Вдруг гудящий зал затих. Все повернулись к двери.
— Фюрер! — шепнул кто-то рядом.
У Домета разом выветрилось из головы выпитое вино.
Музыка стихла. Домет встал на цыпочки, но вместо фюрера увидел два хорошо знакомых ему лица: дородный рейхсмаршал Геринг в мундире, увешанном орденами, как рождественская елка, и щуплый, хромоногий рейхсминистр пропаганды Геббельс с золотым партийным значком на лацкане полувоенного френча. Геринга окружали офицеры вермахта, Геббельса — стайка хорошеньких актрис. Геринг спокойно стоял и кивал гостям, поворачивая голову в разные стороны, как танк поворачивает пушку, а Геббельс, несмотря на хромоту, резво вертелся среди своих поклонниц, вызывая у них шумные восторги.
Домет с замиранием сердца смотрел на правителей Германии: вот они, рукой подать.
Геринг со знанием дела рассказывал иностранным военным атташе о преимуществах новой модели «Мессершмитта-110», а Геббельс стрелял по актрисам лозунгами о мертворожденной американской культуре, у которой нет корней и которую делают только евреи и негры.
Оркестр снова заиграл, но через какое-то время по толпе прошел шумок и на минуту снова наступила тишина: в зал вошел высокий длинноносый блондин со стальными глазами. Он был в штатском, его никто не сопровождал, но толпа не то почтительно, не то боязливо расступилась. По залу прошелестело: «Гейдрих!»
Домет во все глаза разглядывал обергруппенфюрера Рейнхарда Гейдриха — главу гестапо и вспоминал все, что о нем слышал: разведчик, скрипач, один из лучших фехтовальщиков Германии, бабник. Не так давно кто-то рассказал Домету, что Гейдрих создал в Берлине публичный дом для высокопоставленных иностранцев, где все стены нашпигованы микрофонами и скрытыми кинокамерами, но, когда приходил Гейдрих, вся аппаратура отключалась. А приходил он туда часто. Надо полагать, с инспекционными целями. Домет подумал, что с подслушиванием в публичном доме немцы явно отстали от турок, и вспомнил Камиллу.
Гейдрих подошел к Геббельсу, обменялся с ним несколькими словами, после чего направился к актрисам и начал с ними флиртовать. Геббельс морщился, а актрисы хохотали под оценивающим взглядом всемогущего начальника гестапо.
Правители побыли недолго и ушли.
Домет увидел знакомую по иерусалимское салону Кэти американскую журналистку Элен подошел к ней.
— Добрый вечер, Элен. Как вам нравится Берлин? — спросил он.
— Очень нравится, — с энтузиазмом ответила Элен. — Не то что Богом забытая Палестина. Тут есть и с кем поиграть в теннис, и театры, и кино, и галереи. А немецкие мужчины такие галантные. Разве их можно сравнить с ара… Простите, я имела в виду…
— Ничего, ничего, я прекрасно понимаю, что вы имели в виду, но не обижаюсь, — сказал Домет. — К какому же выводу вы пришли в Палестине: кто прав, арабы или евреи?
— А что, если правы и те, и другие?
— Этого не может быть.
— Тогда неправы и те, и другие. Это может быть?
— Вы прямо-таки дипломат, а не журналист. И все же?
— Я не знаю. Когда я уезжала из Палестины, арабы и евреи убивали друг друга. Я сказала бы так: когда грохочут пушки, не важно, кто прав.
— Похоже, вы заразились тем, что англичане называют «политической корректностью». А я уверен, что Палестину надо освободить от евреев. Не будет евреев — не будет споров. Что вы на это скажете?
— Скажу, давайте выпьем по коктейлю.
Домет заторопился к стойке бара.
16
Домет вернулся домой далеко за полночь и не сразу попал ключом в замочную скважину. Включил в коридоре свет и в зеркале отразился элегантно одетый господин в фетровой шляпе. Он приподнял голову, чтобы второй подбородок не бросался в глаза. «А так — еще хоть куда! Может, с поездкой в Америку выгорит, и на Бродвее пьесу поставят! Или в Голливуде купят сценарий. Вот было бы замечательно!»
Домет снял шляпу, повесил на вешалку плащ, и тут раздался звонок. Недоумевая, кого могло принести так поздно, он открыл дверь. Перед ним стояли трое мужчин — двое молодых и один постарше — в кожаных пальто, с квадратными подбородками и плечами.
— Азиз Домет? — спросил тот, что постарше.
— Да, — тихо ответил Домет, еще надеясь, что это ошибка.
— Вы арестованы.
— Я? За что? Кто вы такие?
— Гестапо.
От одного этого слова ноги у Домета стали ватными.
Мужчина постарше кивнул молодым, и они вошли в квартиру, заглянули во все комнаты, пошарили там, потом вернулись и отрицательно покачали головами.
— За что? — слабым голосом повторил Домет.
— Подрывная деятельность, — грубо сказал мужчина постарше.
— Я могу переодеться?
— Вас переоденут.
Домету выдали грязную тюремную робу, отобрали все, что могло бы напомнить, что всего час назад он еще был свободным человеком, и втолкнули в вонючую камеру-одиночку.
Домет осмотрелся. Яркая электрическая лампочка в металлической сетке, почти под потолком зарешеченное окно, к стене прикреплена откидная койка без матраса. Домет сел на нее.
— Сидеть запрещено! — рявкнул мужской голос за дверью.
Домет подошел и посмотрел в «глазок».
