В гареме халиф Гарун аль-Рашид играет в шахматы с любимой женой. Проигравший выполняет желание победителя. Любимая жена проигрывает и, выполняя желание халифа, танцует перед ним обнаженной.
«Неплохо. Хоть бы раз эта дрянь танцевала передо мной обнаженной. Где там! Она и в постели гасила свет».
Потом проигрывает халиф, и любимая жена велит ему поцеловать руку ее служанке. Халиф приходит в ярость, швыряет факел на пол, от факела загорается покрывало служанки.
«А немецкий язык у этого Домета превосходный. Да и пьеса подходит».
От возбуждения Гепхард забегал по кабинету.
«Экзотика! Восток! А чего стоит араб, пишущий по-немецки!»
Плюхнувшись в потертое кресло, Гепхард взял еще одну пьесу.
«„Валтасар“. Валтасар… Валтасар… Что-то связано не то с битвами, не то с пирами… Тоже в самый раз!»
Гепхард начал читать.
Погрязший в грехе Вавилон. Безумный царь Валтасар, опьяненный кровью своих жертв, включая собственную мать, действительно устраивает пир.
«Ну, у него пир, а у нас будет оргия. Световые эффекты, роскошные декорации, голые женщины, сумасшедший Валтасар — насильник и убийца, а на белой стене — кровавые буквы! Публика же будет визжать от восторга! Аншлаг обеспечен».
Наутро в пансионе фрау Хоффман раздался телефонный звонок.
Фрау Хоффман на цыпочках подошла к двери герра Домета и несмело поскреблась:
— Герр Домет, вас просит к телефону герр директор театра «Красная лампа».
Домет выскочил в коридор.
— Слушаю, — еле выдохнул он.
— Говорит Гепхард. Я прочитал ваши пьесы, герр Домет. Вы — замечательный драматург. Приходите, мы все обсудим.
Домет чуть было не расцеловал фрау Хоффман, которая, как всегда, подслушивала разговоры своих жильцов.
Франц Гепхард встретил герра Домета у входа в театр. Он сиял заранее отрепетированной улыбкой.
— Дорогой герр Домет! Блестящие пьесы, замечательные образы! Этот плотоядный Гарун аль-Рашид просто живой. Да и Валтасар. Ну, все женщины у нас, конечно, будут голыми.
— Зачем же все? — удивился Домет. — Я имел в виду только…
— Разумеется, разумеется, дорогой герр Домет. Ваши героини и одетые поразят зрителей, а раздетые — сразят наповал. В «Валтасаре» есть все, чего хочет наш зритель: смерть, насилие и кровь. Люди озверели, дорогой герр Домет, и хотят видеть то, чего они сами сделать не решаются…
— Но у меня в пьесах этого нет.
— Так будет, герр Домет. Будет кровь — будет аншлаг. Будет аншлаг — будут деньги.
Гепхард захохотал и обнял Домета за плечи, прежде чем перейти к главному вопросу.
— У нас тут есть небольшая, чисто техническая загвоздка. Так, мелочь. Дело в том, что гонорар…
— Я понимаю, — перебил Домет. — Гонорары у вас небольшие. Но меня это не смущает.
— Видите ли, время сейчас такое, что я не могу заплатить вам даже аванса. Но я не сомневаюсь, что зал будет переполнен, и после премьеры я расплачусь с вами сполна. А пьесы мы начнем репетировать прямо на этой неделе.
На первой читке Домету аплодировали, а ведущая актриса, фрейлейн Эдит Визе, даже поцеловала его.
Пьесы репетировали параллельно, чтобы выпустить их в одном сезоне. Домет не пропускал ни одной репетиции. Его познакомили с актерским составом, и он сразу пришел в восторг от мрачного Хельмута Кребса с громоподобным голосом в роли Валтасара, и от коварного Курта Пелеманна — халифа, и конечно же от полногрудой Эдит Визе — любимой жены халифа.
Домет сидел рядом с Гепхардом и упивался своей пьесой.
Торжественно заведя Домета в кабинет, Гепхард показал ему еще пахнущие типографской краской афиши.
— Ну, как?
У Домета перехватило дыхание. На фоне смуглого тела восточной танцовщицы большие красные буквы: «Азиз Домет. „Игра в гареме“». И черные буквы помельче: «Пьеса в одном акте. Постановка Франца Гепхарда».
Вернувшись в пансион, Домет повесил у себя в комнате афишу. Он не мог от нее оторваться. Читал ее вслух, потом — про себя, потом снова вслух. Проводил пальцем по своему имени, а танцовщица ему то улыбалась, то подмигивала, становясь похожей на фрейлейн Визе.
Приглашения театральным критикам были разосланы заранее. Захватывающие интервью Гепхарда появились в вечерних газетах. Поговаривали, что «Красная лампа» поставила что-то чересчур пикантное и на сцене будут голые арабы. Опытный Гепхард вызвал наряд полиции на случай скандалов.
В день премьеры оказалось, что нет занавеса: один из рабочих сцены спустил его на черном рынке. Пришлось расписать наспех сшитые холстины.
Увидев столь оригинальный занавес, публика зашепталась о смелом режиссерском решении. После третьего звонка Восток окутал зрительный зал, вытесняя гнетущие мысли о тяжелом положении в стране. Разноцветные блестки, налепленные на голое тело любимой жены, сверкали в лучах софитов. Придуманный Гепхардом трюк с горящим покрывалом служанки удался на славу.
