— Наоборот, ошибкой было жить вне ислама. Но не об этом речь. Я хочу попросить вас об одолжении.
— О каком же?
— Я пишу книгу о людях разных вероисповеданий, разных мировоззрений. О людях, переживших душевный перелом, который изменил всю их дальнейшую судьбу. Скажем, как я.
— И вы думаете, что я отношусь к таким людям?
— А разве это не так?
— Ну, допустим. И о каком одолжении идет речь?
— Я просил бы вас, герр Домет, встретиться со мной еще раз.
— Позвольте спросить зачем.
— Хочу взять у вас интервью.
— Я не заинтересован в рекламе.
— А ее и не будет. Я просто использую ваши ответы для реплик моих героев. Разумеется, не упоминая вас. В этом можете не сомневаться. Давайте встретимся.
— Хорошо.
— А где?
— В ресторане «Каравелла». Тихо, уютно и хорошо кормят. Вы знаете, где это?
— Знаю. Рядом с Академией геополитики. Когда?
— Завтра в девять вечера, если вам удобно.
— Благодарю вас, герр Домет.
— Не стоит благодарности.
Мухаммед Рашид был предусмотрителен: когда без четверти девять Домет пришел в «Каравеллу», он уже сидел за столиком.
В отличие от Ассад-бея Рашид не пил ничего, кроме воды. Он внимательно слушал Домета и лишь изредка задавал вопросы.
— Чем же вам понравились евреи, герр Домет?
— Мне понравились не евреи, а их идея возвращения на историческую родину. И еще больше понравилось, что они хотят возродить ее из пепла. Вот что легло в основу и моего «Трумпельдора», и моего романа «Огненный столп».
— К сожалению, не читал.
— Разумеется. Он не опубликован.
— Если я правильно понимаю, увлечение этой идеей и есть ваша ошибка молодости?
— Вы совершенно правы.
— Что же плохого вы нашли в этой идее?
— В ней-то нет ровно ничего плохого. Мечта вернуться на свою землю и возродить ее заслуживает только уважения. Более того, я восхищался тем, что евреи осуществляют свою мечту. Но вот тут и зарыта собака. Одно дело — мечта, другое — действительность. Евреи вернулись не на пустовавшую землю. Их земля давным-давно заселена. А двух хозяев в одном доме не бывает. Во всяком случае, добром это не кончается. Мне это стало очевидно после арабского восстания. Было у меня и еще одно заблуждение. Я думал, что евреи принесут на Ближний Восток Европу и Палестина из провинции превратится в развитое государство. Европу-то они принесли, но вместе со всеми ее язвами: политические интриги, левые партии, неразрешимые конфликты, власть капитала. Палестина превращается из провинции в европейское государство, разъедаемое этими язвами.
— Вы что, Ленина читали?
— Нет. А что, он тоже об этом писал?
— У него есть работа «Детская болезнь левизны». Звучит очень своевременно в сегодняшнем мире. Я необычайно рад, что мы с вами думаем одинаково, как и тому, что вы помогли мне намного глубже понять людей, о которых я пишу.
— А чем занимаются ваши герои?
— Они в основном гуманитарии, люди искусства, книжники, те, кто ищет смысл жизни и находит его, например, в религии.
— Как вы?
— Как я.
— Мне очень хотелось бы узнать, почему из всех существующих религий вы выбрали ислам. Но, если не хотите, не отвечайте.
— Я, конечно, отвечу. Родился я в Галиции, в семье потомственных раввинов. Меня тоже прочили в раввины, Ветхий завет я знаю почти наизусть. Кстати, древнееврейский язык очень помог мне при изучении арабского.
— Вы говорите по-арабски? — Домет не удержался, чтобы не спросить по-арабски.
— Не только говорю, но и читаю, и пишу, — спокойно ответил по-арабски Мухаммед Рашид. — Продолжим беседу на немецком, или вы хотите перейти на арабский?
— Если бы мы были на Востоке, я выбрал бы арабский, но мы сидим в берлинском ресторане, не стоит выделяться.
— Согласен. Вы спросили, почему я выбрал ислам. Попробую объяснить. К восемнадцати годам я отошел от иудаизма. Не хотел больше жить под гнетом еврейских догм. Я хотел понять себя. И ушел из дому. Тут и начались мои мучения: я нигде не чувствовал себя своим. Мне до боли хотелось обрести чувство принадлежности. И не важно, к кому или к чему. Главное — принадлежать. Потом подумал и решил, что лучше всего принадлежать к свободному миру. Я жил и в Вене, и в Берлине, учился в университете, дружил с богемой, просиживал целыми днями в разных кафе, где споры велись о психоанализе, о вульгарном марксизме и о том, сводится ли суть бытия к физиологии. Там никто ни во что не верил, разве что в противоестественную, а потому и неосуществимую идею всеобщего равенства.
— А вера в Бога?
— Ее я обрел в Иерусалиме. На базаре в Старом городе.
— Мое любимое место.
— Мое тоже. Бог явился мне в облике дряхлого араба, который сидел на углу…
— …перед поворотом к Армянскому кварталу? — вздрогнул Домет.
— Вы тоже его видели?
