(2) Выброшенная сигаретная пачка, все еще завернутая в целлофан; и особенно удовольствие пройтись по ней газонокосилкой, разбрызгав блестящую упаковку и бумагу по сухой траве.
(3) Перепаханные газонокосилкой останки несладкой булочки, которые я увидел однажды ясным субботним утром по пути к метро. Судя по белым крошкам, булочка была размером с картофелину, и подойдя поближе, я узнал в ней безвкусный, но симпатичный хлебец, который бесплатно прилагали к заказу в ближайшем китайском ресторанчике, торгующем на вынос. Газонокосилка переехала булочку на засеянном травой откосе, круто спускающемся к тротуару (должно быть, когда-то в прошлом улицу расширяли): глядя на нее, я представил себе нерешительность, мелькнувшую на потном лице носильщика: «Камень? – Нет, булочка, – Остановиться? – На таком крутом склоне? Еще чего! – Тогда жми!», а потом – понизившийся рык двигателя, карточный шелест, и на месте китайской булочки остался аккуратный кружочек разбросанных белых крошек.
(4) Гигантский комок попкорна, взрывающийся в дальнем космосе. Этот последний мне никогда не представлялся сам по себе. Его появление сразу вслед за раздавленной булочкой (образ этот возвращался ко мне регулярно, раз в несколько месяцев) объяснялось, вероятно, тем, что в тот обеденный перерыв я купил и съел пакет попкорна.
Глава тринадцатая
Покупать попкорн я не собирался. Под нажимом толстошеего мужчины и суетливой женщины вращающиеся двери в вестибюле раскрутились слишком быстро; когда подошла моя очередь, я воспользовался их инерцией и повернулся в своем ломте круглого пирога, не прилагая никаких усилий, прокатываясь в рукаве. А снаружи день был уже в разгаре, в самом разгаре! Пятнадцать здоровых, веселых, стройных деревьев тянулось к голубому небу от вымощенной кирпичом площади перед зданием моего офиса, каждое деревце отбрасывало тень в форме картофельного чипса на круглый чугунный ошейник вокруг ствола. («“Литейные заводы Нина”, Нина, Виск.») Мужчины и женщины, рассевшись на скамейках под солнцем, вокруг приподнятых над уровнем площади клумб с какими-то знакомыми вечнозелеными растениями (кажется, кизильником), доставали из хрустящих белых пакетов завернутую снедь. Уличные торговцы заглядывали в отделения тележек, хлопая металлическими дверцами. Грузовичок с уплотненными металлическими бортами был набит сэндвичами, кранчиками, кексиками «Дрейк» и банками во льду, его хозяин отсчитывал сдачу из денежной каллиопы, висящей на поясе, наполнял одновременно три стакана, не закрывая кофейный кран, и выслушивал следующего покупателя, при этом округло и петлеобразно жестикулируя обеими руками, – мне подумалось, что именно так должны были переключать линии на коммутационной панели телефонисты былых времен, – он обслуживал бригаду, которая сносила здание на противоположной стороне улицы, оставляя от него только двутавровые балки и фасад. Я проголодался, но в приливе солнечного дневного настроения хотел проглотить что-нибудь несущественное и неординарное – вроде миниатюрной баночки грейпфрутового сока «Синяя птица», половинки аррорутового печенья, трех каперсов, катающихся по бумажной тарелочке, или – вот оно: попкорн. Повинуясь порыву, я уронил в ладонь продавщицы попкорна целый доллар и принял бумажный пакет с закрученным верхом, наполненный из стеклянной тележки, с буквами в стиле 90-х годов XIX века, желтыми нагревательными лампами и подвешенным резервуаром, из которого отдельные белые комочки выпрыгивали из-под металлической заслонки на петлях, словно исполняя цирковой трюк для струек белого пара, а сдачи я не получил: никакой мелочи, которая натирала бы мне ляжку при ходьбе и вечером переполнила блюдце, стоящее у меня на комоде! Как любезно со стороны продавщицы! Переходя через несколько улиц и двигаясь в направлении «Си-ви-эс», я оставлял за собой след неизбежных двух-трех зернышек из каждой пригоршни, не вмещающейся в рот целиком, лавировал между машинами, лакированные бока которых казались раскаленными на ощупь, между пешеходами в белых блузках и белых оксфордских юбках в складку, и я сам чувствовал себя лопнувшим попкорном: высушенным, похожим на коренной зуб американским зернышком, опущенным в светло-золотистую жидкость, выжатую из других, менее удачливых собратьев-зернышек, разогретым и вдруг выброшенным наружу в момент детонации, невесомого обратного движения; пенопластовым астероидом, увеличившимся в размерах, но более легким, чем прежде, состоящим из чешуек, которые, вырвавшись за пределы внешней оболочки, были разделены на «турецкие огурцы», баобабы и подобные им формы Фибоначчи исчезающими, выгнутыми дугой бурыми лепестками (позднее застревающими между молярами и деснами), – какие-то бразильские формы, слишком буйные для такого североамериканского зернышка; несмотря на резкий переход в конечное состояние с судорожным, взрывным хлопком, казалось, что эти формы развиваются постепенно – как подходит тесто или растут сталактиты[40].
