И, словно открывая тайну слишком большого, чтобы его утаивать, богатства, он сказал:
— Ее открытки все еще приходят, я подсчитал, что получу еще одну завтра и одну в субботу.
Пусть спиритка в очередной раз узнает, что он не нуждается в ней, чтобы поддерживать связь с Дезире. Не нуждается… до послезавтра. Он понимал, что трехдневный срок, в течение которого ему предстояло получать сигналы от мертвой, соответствует тому отрезку времени, который многие, в том числе и его соплеменники, обычно уделяют погребению, времени, когда тело украшают цветами, замораживают, стоят около него, то есть продолжают общаться с ним перед тем, как опустить в землю. В субботу, когда Гарри Джордж будет сопровождать на кладбище «Форест Лон» тело своей жены, придет последняя открытка, и мрак могилы опустится одновременно и здесь и там. И тогда, помимо этой толстой девицы, которая знает, как беседовать с могилой, где он найдет утешение?
Вот почему появилось больше покорности во взгляде, обращенном к лицу, в котором было нечто монашеское, материнское и пугающее.
— Вот видите, — сказала она мягко, — как относительна смерть. Все то время, пока продолжают приходить послания, Дезире не умирает для вас, живет с вами какой-то своеобразной жизнью, и это совершенная истина. Если бы не существовало самолетов, эта форма жизни продолжалась бы недели, месяцы; а если бы мы жили каких-нибудь два века назад, она длилась бы целый год и даже больше. Теоретически, к примеру, на какой-нибудь большой планете, где средства связи были бы менее развиты, жизнь вашей умершей дочери продолжилась бы на все время вашего собственного существования.
Она сделала паузу и затем тоном наставницы добавила:
— Вы уже почувствовали, что смерть и отсутствие равнозначны, и вполне можно добиться — с помощью ваших почтовых открыток, а позднее, конечно, и другими способами — присутствия ушедших, то есть мертвых…
Уже. Как будто этот первый урок разумеется сам собой и за ним последуют другие… Его охватило инстинктивное желание бежать, отвергнуть ее уроки: он не отдаст Дезире во власть темных сил. И словно для того, чтобы окрепло это сопротивление, г-на Коша неудержимо потянуло назад в тихое убежище настоящего момента. Сегодняшний, такой длинный день, пока только первый. Завтра и послезавтра ему еще предстоит жить этой «странной жизнью» с Дезире и получать ее открытки: впереди — долгая жизнь.
В пятницу, когда прошла половина этой трехдневной жизни, которую надо было замедлить настолько, чтобы время остановилось, страх перед завтрашним днем и молчанием Дезире поразил его как гром.
Накануне почтальон появился на две минуты раньше обычного, вот почему в это утро за десять минут до его прихода г-н Кош уже был на пороге дома. Погода по-прежнему стояла отменная, было тепло, и дул приятный, прямо-таки морской ветерок: калифорнийская погода, только еще более приятная, оттого что в Льеже такие дни были редки, а тепло неустойчиво. Каждое белое облако, каждое более или менее заметное движение воздуха могло означать, что ветер переменился, что погода слишком хороша и что такое не может длиться долго, но туча рассеивалась, распадаясь на лучистые пятна, и непривычная голубизна вновь обволакивала все небо. Нет, это не могло длиться долго, такая исключительная погода была предназначена для церемонии, трехдненной траурной церемонии, во время которой Дезире еще «говорила».
Появился человек с пурпурными петлицами, сначала он извлек из сумки рекламные проспекты, газеты, а затем в его руке мелькнула кричащая голубизна американской открытки. Неизменное послание из каждого пункта… Г-н Кош не сомневался, что открытка придет, но, получив ее, задумался, в какой пустоте он оказался бы, если б Дезире, устав или запамятовав, провела бы вечер, не написав ему, и если бы в это утро почтальон, вручив ему газеты и рекламные бумажки, спокойно произнес: «На сегодня все, господин Кош». И его охватило горячее чувство признательности к дочери. Затем, уже в доме, уединившись среди книг в комнате, которую загромождал безобразно большой ящик немого телевизора, он стал изучать открытку.
Во-первых, дата: 31-е, как и следовало ожидать. 9 часов утра, обычный час, Гарри Джордж наверняка следил за временем пробегов, выезжали они всегда в восемь-девять часов и останавливались по дороге у почты. Или же вечером, после ужина, перед тем как уйти в свою комнату, Дезире отдавала открытку портье… Затем — вид на открытке: с некоторым удивлением г-н Кош опять увидел горный пейзаж, пропасти, рыжий песчаный цвет на неизменном голубом фоне, таком же, как накануне. Г-ну Кошу казалось, что вскоре после Лас-Вегаса они должны были бы выехать на равнину. К легендарному Золотому Каньону. В атласе, который сразу же был извлечен (г-н Кош старался оттянуть момент чтения самого текста, предпоследнего и бесценного), Золотой Каньон не был отмечен, г-н Кош упрекнул себя в том, что довольствовался этим популярным и не слишком подробным изданием, и в то же время в его мозгу стала зарождаться другая мысль — о том, что, когда наступит пустота, когда послания Дезире перестанут приходить, у него останется еще это занятие: проследить весь ее маршрут и детально разобрать его по хорошим туристским картам, которые он закажет в Америке.
