Управляющий нажал на кнопку. Самуил Маркович изо всех сил старался не смотреть на дверь, когда она открылась: ему казалось, что вместо секретарши с кофе он увидит агентов гестапо. Управляющий вызвал по телефону кассира, и, пока они пили кофе, тот принес квитанцию о переводе денег в Цюрих и большую картонную коробку с пачками денег.
— В каждой по десять тысяч, — сказал управляющий. — Хотите пересчитать?
Самуил Маркович внимательно проверил квитанцию, положил ее в бумажник, быстро осмотрел пачки, мысленно помножил их на десять и, довольный, отмахнулся:
— Ну что вы, герр управляющий, я вам доверяю.
Он засунул все пачки в бездонный кожаный портфель, пожал управляющему руку и поехал к знакомому немцу-маклеру.
— Ваш особняк? — не поверил своим ушам маклер. — Продать такой особняк?
— Да. Нужны деньги.
— И сколько вы за него просите?
— Полмиллиона.
— Что?
— Полмиллиона марок. Со всей мебелью. Вы же знаете мой особняк.
— Да, конечно, но все же… А когда вам нужны деньги?
— Часа через два-три.
— Бог с вами! Это невозможно. Только на звонки клиентам уйдет часа два. И они захотят посмотреть дом…
— Купите его сами и перепродайте, — предложил Самуил Маркович. — Я сделаю вам скидку.
— Сто тысяч — последняя цена, — сказал маклер, сообразив, в чем дело.
— Вы — бандит, — развел руками Самуил Маркович.
— Учусь у вас, дорогой герр Боген, — широко улыбнулся новый владелец трехэтажного особняка на Унтер-ден-Линден.
Нотариус жил этажом выше, и купчая была готова через час. Самуил Маркович убрал в раздувшийся портфель и эти пачки денег. От маклера он поехал прямо к Рите. Ее не было дома.
Самуил Маркович открыл дверь своим ключом, покрутился по квартире, неодобрительно посмотрел на окурки в пепельнице и поставил как надо свой перевернутый фотопортрет на ночном столике Риты.
«Подождать? Нет, схожу что-нибудь перекусить».
Самуил Маркович вышел на улицу, убедился, что за ним никто не следит, и, чтобы случайно не встретить знакомых, ушел из центра. На тихой улочке он увидел массивное темное здание с большим «маген-давидом» над входом. «Синагога!» Самуил Маркович забыл о еде.
В окне маленькой пристройки, как нарисованные, горели две свечи. Евреи встречали Субботу.
Из глаз Самуила Марковича потекли слезы. Он вспомнил субботние свечи в родительском доме. Они стояли на столе рядом с еще теплой халой, накрытой белоснежной салфеткой с вышитым на ней золотыми нитками «Шаббат»[21]. Когда мама молилась, она закрывала лицо руками, а после молитвы разводила их в стороны, будто отгоняя от семьи все беды. Мать с отцом зарубили петлюровцы. Кто теперь отгонит от него беду?
Самуил Маркович вернулся к Рите. Она уже была дома и увлеченно говорила с кем-то по телефону. Увидев Самуила Марковича, она бросила трубку и прижалась к нему, обдав запахом ее любимых французских духов «Коти».
— Папуля, милый, как я по тебе соскучилась!
Она обвила его шею руками и подставила губы для поцелуя.
— Ой, майн кинд, мне сейчас не до того.
Самуил Маркович осторожно разжал Ритины руки и плюхнулся на тахту.
— Что случилось? У нас неприятности? Я принесу твою пижаму. Хочешь, я сделаю твои любимые блинчики?
— Нет, майн кинд, какие сейчас могут быть блинчики. У нас нет времени. Слушай меня внимательно. Из-за моей фирмы я попал на крючок к опасному человеку, и нам надо скрыться. Исчезнуть из Берлина. В Померании у меня есть домик. Получил во время инфляции от одного немца в счет долга. Там мы и спрячемся. Переждем, пока кончится этот мешугас.
Побледнев, Рита отошла к зеркалу и поправила прическу.
— Я никуда не поеду.
— То есть как?
— Я не хочу нигде прятаться. Не хочу уезжать из Берлина. Не хочу терять свой салон. Я хочу выпускать свой журнал. Хочу бывать на приемах. Езжай один, а я буду тебя ждать.
— И сколько ты меня будешь ждать?
— Вечность.
— Вечность — это много, — вздохнул Самуил Маркович.
Он вынул из портфеля четыре банковские пачки и дал их Рите.
— Спрячь деньги в надежное место и не транжирь их. И перестань кормить всю эту литературную ораву. Никаких евреев, никаких русских — только немцы. Чтобы в случае чего они за тебя поручились. Тогда тебя никто не тронет.
Рита широко раскрыла глаза.
— А кто меня может тронуть?
— Гестапо, майн кинд. У них все иностранцы на учете. Когда смогу, приеду тебя навестить. Сама меня не ищи и не пиши. Адреса не оставляю. Если кто-нибудь меня будет спрашивать — я тебя бросил и эмигрировал в Америку.
— Ты меня бросил?
— Дурочка, это же для блезиру. Я тебя очень люблю.
Он взял с туалетного столика пустой флакончик из-под духов и сунул его в карман.
— Буду вспоминать твой запах.
Рита бросилась целовать Самуила Марковича.
— Ты — мой золотой, самый хороший, самый любимый!