— Да,
— Он не шевелился, никого не замечал. Он всматривался в себя: искал Бога в себе. В этом старике был заключен целый мир. Мир, открытый всем. И тогда на меня снизошло озарение: царь Давид, как и праотец Авраам, были ближе к арабским корням, чем их потомки — мои современники. Я кожей ощутил, что нашел то, что так долго искал: мои корни, мою религию, самого себя и моего Бога. Нет Бога, кроме Аллаха…
— …и Магомет — его пророк, — закончил Домет.
— А я-то, грешным делом, подумал, что вы больше европеец, чем мусульманин.
— Я христианин, а не мусульманин. Я только преподавал в мусульманской школе, — сказал Домет и знаком велел кельнеру принести счет.
«Еще одна белая ворона». Домет попрощался и вышел.
8
У Лины никто не отвечал. Домет звонил ей с работы несколько раз.
«Куда она могла подеваться? Пошла гулять? Так крепко спит, что не слышит звонка?»
Из Министерства культуры ему прислали два пригласительных билета в театр на новый спектакль. До начала оставалось три часа.
— Работаете, Домет? — раздался голос майора Гробы.
— Так точно, герр майор, — Домет по привычке вскочил со стула.
— Похвально, похвально. Да вы садитесь. Я вами доволен. Докладную записку вы составили очень правильно. Нашему начальству особенно понравилась мысль о необходимости поддерживать арабское национальное движение в Палестине: его можно направить не только против евреев, но и против англичан. А как вы устроились?
— Спасибо, герр майор. Прекрасно. Благодаря вам.
— Я подал представление, чтобы вам повысили жалованье на тридцать марок.
— Премного благодарен, герр майор. Не сочтите за дерзость…
— Есть какие-нибудь просьбы?
— Я знаю одного человека. Живет в Берлине. Зовут Ассад-бей.
— Араб?
— В том-то и дело что нет. Он говорит по-русски и пьет водку.
— Араб, который пьет водку, не араб. Подозрительный тип.
— Вот и мне так кажется. Хорошо бы навести о нем справки. Если он заслан из России, высшее начальство это заинтересует. Если из Палестины — тоже.
Гроба снял пенсне, протер его замшевым лоскутом, снова надел и посмотрел на Домета.
— Запишите мне его имя. Адрес у вас есть?
— Нет.
— Не важно. У меня есть связи в гестапо.
Гроба ушел, а Домет еще дважды набрал Линин номер. Потом посмотрел на часы, разорвал билеты и выбросил в корзину для бумаг.
Домет хотел пройтись пешком, но начался дождь. Он сел в автобус и уставился в окно. Город торопился начать ночную жизнь: один за другим зажигались фонари, из ресторанов неслась грохочущая музыка, публика спешила в театры и в увеселительные заведения. На крыше самого большого магазина женского белья вместо рекламы бежал бесконечный неоновый лозунг: «Евреи — наше несчастье!»
На светофоре рядом с автобусом остановилось такси. Домет посмотрел на пассажиров и дернулся вперед. Лина! Он не видел лица сидевшего рядом с ней мужчины, но узнал феску. Вялая рука лежала на колене у Лины.
Такси мягко тронулось и обогнало автобус. Через заднее стекло Домет увидел две склоненные друг к другу головы — черную и рыжую.
У Домета перед глазами стояла картина, которую он увидел из окна автобуса. Он порывался позвонить Лине, но его останавливала мысль, что трубку может снять Ассад-бей. И все-таки он не выдержал и позвонил. Она не ответила.
«Значит, сама к нему поехала».
Сделав фотографии после прогулки в лесу, Домет повесил их над письменным столом. Теперь счастливая Лина смотрела на него, а он — на нее.
«Ну, скажи, что ты счастлива со мной, а не с этим Ассад-беем. Неужели я должен довольствоваться только теми редкими днями, когда Ассад-бей уезжает к своей баронессе? Неужели мне отведена только роль утешителя?»
Услышав звонок, Домет рванулся к телефону.
— Алло.
— Азиз? Это Рита.
Странно. В ее салоне собираются по четвергам, а сегодня — пятница.
— Я хочу пригласить вас на мой день рождения.
— Спасибо. Буду рад. А когда?
— Сейчас. Вы не заняты?
— Нет. Но у меня нет подарка.
— Подарком будет ваш приезд. Жду вас.
Одеваясь, Домет размышлял над непредсказуемостью русских женщин и пришел к выводу, что непредсказуемость как раз и есть их самая отличительная черта.
У Риты было полно народу, дым стоял коромыслом, несколько пар танцевали под возбуждающую мелодию аргентинского танго. Вручив Рите купленный по дороге букет роз, Домет почувствовал ее губы на своих губах. Настолько горячей встречи он никак не ожидал.
— Азиз, пригласите меня на танец, — промурлыкала Рита, которая уже успела выпить.
— Прямо с порога?
— А почему бы и нет?
Она потащила Домета танцевать и прильнула к нему всем телом.
— Вы знаете, Азиз, чем танго отличается от всех танцев?
— Нет.
— Тем, что в танго между партнерами нет расстояния, — Рита прижалась к нему еще крепче.
На них никто не обращал внимания, но Домет вдруг остановился: в дальнем углу стола сидела Лина с Ассад-беем.
Ассад-бей рассматривал гостей, как всегда поигрывая четками, а Лина ему о чем-то оживленно рассказывала, глядя на него с обожанием.