— Отойти от двери! — рявкнул тот же голос.
Домет отшатнулся. Он сделал несколько шагов по камере и уперся в унитаз.
«Ну и вонища! А духота какая! За что меня арестовали? За сионистов? Но это было так давно! И при чем тут сионисты? Тогда за что же? Может, кто-то написал на меня донос? Но кому я перешел дорогу? С кем встречался? С Линой? Так она в могиле. Я был на приеме в американском посольстве. Ну и что в этом противозаконного? Я — сотрудник Министерства иностранных дел. Да, я по роду службы имею право встречаться с иностранцами. Какой я идиот! Как я мог забыть! Они же знают, что я встречался с Ассад-беем… В том донесении было написано, что Азиз Домет, „не состоящий на учете…“. Но майор Гроба сказал, что это значит только одно: меня ни в чем не подозревают. Тогда не подозревали, а теперь подозревают. Но Ассад-бей, слава Богу, успел удрать. Как передать майору, что меня арестовали? Он меня отсюда вытащит».
Лязгнула дверь.
— Номер 5725, на допрос!
«Я уже не человек, а номер».
Домета привели в комнату, где было трое следователей. Один сидел за столом, уставленным бутылками, и велел Домету сесть на табуретку. Двое подошли и стали по обе стороны. Судя по тому, как от них разило шнапсом, они начали пить с утра.
«Почему их всегда трое? Трое пришли арестовывать, и здесь трое. Но эти трое хотя бы не похожи друг на друга. У того, кто слева, гладко зачесаны волосы. И блестят, как набриолиненные. Весь он какой-то гладкий. Смотрит на меня и улыбается, будто до смерти рад нашей встрече. У того, кто за столом, стеклянные глаза. Тусклые, как у рыбы. Когда-то папа объяснял, что рыбу нужно выбирать по глазам: блестят — свежая, не блестят — тухлая. Этот — тухлая рыба. У того, что стоит справа, длинные пальцы пианиста. Лицо человека тонкой натуры. Такой должен сразу понять, что произошла ошибка, и меня отпустят домой. Только что…».
Резкий удар в лицо — и Домет упал. Ему показалось, что он ослеп. Все стало черным, потом красным. Он лежал не в силах пошевелиться.
— Во… ды… во… ды…
От удара сапогом он вскрикнул и схватился за бок — рука стала липкой. Потрогал языком губу и вскрикнул от боли. Один глаз с трудом приоткрылся, и в нем появился блестящий сапог, потом — гладко зачесанные назад волосы и смеющийся рот.
«Это — Гладкий».
— Водички? — спросил Гладкий, и в ту же минуту на Домета выплеснули целое ведро воды.
Приоткрылся второй глаз.
— Продолжайте, — сказал Рыба.
Опять посыпались удары.
— Не будешь говорить, мозги тебе вышибем! — заорал Пианист.
«Только Рыба не бьет. Пьет чай и роется в моих вещах. Вон мой носовой платок, мои часы, расческа. Мое портмоне. Почему он хохочет? Что он там нашел смешного?»
— Господа, — задыхался от хохота Рыба, — нет, вы только взгляните на это!
— Старая газета. Ну и что? — Пианист даже перестал дубасить.
— Тут написано: «Азиз Домет — новый Гете». А дальше… — От нового приступа хохота Рыба не смог прочесть дальше.
— Эй ты, новый Гете! — заорал Пианист. — Зачем ходил в посольство?
— Меня пригласи…
Удар резиновой дубинкой по спине.
— С кем ты знаком в посольстве?
— Ни с кем.
— Ты — еврей?
— Нет. Я — араб.
— Зачем в посольство ходил?
— Я уже ска…
Удар.
— Ты шпион?
— Нет.
— Ах, нет!
Удар, еще удар, еще…
В камере стало легче: цементный пол холодил горевшую огнем спину.
«Несколько часов передышки. И на том спасибо. Турецкий следователь передышек совсем не делал. А угроза Пианиста вышибить мозги — детские забавы по сравнению с угрозой мужеложства. Что они от меня хотят? Посольство… Они все время спрашивают о посольстве: зачем я туда ходил, с кем знаком. Меня пригласили на прием. Я знаком с женой американского консула. За мной следили, раз знают, что я был в посольстве. А может, следили за всеми, кто туда входил. Господи! Фотограф с окурком на губе. Я же сам ему назвался! Светская хроника? Какой же я дурак! Сам клюнул на приманку. Но неужели меня можно заподозрить в шпионаже? На кого я шпионил? На американцев? На англичан? На русских? Я не знаю ни слова по-русски. А может, все-таки из-за Ассад-бея. Кто-то вынул из архива его дело и увидел там мою фамилию. Что так царапает язык? Они мне сломали зуб! Как хочется пить! В романах заключенные отмечают на стене крестиками проходящие дни. У меня нет сил даже один крестик поставить. Как хочется пить… „Что желаете, месье Домет, газированную воду, лимонад?“… над бейрутской набережной кружат чайки… от лимонада со льдом холодеют пальцы… первая папироса самая вкусная… нет портсигара… потерял мамин подарок… не потерял… море шумит… искупаться… девочка в матросском костюмчике улыбается… облизывает шарик шоколадного мороженого… мороженое… мороженое…».
17
«Кажется, прошла неделя. А может две? Кто-то же должен спохватиться, что я исчез. Салим. Майор Гроба. Если бы можно было передать майору записку. В турецкой тюрьме за бакшиш можно было все что угодно сделать, но я не в турецкой тюрьме».