Когда Самуил Маркович ушел, Рита провела по щекам пуховкой, закурила и сняла трубку.
— Сереженька? Приезжай. Одна, одна. Нет, не придет. Он уехал. Насовсем. Жду.
10
С самого утра у Домета было хорошо на душе. Он даже принес розу вечно недовольной секретарше майора Гробы. Она была потрясена его галантностью и спросила, что случилось.
— Ничего, иду на вокзал встречать брата, — сказал Домет. — Если я понадоблюсь майору, скажите, скоро вернусь.
— Конечно, герр Домет, — заверила секретарша, нюхая розу.
На вокзал Домет приехал за полчаса до прихода поезда, сел на скамейку поближе к выходу с перрона и успел просмотреть газету.
«Салим приезжает! Слава Богу, что он поддался на мои уговоры перебраться в Берлин. А какая работа его ждет! Майор Гроба нашел для Салима место научного сотрудника Академии геополитики, где он будет читать лекции по истории арабского национального движения. Наконец-то рядом со мной будет хоть одна родная душа. Последние годы мы редко встречались. Разве что кто-то из нас залетал ненадолго в Палестину навестить мать».
Азиз и Салим дружили с детства, а теперь их связывала еще и духовная близость. Отец в шутку прозвал своего среднего сына «Серединкой».
«Салим, Салим, сколько мы не виделись! Ты — в Египте, я — в Ираке. Ты — в Палестине, я — в Германии. Наконец-то встретимся».
— Салим!
— Азиз!
— Серединка, это ты?
— Нет, это не я, — засмеялся Салим.
Они обнимались и целовались так, что чопорные немцы стали на них коситься.
Салим не походил ни на отца, ни на старшего брата. У него не было тяжелого отцовского подбородка, не был он и коренастым, как Азиз. Наоборот — поджарый, высокий и светлокожий. А ведь всю жизнь прожил на Ближнем Востоке. Он вообще скорее походил на европейца, чем на араба. Вот, кто как раз попадал под требования арийского типа, которые Азиз вычитал в клубе «Гитлерюгенда».
Братья поехали на квартиру, снятую Азизом. У него даже был телефон экономки, если она понадобится Салиму.
Пока Азиз заваривал принесенный с собой чай, Салим открыл портфель и вынул пакет, завернутый в фольгу.
— Азиз, посмотри, что я привез!
Азиз развернул пакет и просиял.
— Мамин пирог! А посмотри, что я припас!
Азиз достал бутылочку «Бордо» и открыл ее.
— С приездом! — братья чокнулись.
Салим мало изменился. Ему очень шли усики, которые делали его похожим на американского киноактера.
Братья не спеша пили чай, ели пирог и не могли наглядеться друг на друга. Потом Салим открыл чемодан, повесил костюм в шкаф, аккуратно уложил на полку сорочки, поставил в самый низ начищенные туфли, отнес в ванную несессер и положил на стол несколько папок с рукописями. Наконец он отодвинул пустой чемодан и облегченно вздохнул:
— Все!
Какое-то время братья сидели молча, смотрели друг на друга и улыбались. Им не нужны были слова. Они и в детстве обходились без них.
Первым заговорил Азиз. Он так подробно рассказывал брату обо всем, как будто не писал ему писем. Как прошли пьесы в Берлине, каким неожиданным оказался для него Багдад, как он по возвращении оттуда встретился с Аделью и Гизеллой, как его потрясло арабское восстание. Не рассказал он только о Лине. Почему? Потому что она — еврейка? Потому что она живет с Ассад-беем? Он сам не знал.
Потом Салим рассказывал о своей жизни в Каире, о знакомых, о странах, где побывал.
Посмотрев на часы, Азиз понял, что нужно возвращаться в министерство, и пообещал приехать после работы. На работе он не переставал думать о брате, рассеянно выслушал похвалы майора Гробы по поводу ежемесячного обзора и едва дождался конца рабочего дня, чтобы вернуться к брату.
Когда Салим открыл дверь, они обнялись так. будто встретились только что, а не утром на вокзале. Салим достал сделанные перед отъездом из дому фотографии матери, Гизеллы, Адели с Гизеллой, и они долго их рассматривали.
— Ты помнишь день, когда умер папа? — спросил Азиз.
— Конечно, — ответил Салим. — Мы тогда втроем играли во дворе.
— Да, но я не об этом. Просто сейчас я посмотрел на мамину фотографию и подумал что только она одна в целом мире помнит нас маленькими. И вообще, человека защищают родители, которые умирают раньше детей. Конечно, бывает и наоборот, но обычно сначала умирают дедушка и бабушка, потом отец и мать и только потом… Дедушку и бабушку мы с тобой не застали, но теперь я понимаю, что впервые подумал о своей незащищенности, когда умер папа. Пока он был жив, я чувствовал себя как за каменной стеной. А теперь у нас с тобой одна защитница — мама.
— Азиз, у тебя часто бывают такие мысли?
— Да. А у тебя?
— У меня на них нет времени. А если они и приходят, я их отгоняю. Хорошим вином. Отгоним?
— Еще как!
Было далеко за полночь, когда Азиз ушел от брата.
Придя домой, Домет мысленно вернулся к разговору с братом.
«Почему я не сказал ему о Лине? Разве я ее не люблю? Разве у меня с ней нет ничего общего? Господи! Как же я сразу не п