился, и первым, кого увидел Домет, был полицейский в зеленой форме. Он строго осматривал выходящих на платформу пассажиров. От избытка счастья Домет сказал ему «Добрый день!», и полицейский буркнул в ответ: «Добрый».
Вокруг звучала немецкая речь, и Домет сразу почувствовал, что попал в родную стихию. На больших щитах переливалась цветная реклама, продавцы мороженого в белоснежных фартуках наперебой расхваливали свой товар, какая-то дама на высоких каблуках пробежала мимо, видимо опаздывая на поезд, а за ней — мужчина в меховом пальто с чемоданом.
Домет отказался от носильщика, купил газету у мальчишки-разносчика и вышел на привокзальную площадь.
«Я — в Берлине! В Бер-ли-не!»
Домет пошел гулять по улицам, благо его чемодан весил немного.
Высокие дома, в пять-шесть этажей, а то и больше. Ни одной веревки на фасадах. Интересно, где немцы сушат белье. И на балконах — ни души. Тротуары вымыты. Мостовые вымощены. Улицы рукавами расходятся от площадей, но и те, и другие неотличимо похожи друг на друга.
Домет дошел до какого-то бульвара и сел на скамейку. Бульвары такие же неотличимо похожие друг на друга, как и улицы. Переходишь с одного бульвара на другой, а кажется, будто идешь по тому же самому.
Домет отдохнул и пошел искать ночлег. Он читал на столбах и заборах объявления о пансионах, заходил в них. В одних было дорого, в других из окон выглядывали мрачные физиономии.
Перед булочными стояли длинные очереди, у мясных лавок люди с нескрываемой завистью смотрели на жирные окорока, на тонко нарезанные колбасы в витрине и на тех счастливчиков, которые, глядя под ноги, выносили из лавки купленные яства.
Карточная система не обошла стороной и прекрасную Германию, а инфляция вот-вот ее доконает. В очередях говорят, что марка продолжает падать, а цены — расти, и владельцы магазинов придумали хитрый трюк: вместо того чтобы открыто повышать цены, делают на них специальную надбавку и повышают не цены, а ее. Никто уже не спрашивает, «сколько сегодня стоит?», спрашивают, «какая сегодня надбавка?».
А в легком пальто холодно. Здесь и солнце, что ли, выдают по карточкам? Оно не печет, не раскаляет воздух, как дома, оно только выглянет и снова спрячется за сизые облака. Открываешь кран в общественном ватерклозете, а из него вода течет тоненькой струйкой: воду экономят.
В пивной тощая официантка, не улыбнувшись, спросила:
— Герр доктор хочет сосисок с квашеной капустой?
Домет от сосисок отказался и ограничился пивом. У него за спиной кто-то хрипло гудел о версальском позоре и о том, что давно пора прикончить такого министра иностранных дел, как Ратенау!
Оглянувшись, Домет увидел краснолицего человека с военной выправкой и его собеседника — изможденного старика в дырявой шляпе.
— Продал, подлец, Германию. А чего и ждать от еврея! — громко сказал краснолицый.
Выйдя из пивной, Домет поплотнее запахнул пальто. Сколько машин! Сколько людей! А говорят тихо.
Домет еще не успел узнать, что теперь в трамвае, в автобусе, в метро люди и вовсе молчат да еще стараются не смотреть друг на друга и лица у них безжизненные. Бродячих фокусников на улицах еще можно увидеть, но гадалки исчезли: никто не хочет знать, какое ему уготовано будущее. Только в недавно открывшемся кабаре «Апокалипсис» наплыв посетителей. Те, кто уносят домой жирные окорока, отплясывают там шимми под песенку, которую исполняет лысый певец: