— Вот видите, — обрадовался доцент. — Если писатели будут решать еврейский вопрос так же, как в Германии, это только пойдет на пользу мировой литературе.
Наступила гробовая тишина.
— Господа, — первой пришла в себя Рита, — вернемся к обсуждению книги.
— А разве мы не о ней говорим? — сказал с места Голданский. — Я не согласен с господином Дометом. Я, правда, на Востоке не был, но никакая это не этнография, а замечательный роман.
— Вы искажаете мое выступление, — парировал Домет, косясь в сторону Лины, но ее спина не выражала ничего хорошего. — Я сказал, что это — интересная книга и готов повторить. А этнография — не оскорбление. Ассад-бей досконально знает предмет. Просто по отрывкам трудно судить о книге в целом. Вполне может быть, что я поторопился.
Лина повернулась к Домету и наградила улыбкой раскаявшегося грешника.
6
На следующий день Домет набрал Линин номер, приготовившись извиняться за свое выступление, но услышал:
— Боже, Азиз, как хорошо, что вы позвонили. Приезжайте скорей, а не то я наложу на себя руки.
— Что случилось? Лина, вы плачете?
— Азиз, дорогой, приезжайте скорее. Я одна. Мне плохо.
Домет бросился из дому, по дороге купил бутылку водки, букет фиалок и помчался к Лине.
Дом обшарпанный, в подъезде чем-то воняет да еще в лифте вместо кнопки нужного ему четвертого этажа торчит спичка.
Лина встретила его в поношенном домашнем платье, с опухшими от слез глазами. Извинившись, она ушла в ванную.
Комната напоминала ту, что Лина снимала в Тель-Авиве. Похожая кровать с шарами, которую он столько раз вспоминал. За ней — буфет, шкафчик, две полки с книгами. Правда, вещи теперь висят не за занавеской, а в платяном шкафу. Наверно, хозяйский. На столике у окна — подержанная пишущая машинка, рядом — два ободранных стула, на одном из них — папка для бумаг, в углу — некое подобие кухни: примус, тарелки, кастрюля.
— Вот мои апартаменты, — сказала Лина, выйдя из ванной уже с подкрашенными губами и в другом платье.
— Это вам, — Домет протянул Лине фиалки.
— Как мило, — Лина чмокнула Домета в щеку и понюхала фиалки. — Пахнут Россией.
— Я еще и водку принес, — сказал Домет.
— Ах, так не только я, вы тоже читаете мысли. Ужасно хочется выпить. Снимите машинку со столика, она тяжелая.
Домет снял машинку, и Лина поставила бутылку, два стакана и нарезанный хлеб.
— Вы уж извините, Азиз, деньги кончились. Давно заказов не было.
— Каких заказов?
— На перепечатку. Я ведь перепечаткой зарабатываю на жизнь.
— А что, разве Ассад-бей вам не помогает?
Лина заплакала.
— Простите меня, — Домет нежно погладил ее по волосам. — Может, вам лучше выпить?
Лина налила себе полстакана водки и выпила. Потом взяла ломтик хлеба, понюхала и положила на тарелку. — А вы почему не пьете, Азиз?
— Не обижайтесь, я так рано не могу пить.
— А мы, русские, в любое время — пожалуйста.
Лина налила себе еще водки.
— Да скажите же, что случилось.
— Он опять уехал.
— Куда?
— В Вену. К своей баронессе. — Лина выпила. — Задушила бы ее. Гадина! Купила себе мальчика. И ведь не грымза какая-нибудь, а красивая женщина.
— Вы ее видели?
— Нет. Левушка фотографию показывал. С дарственной надписью: «Ассад-бею от Курбан Саида».
— А кто такой Курбан Саид?
— Она. Это — ее псевдоним.
— Она тоже писательница?
— Да.
— Так, может, они просто вдвоем пишут, и вы напрасно ревнуете.
— Вы меня хотите утешить?
— Хочу. А может, она — меценат и помогает Ассад-бею издавать книги.
— А костюмы и даже одеколон она ему покупает тоже как меценат? Хоть бы один цветочек он мне подарил! Вот как вы.
— Он — не я, а я — не он, Лина. Он вас не любит, а я…
— Ой, Азиз, Азиз, за что мне такое? — Лина раскачивалась на стуле, держась за голову.
— Лина, вам плохо, прилягте.
Домет довел Лину до кровати, она плюхнулась на нее и уснула. Он укрыл ее одеялом и прошелся по комнате.
Идиотское положение. Вдвоем с женщиной, а она спит пьяная. Называется, на свидание пришел. Домет взял фиалки, поставил в воду, сел и раскрыл папку.
«Агония Востока», начисто перепечатанная Линой. Домет посмотрел на спящую Лину и начал читать.
Вдруг Домет понял, что во время читки в салоне не уловил самого главного: при чем тут агония Востока? Ассад-бей написал не о Востоке, а о любви! Такой же горячей, как у Ромео и Джульетты. Как он такое придумал?! Вместо Ромео — мусульманин, вместо Джульетты — христианка, вместо Вероны — Баку, вместо Монтекки — Ширванширы, вместо Капулетти — Кипиани. Но концовка другая: Али и Нино поженились, у них родилась дочь, и лишь потом из-за раздела Кавказа их жизнь пошла под откос. А ведь сразу не поймешь, что роман о любви. И страниц-то всего ничего, а впечатление, что прочел толстую книгу.
Домет убрал рукопись в папку, снял со столика посуду и поставил на него машинку.
Ассад-бей не только гений, но и хитрец: его родина не весь мир, а Баку. Такой роман может написать только тот, кто оттуда никуда не уезжал, даже уехав в другие страны. Кто же этот Ассад-бей на самом деле? Не араб. Не немец. Не русский.
Домет посмотрел на часы. Надо было ехать в министерство, пока его не хватился майор Гроба. Он вырвал из блокнота листок бумаги и достал авторучку.
«Дорогая, любимая Лина, пожалуйста, не сердитесь на меня. Умоляю, примите эти деньги от вашего самого искреннего друга. Азиз».
Домет вынул сто марок, завернул их в записку и положил на столик рядом с машинкой.
Линин звонок застал Домета в ванной. Когда он схватил телефонную трубку, с него еще капала вода.
— Азиз?
— Лина! Как вы себя чувствуете?
— Азиз, вы сошли с ума! Вы оставили мне так много денег! Спасибо, милый. Вы меня просто спасли. Я себе накупила еды и весь вечер не могла от нее оторваться. Сегодня я совсем другой человек. Поедемте в лес. Я знаю одно место, где растет земляника. Обожаю собирать землянику!
Пикник был назначен на субботу.
Домет нагрузил корзинку всякой снедью, взял скатерть и фотоаппарат. День выдался на редкость теплый, и в лесу было много народу. Парочки искали уединенные места, большие компании уже закусывали, а у реки мальчишки из «Гитлерюгенда» распевали на всю округу марш:
Пусть полем битвы станет шар земной,
Пусть он могильной покроется травой,
А нам на это, на это наплевать!
Под знаменем нашим мы будем шагать,
Пускай все разлетится в пух и прах,
Сегодня мы — хозяева Германии,
А завтра целый мир у нас в руках![18]
«Линино место» оказалось тенистой полянкой. Домет расстелил скатерть и выложил на нее из корзинки все, что там было. Лина захлопала в ладоши.
— Какой вы предусмотрительный!
На ней было длинное светло-голубое в мелкий цветочек платье с белыми пуговками до самого низу и плетеные туфли. А соломенная шляпка делала ее похожей на улыбающуюся девушку с поздравительных открыток. Лина взялась за подол платья и повертела им вокруг ног.
— Как я вам нравлюсь, Азиз?
— Вы сами знаете.
— Ну и что! Все равно скажите.
— Я уже сказал, что вы мне нравитесь.
— Когда?
— В Тель-Авиве.
— Это было давным-давно. А теперь?
— А теперь я вас люблю.
— Не надо, милый. Прошу вас. Я же не могу ответить тем же, и вы это знаете.
Она протянула ему руку, и он поцеловал сначала подрагивающие пальцы, потом — ладонь. Она смотрела на него с улыбкой, в которой жалости к себе было больше, чем к нему.
Домет открыл пиво, сделал бутерброды и разрезал курицу.
Пиво было еще холодным. Лина с аппетитом съела бутерброды и принялась за курицу, запивая ее пивом прямо из бутылки.
— Как мне хорошо, — Лина подставила лицо солнцу. — Жалко, что эта прогулка быстро кончится и от нее не останется и следа.
— Ну почему же? — Домет достал фотоаппарат. — Останется.
— Господи! — ахнула Лина. — Меня сто лет никто не фотографировал.
Она принимала кокетливые позы, улыбалась ему счастливой улыбкой, снимала шляпку, надевала ее снова и протягивала к нему руки.
Лина забыла про землянику, а Домет не стал ей напоминать.
7
Проходившая в Берлине международная конференция литераторов, пишущих на немецком языке, обещала быть интересной. Ее участники приехали из Австрии, из Чехословакии, из Швейцарии, из Латвии и даже из Америки. В перерыве между докладами участники конференции собирались в буфете и обменивались мнениями. Домет сидел за столиком сначала один, а потом к нему подсел незнакомый человек. Лицо аскета, над самой губой полоска усиков, редкая бородка и взгляд, устремленный в никуда.
— Герр Домет?
— Да, — поклонился Домет. — С кем имею честь?
— Мухаммед Рашид.
— Очень приятно.
— Вы меня не помните, а я вас прекрасно помню. Мы однажды встретились в Иерусалиме, в школе «Лемель», где ставили вашу пьесу «Йосеф Трумпельдор».
Домет испуганно оглянулся по сторонам.
— Пожалуйста, не так громко.
Мухаммед Рашид тоже оглянулся.
— Почему?
— Неприятно вспоминать ошибки юности. Для араба вы просто замечательно говорите по-немецки, — поспешил сменить тему Домет.
— Я не араб, герр Домет. А в Палестине я работал специальным корреспондентом «Франкфуртер цайтунг», и звали меня тогда Леопольд Вайс.
— Ну, как же! Я помню ваши статьи. Очень острые. Вы всегда бичевали сионизм и британский империализм. Я даже читал вашу книгу «Романтический Восток».
— «Неромантический Восток», — поправил Вайс-Рашид.
— Ах, извините. Но почему же вы представились как Мухаммед Рашид?
— Я перешел в ислам и взял себе арабское имя. Признаюсь, и мне неприятно вспоминать ошибки юности — в этом мы с вами единодушны.
— Смотря, что считать ошибками. Вы имеете в виду переход в ислам?