Почтальон закричал, служащие, только что пришедшие на работу, подбежали, по коридору застучали башмаки Огюстины. Чтобы оказать сердечнику уже бесполезную помощь, ангел положил на пол рядом с фуражкой открытку от 29 мая с почти нечитабельным адресом: в почтовой машине случился пожар — надпись удалось кое-как разобрать, и начальник почты убедился, что открытка действительно предназначена г-ну Кошу. Вскоре появилась мадемуазель Ариадна. Рыдая, она опустилась на колени рядом с умершим. Пола ее пеньюара касалась обожженной по краям почтовой открытки, смородиновый цвет ткани резко контрастировал с золотым и малиновым цветом на фуражке, с болезненной лазурью американского неба, и это кричащее сочетание было апогеем невыносимого уродства. Но оно не могло во второй раз убить г-на Коша.
Иво Михилс
Караульный
С той поры как в Аруди разобрали по булыжнику все мостовые, перегородили баррикадами высотою в дом все улицы с востока на запад и с севера на юг, а вдоль стен стали, как призраки, скользить люди с опавшими от голода лицами, Аруди больше уже не походил на то, что обыкновенно называют городом, даже на то, что называют мертвым городом. Он был осажденной крепостью, положение в которой с каждым днем становилось все более угрожающим, однако присутствие солдат заставляло думать, что в Аруди еще есть что защищать. И поскольку самое простое было предположить, что солдаты должны защищать жизнь и культуру, а не смерть и запустение, стоило немалого труда и даже риска назвать Аруди мертвым городом. На протяжении множества недель вражеское войско держало город в кольце осады, и часовые с крепостных валов, и дозорные с колоколен и городских башен могли по ночам видеть, как вдали, в стане врага, вспыхивают огни лагерных костров, будто багровые светляки расползаются по черной земле. А при свете дня в разные концы города, смотря по направлению ветра, порой долетала чужая солдатская песня, зато не было вокруг Аруди теперь боев и сражений. Судя по всему, осаждающие выбрали изнуряющую тактику голодного измора как самый верный и самый дешевый способ заполучить город в свои руки. Осажденным же стало попросту невозможно устраивать внушительные вылазки, для которых недоставало уже ни солдат в казармах, ни оружия в арсеналах, ни пороха в пороховницах. Когда из города снаряжали патруль с приказом найти хотя бы малую брешь в ненавистном кольце поющих солдат и горящих, как светляки, лагерных костров, то все до одного в такой вылазке погибали, даже самые отважные не возвращались в город. Но комендант города и главнокомандующий его вооруженными силами с олимпийской гордыней отметал самое малейшее подозрение, что кто-нибудь из солдат, пусть один-единственный, стал перебежчиком или живым сдался врагу. Подобная мысль могла бы показаться ему наущением дьявола. Он по-прежнему надеялся, нет, он твердо рассчитывал на чудо, которое поможет ему разорвать кольцо осады, на прибытие нового Блюхера[14] или на вспышку чумы во вражеских рядах. А пока чудо не наступило, каждый должен был оставаться начеку, никаких поблажек и послаблений, разрешались только бдительность, порядок и абсолютная вера в победу. Кто открывал рот для того, чтобы вслух усомниться в чуде, тот немедленно представал перед Военным Советом. Да, у него была железная рука, у этого защитника города Аруди, коменданта и главнокомандующего. Любая попытка мятежа со стороны городского населения — хотя сама мысль о ее возможности могла родиться разве что в голове безумца — была обречена на жестокое поражение. Однако у горожан и не было, так сказать, причин для недовольства. Провиант между людьми распределялся точно и справедливо, так что ни бургомистр, ни бывшие члены магистрата не получали даже граммом больше обыкновенного простолюдина. Впервые за всю историю Аруди, с гордостью заявлял комендант, благодаря военному положению мы добились полного равноправия. Народ переживает братское единение голодом. И если все же находились в городе вражеские шпионы, например, журналисты или пасторы, пытавшиеся вынюхать и вызнать, нет ли в народе брожения и недовольства, то вряд ли удавалось им выведать что-нибудь явное. Во всяком случае, никто никогда не выражал никакого недовольства в присутствии другого, и поскольку о недовольстве никто не слышал, следовало предполагать что в осажденном Аруди каждый был очень и очень доволен. Хотя повседневная жизнь города за последние недели в целом ряде пунктов изменилась: после захода солнца на улицах воцарялась полная темнота и нигде не слышно было никакой музыки, кроме гимна, да и тот горожане подпевать не могли, потому что изменились слова, в домах ели не чаще одного раза в день, а цифру рождаемости, несмотря на глубоко укоренившийся христианский дух, давно уже опередила цифра смертности, — несмотря на все это, оставалась одна вещь, которая требовала своих естественных прав, словно и не было никакой войны. Это была любовь. Вопреки военному режиму, она продолжала господствовать и процветать во всех своих формах.