Наконец он перешел к тексту, к нескольким строкам на оборотной стороне открытки, вопреки почтовым правилам залезавшим иногда с одной половины на другую, на место, предназначенное для адреса. «Вот мы и в Калифорнии, в той самой Долине Смерти, которая оказалась довольно красивой и необычной, мы собираемся обследовать ее завтра, потому что приехали сюда раньше намеченного срока и можем позволить себе еще денек погулять — номер в гостинице Санта-Барбара» мы забронировали лишь на послезавтра… это грубое и звонкое название, написанное на открытке, причинило ему боль, и, не сдержавшись, он громко повторил: «Санта-Барбара»! Пять «а» отозвались в комнате с открытой дверью, в коридоре и на лестнице пустого дома. Ну а это название — Долина Смерти! Дезире заканчивала обычной фразой: Целую тебя крепко! Он перечитал написанное — уже пришло время перечитывать. Орфографические ошибки воспринимались им как модуляции, как особенности, присущие ей одной, и от этого более ощутимой становилась иллюзия ее присутствия. Она ни разу не написала, счастлива ли она. Этого и самые подробные географические карты не могли бы подсказать г-ну Кошу. Но он убедил себя, что ему незачем это знать.
Только чуть позже, когда, определив по дополнительным данным, что Долина Смерти расположена на расстоянии одного перегона от Санта-Барбары, он пытался отыскать по атласу Золотой Каньон, на него вдруг навалилась тоска. После сегодняшней придет еще только одна открытка, а затем все оборвется навсегда. И как бы он ни медлил, он не мог помешать тому, что вторая треть этой еще теплившейся в почтовых открытках жизни уйдет вот так, сразу, как уходит минута вместе с резким поворотом стрелки на светящемся циферблате часов. И что следующая минута обретет величайший смысл. Разве во власти приговоренного растянуть свою последнюю минуту, придав наивысшую ценность каждой из шестидесяти секунд, ее составляющих? Однако шестьдесят — большое число, особенно тогда, когда оно вмещает в себя всю оставшуюся жизнь…
Он вспомнил, что на второй день его эскапады с Мадлен, примерно в то же время, в девять часов утра, когда в номере отеля с тяжелыми занавесками его красавица любовница разгуливала обнаженной, ему вдруг стало до отчаяния больно, что он бессилен остановить время. Придуманная им уловка, состоящая в том, чтобы придать высшую ценность каждому мгновению, наслаждаться в полной мере, не упуская ни одного из них, раздвигать временное пространство, изменив внутреннее бытие каждой секунды и умножив число ее полезных атомов (сколько же мгновений мы проживаем по-настоящему? Не превращаем ли мы их в огромную потерю нашими развлечениями, ничтожными и глупыми занятиями, леностью, привычками, рабами которых становимся, усталостью, от которой могли бы излечиться? Каждый час дарит нам шестьдесят минут, скольким минутам в часу мы уделяем внимание, из скольких минут в часу создаем воспоминание?), — увы, уловка не помешала тому, что в скором времени половина из этих двух дней любви, у которой, казалось ему, нет будущего, осталась позади. И вышло так, что, начиная со второго утра, их время, которое он так хотел растянуть, казалось, поглощала со все возрастающей скоростью какая-то машина, отрезок времени, из которого он попытался сделать целый век, придать ему значение исторической вехи, словно подчинился закону ускорения истории. Хлопоты, которыми должна была заняться Мадлен и которые оправдывали ее поездку, оказались многочисленнее и потребовали больше времени, чем он предполагал, пришлось обедать второпях, чтобы во второй половине дня их закончить. Освободившись к пяти часам, она согласилась выпить чаю на улице Риволи, затем — часовая беготня по магазинам, от которой ее не удалось отговорить, после чего они отправились за билетами в театр… Второй день, который он хотел превратить в вечность, сгорел с такой беспощадной быстротой, какой никогда не ощущаешь в рабочие будни.
И так же, как тогда, нынешнюю пятницу, 5 июня, в которую г-н Кош собирался вплести нескончаемую цепь погребальных ритуалов вокруг всего, что еще оставалось от Дезире, поглотили чуждые ему дела. Сначала телеграммы с выражением соболезнования, затем визиты тех, кто утром получил извещение о смерти. Огюстина говорила всем, что г-н Кош не принимает. Звонки в дверь тем не менее мешали молитве об умершей, на которой он хотел сосредоточиться. Потом по телефону позвонил г-н Амбер. Он извинился, что произошло серьезное коммерческое событие: фирма Ле, их антверпенского конкурента, плыла прямо в руки… Его дела шли на спад уже несколько лет, и г-н Амбер ухитрился стать его заимодавцем. Теперь надо было предпринимать немедленные шаги, чтобы завладеть фирмой.
Действительно ли срочным было дело, и не преувеличивал ли немного его важности патрон, желая помочь г-ну Кошу и следуя своей установке о том, что надо встряхивать людей в несчастье?