До «Си-ви-эс» я дошел за десять минут. Прежде чем войти, я выбросил остатки попкорна в квадратную урну с заслонкой, выпачканной пролитой газировкой: важно было толкнуть заслонку выбрасываемым предметом, а потом успеть отдернуть руку так быстро, чтобы не коснуться липкой поверхности; на этот раз фокус не удался – урна была переполнена, пришлось вдавливать пакет из-под попкорна в мусор, чтобы заслонка опустилась, как полагается. Вытерев испачканные солью и маслом от попкорна ладони о внутренние поверхности карманов, я шагнул в прохладное нутро магазина.
Я понятия не имел, где продают шнурки, но часто бывал в аптеках «Си-ви-эс» по всему городу и считал, что досконально изучил внутренний план этих заведений и классификацию товаров, «для глаз», «от головной боли», «для волос» – было написано на висящих табличках с некогда броским, а теперь устаревшим отсутствием заглавных букв, – но мало кто из покупателей, думалось мне, знает так же хорошо, как я, что беруши следует искать в дальнем углу, под табличкой «первая помощь», рядом с прищепками на нос для пловцов, подкладками под колени «Эйс», мазями «Круэкс», кремами и лосьонами «Каладрил», спреем от вшей «Лай-Бэн» и целыми полками лейкопластыря. С расположением полок в «Си-ви-эс» я ознакомился благодаря регулярным покупкам берушей. На неделю мне хватало одной упаковки, с годами я начал находить вкус в изысканном расположении этого товара, подразумевающем, и небезосновательно, что слишком тонкий слух – это физический недостаток, симптом, достойный лечения. Более того, в этом проходе между стеллажами редко скапливались покупатели таблеток, как под вывеской «от головной боли», и все ближайшие доверчиво не запечатанные коробки лейкопластыря – изготовленного точно по форме необычных ран, с призовым вкладышем миниатюрных полосок, которыми взрослые заклеивают даже глубокие порезы на пальцах, полученные, к примеру, при нарезании заранее разделенного на ломти бублика, поскольку такие полоски меньше бросаются в глаза и не свидетельствуют об изнеженности, чем лейкопластырь стандартного размера – казались мне сердцем аптеки. Из случайно открытой коробки с лейкопластырем веет запахом (это я обнаружил недавно, когда пластырь понадобился мне, чтобы заклеить один маленький на редкость противный порез[41]), от которого мгновенно переносишься назад, в свои четыре года[42], – впрочем, больше я не доверяю этому фокусу памяти на запах: есть в нем что-то от системного сбоя в работе обонятельных нервов, от низкоуровневой ассоциативной связи, низшей по сравнению с более утонченным пластом языка и опыта, между запахом, зрительным образом и эгоизмом, связью, которую некоторые писатели превозносят как нечто более реальное, чистое и исполненное священного смысла, нежели умственная память, подобно тому, как пузыри болотного метана пугливые провинциалы когда-то принимали за НЛО.
Берушами я постоянно пользовался не только для сна, но и на работе, поскольку обнаружил, что усиленные объемные звуки моих собственных челюстей и зубов, ощущение подводной заложенности в ушах, приглушение всех внешних шумов, даже щелканья кнопок моего калькулятора и шороха бумаг, помогают мне сосредоточиться. Бывали дни, когда я, занятый составлением пылких записок начальству, проводил в берушах целое утро и день, ходил в них даже в туалет и вынимал, лишь когда приходилось разговаривать по телефону. Но в обеденный перерыв я избавлялся от берушей – вероятно, этим и объяснялось иное свойство высшей гармонии моих мыслей во время обеда: дело было не только в солнечном свете и протертых очках, но и в том, что я отчетливо слышал мир впервые с тех пор, как утром выходил из подземки. (Берушами я пользовался и в метро.) Я выбрал силиконовые беруши «Флентс Сайлафлекс». Эти превосходные заглушки появились только в 1982 году, по крайней мере в аптеках, где я бывал. Раньше я покупал старые затычки «Флентс» в оранжевой коробочке, сделанные из пропитанной воском ваты, гигантские по размеру; приходилось резать их пополам ножницами, чтобы они плотно сидели в ушах во время работы; после них пальцы становились жирными от розового парафина. У Л. они вызывали отвращение, но она хранила беруши, забытые мною на подоконнике у кровати, в пустой коробочке из-под пастилок с пасторальным пейзажем на крышке, – и я ее не виню. Затем на рынок вышла компания «Маккеон Продактс» с предложением мягких берушей «Мэкс Пиллоу Софт®» – комочков прозрачной, похожей на гель замазки, закупоривающей слуховой проход так надежно, что барабанные перепонки слегка поднывали, когда давление пальцев ослабевало, потому что в ухе создавался слабый вакуум – вакуум! А всем известно, насколько плохо звук распространяется в вакууме! Следовательно, эти новые затычки не просто преграждали путь звуковым волнам, но и меняли звукопроводимость самого воздуха, находящегося в ушном проходе! Слух о новом продукте передавали из уст в уста, он распространялся от аптеки к аптеке. Я пользовался этой замазкой,