После первого обмена любезностями Домет встал и, одернув пиджак, торжественно попросил у родителей руки их дочери.
Адель зарделась и бросилась в объятия матери. Фрау Кебке не могла сдержать слез. Герр Кебке прочистил нос, потом — горло и сказал:
— Герр Домет, вы забираете у нас единственную дочь, но я надеюсь, что в вашем лице мы обретем сына.
Фрау Кебке зарыдала в голос и хотела поцеловать будущего зятя, но дотянулась только до его плеча и поцеловала пиджак.
Герр Кебке быстро наполнил рюмки и предложил тост за молодых. Домет только пригубил эрзац-шнапс, а невеста с матерью пили вишневую наливку. Герр Кебке залпом выпил первую рюмку, налил вторую и поднял тост за кайзера.
— А вы знаете, герр Кебке, — сказал Домет, — я видел самого кайзера.
За столом наступила благоговейная тишина, и Домет рассказал о визите кайзера в Иерусалим. Потом оказалось, что будущий муж Адели и герр Кебке были союзниками на фронтах Первой мировой войны. Выпили и за это.
К тому времени, когда фрау Кебке внесла блюдо с индейкой странного вида, мужчины сидели на диване и громко распевали бравые солдатские песни. Потом герр Кебке вытащил нечто похожее на сигару, закурил и гордо сказал:
— Гавана!
Но от «гавани» пошла такая вонь, что фрау Кебке возмущенно замахала руками и выгнала мужа из гостиной.
Пока мужа не было, фрау Кебке отвела Домета в спальню и рассказала, какую перину, какие подушки, сколько салфеточек, сколько покрывал и сколько серебряных ложечек Адель получит в приданое. О деньгах разговора не было, но Домет был уверен, что для единственной дочки папаша Кебке не поскупится. Поэтому он был несколько удивлен, когда ему пришлось заплатить и за свадебный туалет Адели, и за свадебный обед да еще нанять извозчика, чтобы отвезти все семейство в церковь и обратно.
В первую брачную ночь оказалось, что в постели девицам из солдатских борделей Бейрута и Константинополя есть чему поучиться у молодой жены Домета.
Но самый неприятный сюрприз ожидал Домета наутро, когда на его деловой вопрос о денежной части приданого фрау Кебке, покраснев до ушей, начала смущенно мямлить:
— Дело в том, дорогой зять…
— Денег нет, — отрубил герр Кебке, — и тупо посмотрел на Домета.
— Но вы же — строительный подрядчик! — Домет все еще не верил, что его обвели вокруг пальца.
— Я разорился. — Герр Кебке потянулся за стоявшей в буфете бутылкой шнапса, но жена ударила его по руке.
Тут из соседней комнаты впорхнула Адель и прижалась к Домету.
— Что за важность, Азиз! Какое значение имени папины деньги! У нас есть свои. Верно?
— В самом деле, — обратился герр Кебке к Домету. — Вы же человек состоятельный.
— Зато уж перину с подушками вы получите на всю жизнь, — попыталась разрядить обстановку фрау Кебке. — И шесть серебряных ложечек.
— Как шесть? — возмутилась Адель. — Ты же говорила, дюжину!
— Трудные времена, — прошептала фрау Кебке, прикладывая к глазам носовой платочек. — Осталось только шесть.
Позже, пересчитав тайком от жены наличные деньги, Домет понял, что их и на месяц жизни в Берлине не хватит. Последняя надежда — Гепхард. Тот задолжал ему за две пьесы.
У входа в театр Домет встретил заплаканную Эдит Визе.
— Что случилось? — спросил он, отгоняя дурное предчувствие.
Фрейлейн Визе схватила его за руку.
— Какой негодяй! — произнесла она, четко выговаривая каждое слово. — Ну, какой негодяй!
— Кто негодяй?
Фрейлейн Визе отпустила руку Домета и недоверчиво спросила:
— Разве вы ничего не знаете?
— Нет.
— Гепхард сбежал.
— Как сбежал?
— Очень просто: продал весь реквизит, прикарманил наши деньги и сбежал. Говорят, в Америку.
— А как же театр?
— А он и театр продал. Может, вы проводите меня домой, и мы выпьем настоящего кофе? — игриво спросила она Домета.
— Очень сожалею, но меня ждет жена.
— Ах, вы женаты… — разочарованно протянула фрейлейн Визе.
— Как раз вчера женился.
— Ну что ж, тогда прощайте.
Вскоре супруги Домет уехали в Палестину.
5
В Хайфе молодожены поселились на склоне горы Кармель, в верхней части квартала Вади-Ниснас, где жили в основном арабы-христиане. Азиз и Адель сняли небольшой домик из двух комнат по соседству с семьей Домета. К этому времени Салим вернулся из Египта, а Амин — из Ливана.
В одной комнате была гостиная с обеденным столом и с буфетом, в другой — спальня, она же и кабинет Домета. Там стояли двуспальная кровать, письменный стол, книжный шкаф и три стула. Больше ни для чего не оставалось места.
Со свекровью у Адели сразу не сложились отношения. Целыми днями Адель рассматривала привезенные из Берлина старые иллюстрированные журналы. А через год после приезда родилась дочь, которую назвали Гизеллой. После родов Адель сильно располнела и стала похожей на свою мать. Теперь Адель была занята все время: с маленьким ребенком забот по горло.