Где-то на западной окраине города, там, где улочки были не шире, чем двери низеньких покосившихся домиков, жила девушка по имени Аделина. Она была молода и красива, в ее груди билось доброе и благородное сердце, но с тех пор, как ее старая мать предпочла смерть военному режиму, Аделина стала бояться одиночества больше войны. Именно потому, что она так боялась одиночества, и еще, наверное, потому, что она была молода и красива, случалось поздней вечерней порой, когда мрак сгущался в узких улочках, что из мрака возникал солдат А., находя дорогу прямиком в кухоньку Аделины, где она нежно целовала его в губы и угощала ароматным чаем, запастись которым в те времена было очень мудрено. И когда солдат А., обогревшись душой и телом, снова уходил на вахту, а солдат Б., продрогший до мозга костей, приходил с вахты, Аделина нежно целовала солдата Б. в губы и угощала ароматным чаем.
К несчастью, получилось так, что в один прекрасный день или, лучше сказать, в одну прекрасную ночь, в силу каких-то необъяснимых и непредвиденных изменений в графике дежурств, солдаты А. и Б. закончили вахту в одно и то же время. Со стороны северных ворот прибыл первый, со стороны южных — второй, войдя в уютную кухоньку ровно через минуту после А. Аделина была очень довольна и налила обоим гостям душистого чая. Но ни солдат А., сидевший слева от натопленной голландки, ни солдат Б., сидевший справа от печи, не притронулись сжатыми губами к хрупкой фарфоровой чашке с чаем. Они злобно косились друг на друга, и в их глазах разгоралась ненависть.
Тут вдруг солдат Б. поднялся со стула, встал в позицию перед Аделиной — а она была так по-детски невинна в просторной ночной рубашке — и сказал:
— Говори, кого из нас ты выбираешь?
Солдат А. тоже вышел из-за стола, встал рядом с товарищем по оружию и сказал:
— Да, выбирай.
Смеясь, Аделина встряхнула головкой в льняных локонах, гордая такой честью, и произнесла:
— Глупые ребята. Вы оба храбрые солдаты, но вы оба еще глупы.
Потом она стала вдруг серьезной и медленно, почти торжественно вымолвила:
— Когда война кончится и будет нужно выбирать, тогда я сделаю свой выбор. Но не раньше, чем кончится война. И тогда я пойду под венец с тем, кого из вас выберу.
С этого часа оба солдата стали заклятыми врагами. В казарме они молча и хмуро проходили один мимо другого, отказывались пользоваться одним и тем же полотенцем, а когда укладывались ночью спать на стоявшие рядом нары, то сердито поворачивались друг к другу спиной. С каждым днем лица их все больше мрачнели, а нахмуренные лбы выдавали озабоченность, и кто знает, не рождалась ли за этими лбами мысль о расправе над соперником. Но убийства не произошло, ибо помнились обоим, наверное, ИЗ мудрые слова одного великого поэта из Аруди, который когда-то писал, что препятствием на пути между мечтою и делом бывают не только законы, но и обычные практические трудности. Было, однако же, ясно, что один из них лишний и должен исчезнуть, поэтому вполне уместно предположить, что их временная пассивность была не чем иным, как скрытым ожиданием благоприятной возможности протянуть руку помощи Аделине и судьбе.
Меж тем положение в осажденном Аруди не улучшалось. Когда однажды утром главнокомандующему и коменданту было доложено, что один из караульных восточного отряда бесследно пропал и есть основания подозревать измену, комендант чуть было не упал в обморок, но мысль о победе, которую ему предстояло еще одержать, и о том, что имя его будет со славою вписано в анналы истории, помогла ему устоять. Он по-прежнему неколебимо верил в пришествие чуда и до той поры, пока оно не явится, столь же неколебимо должен был держать толпу в узде. Хитро улыбаясь, он отдал приказ удвоить караул не по фронту, а в глубину. За внешней цепью часовых следовало развернуть вторую, внутреннюю цепь, чтобы она не спускала глаз с первой и открывала огонь по любому из караульных при любом подозрительном движении. Это был положительно уникальный тактический прием, заранее рассчитанный на то, чтобы его впоследствии цитировали военные школы всего мира.
И вот однажды ночью солдат А. стоял караульным на оборонительном валу, а неподалеку, в десятке шагов за его спиной, стоял солдат Б. Солдат А. смотрел на бивачные огни в долине и думал про себя: «Она любит меня, а Б. любит ее. Если я сделаю хоть одно подозрительное движение, он выстрелит мне в спину и убьет меня, я умру как предатель, а она обвенчается с ним». В ночной тиши мысли бегут безостановочно, цепляясь одна за другую, и солдат А. уже не в силах был их остановить. «А если, — подумал А., и холодный пот увлажнил все его тело, — а если он выстрелит, хотя я и не буду шевелиться, ведь этого все равно никто не узнает. Я умру как предатель, он станет героем и женится на ней. Он может меня убить, когда захочет». Пот стекал по лицу А. тонкими струйками, но он не решался вытереть его из боязни, что это движение может показаться солдату Б. подозрительным. Прямой, как ружье, простоял он всю ночь на оборонительном валу, уставясь во тьму, на постепенно догорающие костры в лагере противника, и его знобило от думы, что это последняя в его жизни ночь, что Б. может в любую минуту выстрелить в него, чтобы жениться на Аделине. Но когда прошло урочное время и караул сменили, А. был удивлен, что он еще жив и Б. его не застрелил. Он был только удивлен.