Занавес уже опустился, а публика еще не пришла в себя, пока критик Хайнц Зайгер, известный в артистическом мире под кличкой «Джек-Потрошитель», спокойно не захлопал. Тогда к нему быстро присоединились его коллеги, и очнувшаяся публика разразилась громом аплодисментов.
Под настойчивые крики «Автора!» Азиз Домет вышел на сцену и растерянно поклонился. От волнения он не различал лица людей, среди которых, как на проявляемой пленке, постепенно все отчетливее проступало лицо одной блондинки во втором ряду. Она смотрела на него с нескрываемым восторгом.
Наутро Домет помчался за газетами.
«Это не театральщина с философствованием и нравоучениями, а свободное излияние чувств наивных людей, близких к самой природе. Восток на сцене дышит, не зная, что на сцене нужно играть, а не дышать».
«Пьеса написана на великолепном языке, но пронизана чуждой этому языку вольной фантазией».
А больше всего Домета растрогал Хайнц Зайгер, который написал: «Нужно расставить все точки над i: у Германии, переживающей глубочайшее унижение, появился друг, а сегодня это просто чудо. Да еще, если вспомнить, что автор — араб и живет под высокомерными англичанами. Но главное — любовь этого араба к Германии бескорыстна».
У Домета на глаза навернулись слезы. Ему захотелось обнять и герра Зайгера, и Франца Гепхарда, и фрау Хоффман, и всю Германию.
«Валтасар» имел еще больший успех. Как только прошел слух, что в пьесе есть изнасилование, кровосмешение, расчленение трупа и другие душераздирающие ужасы, билеты расхватали за час. Гепхард постарался, чтобы натуралистические сцены были «совсем, как в жизни», и разгоряченные зрители задерживали дыхание, глядя на вспотевших актеров. На премьере Домет испытывал неловкость от обилия таких сцен, но распроданные билеты и вызовы автора как-то примирили его с режиссерским замыслом Франца Гепхарда. Выйдя на сцену, Домет снова увидел во втором ряду блондинку, не отрывавшую от него глаз.
Критика не скупилась на похвалы. Одни отмечали библейский трагизм пьесы, другие — пластику, которая прекрасно передает восточную экспансивность и вместе с тем — немецкую строгость. А один критик написал, что «пьеса герра Домета о Вавилоне — как раз для Берлина: второго такого Вавилона, каким стала наша столица, больше нет нигде. Правда, в Германии нет такого царя, как Валтасар, но после убийства Ратенау нетрудно поверить, что он скоро появится».
Солидный иллюстрированный журнал прислал к Домету фотографа, который долго его усаживал то в фас, то в профиль, а под конец попросил стать рядом с афишей на пустой стене и скрестить руки на груди.
Одна из опубликованных статей называлась «Араб в Берлине». В ней подробно перечислялись все зверства на сцене, «которые автор списал с натуры: во время войны он был солдатом турецкой армии».
Когда, придя к Гепхарду, Домет заикнулся о гонораре, тот оживился:
— Да, да, разумеется! Вы получите гонорар сполна, но я же должен сначала расплатиться с кредиторами и с актерами. Подождите недельку-другую, а пока наслаждайтесь успехом. Посмотрите, какая очередь в кассу!
Домет попрощался, вышел на улицу, посмотрел на очередь и увидел блондинку из второго ряда. В руке она держала, как пароль, иллюстрированный журнал, раскрытый на той странице, где Домет стоит перед афишей, скрестив руки. На блондинке с капризно вздернутым носиком, пунцовыми губками, голубыми глазками и с челкой было легкое голубое платье, перехваченное розовым поясом и туфли на высоком каблуке.
«Очень красивые ноги. На вид ей не больше двадцати».
— Герр Домет? — подошла она к нему.
— Да.
— Меня зовут Аделаида. Аделаида Кебке. Можно просто Адель.
— Очень приятно. А вы знаете, что значит ваше имя?
— Нет. Разве оно что-то значит?
— На древнем верхненемецком «Аделаида» значит «из благородного сословия». Вы из благородного сословия?
— По-моему, нет, — голубые глазки широко раскрылись. — Мой отец — строительный подрядчик. Это благородное сословие?
Домет засмеялся.
— Думаю, вполне, особенно в наше время. Вы сидели на спектакле во втором ряду, верно?
— Ах, герр Домет, неужели вы меня заметили? Я три раза ходила на «Игру в гареме» и пять раз — на «Валтасара».
Адель восторженно щебетала о его пьесах, о его фотографии в журнале, о таинственном Востоке, о гадалке, которая ей предсказала… папа запрещает курить… подруг почти нет… мама говорит, девушки не должны знакомиться на улице…
— Что-что? — очнулся Домет.
— Мама говорит, что девушки не должны знакомиться с мужчинами на улице. Но я думаю, это — предрассудки. Вы не рассердились, что я сама к вам подошла?
— Ну что вы, я… я просто счастлив. Может, зайдем в кафе?
Адель взяла его под руку, и он невольно вздрогнул от ее прикосновения.
В кафе Домет заказал два «шерри-коблер». Адель продолжала щебетать, а Домет не отрывал взгляда от голубых глазок и старался не смотреть на два белых полушария в глубоком вырезе.
«В пансион? Фрау Хоффман не разрешит. В номера — неудобно, все же девушка из приличной немецкой семьи. Красивое типично немецкое личико!»