Домет сидел у кроватки, где лежала его плоть от плоти, кровь от крови с такими же, как у него, черными глазами, похожими на хевронские маслины.
— Какие цепкие ручонки! Всего ничего, еще и не человек, а как крепко держит меня за палец! Не сразу выдернешь, — умилялся он. — Почему она хнычет? Может, у нее что-то болит? Гизелла, детка, что у тебя болит, а? Животик? Ну, скажи папе, что болит?
— Боже мой, Азиз, — не выдержала Адель, — ну, как она тебе скажет, когда она еще не говорит.
— Я знаю. Но ребенок должен слышать, что с ним разговаривают. И чем больше, тем раньше он заговорит.
— Ты лучше со мной поговори.
— О чем?
— Ах, со мной уже и говорить не о чем? А когда ты ко мне сватался, рта не закрывал!
— Сватался? Да это ты меня под венец затащила. Ты и твоя мамаша с ее дюжиной серебряных ложечек.
— Ты, что, так и будешь всю жизнь меня попрекать этими проклятыми ложечками? Лучше бы на себя посмотрел: денег на семью заработать не можешь. Все сидишь и пишешь. Нашел бы работу, а то мы скоро по миру пойдем. Не забывай, что у тебя жена и ребенок.
Ребенок! Дочь! А Домет так ждал сына, для которого уже было готово имя Сулейман в честь его отца.
Адель настаивала, чтобы дома говорили только по-немецки.
— А с кем же Гизелла будет говорить по-арабски? — спросил Домет.
— С нянькой. Возьмем няньку, и пусть она говорит с ребенком по-арабски. А со мной моя дочь будет говорить только по-немецки.
— Но ты же знаешь, что у нас пока нет денег на няньку, а моя мама не знает немецкого. Так что же, она так и не сможет поговорить с собственной внучкой?
— Будут деньги, будет нянька. А мамочка твоя потерпит. В моем доме будут говорить только по-немецки. Я по-вашему не понимаю.
Чувствуя себя победительницей, Адель пошла вешать белье, бормоча на ходу: «Что за страна! Даже балконов нет. Белье на крыше вешать надо!»
На соседних крышах женщины тоже развешивали белье, громко переговариваясь о чем-то. При виде Адели они замолчали, потом одна из них что-то сказала, и все громко засмеялись.
Адель поняла, что смеются над ней, покраснела и убежала в дом.
Когда Адель вошла, Домет сидел возле письменного стола и писал, напевая «Ах, майн либер Августин». Гизелла смеялась. Завидев жену, Домет перестал напевать, и Гизелла заплакала.
Детский плач раздражал Домета. Вдохновение как рукой снимало. Да и то, что он не работал, не прибавляло вдохновения: семью кормить-то надо.
В один из таких дней, когда у Домета было особенно скверно на душе, пришел его младший брат Амин и сказал, что есть вакантное место учителя в мусульманской школе, которой заведует отец его старого приятеля. Они пошли к нему. После беседы с Дометом директор предложил ему занять место учителя арабского и немецкого языков с окладом в размере двух фунтов в месяц. У Домета впервые появился твердый заработок, и он воспрянул духом. Но делом всей жизни оставались пьесы, а дома не было условий, чтобы их писать. Сначала Домет по привычке пытался писать в кафе, но быстро понял, что он не в Европе. Там ему никто не мешал. Тут к нему все время подходят знакомые: одни спрашивают, как дела, другие интересуются успехами своих детей. Увидев его с блокнотом, все задают один и тот же вопрос: «Никак новую пьесу пишете?» Кончилось тем, что Домет снова начал писать дома, а в кафе ходил только, чтобы встречаться с друзьями.
Среди друзей были и евреи из местной интеллигенции: адвокат Авраам Вейншал, учитель реальной гимназии Меир Хартинер и популярный в городе гинеколог Элияху Урбах, который сам принимал роды у Адели. С ними всегда было интересно беседовать, потому что они много видели, много знали и, что важнее всего, смотрели на все еврейскими глазами, вводя Домета в новый, незнакомый ему мир. Вейншал любил вспоминать о юношеских годах сионистской борьбы на Кавказе и в Швейцарии. От него Домет впервые услышал о сказочно красивом городе Баку, где евреи всегда ладили с мусульманами. Хартинер был неисчерпаемым источником историй о еврейском заселении Эрец-Исраэль, как он называл Палестину. Но ближе всех Домету был доктор Урбах — выходец из Германии, который во время войны сражался в немецкой армии. Батальонный врач на французском фронте, он открыл полевой госпиталь в хижине, которую назвал «Вилла Хайфа». Домет был потрясен, узнав, что в этой «Вилле Хайфа» под артиллерийским обстрелом доктор Урбах написал книгу «Пророчество», посвященную библейским пророкам. «Еврейские пророки, — шутил Урбах, — спасли немецкого офицера от французской пули».
Обычно друзья встречались в конце недели в кафе на улице Бальфура, где играл оркестр Дунаевского.
Однажды Вейншал сказал Домету, что у этого Дунаевского есть младший брат в России, который играет на пианино.
— Ну, что ж, — усмехнулся Домет, — и у меня есть младший брат, который играет на пианино. И даже выступает с концертами.
Потом заговорили о школах. Чем отличается еврейская школа, где преподает Хартинер, от арабской, где преподает Домет.