и «Рекс».
Конечно, мы отнюдь не бóльшие и не меньшие антисемиты, чем другие страны и народы. Как и всюду, в Бельгии евреев выдавали и доносили на них чаще всего в анонимных письмах. Но ни один бельгиец, будь он хоть «гоем», хоть «жидом», не доверяет власти, тем более если та ходит в армейских сапогах. Никто так, как бельгиец, не поднаторел в умении обходить всевозможные правила и увиливать от них. Никто не умеет при этом так гениально импровизировать. И никто меньше, чем немцы, был в состоянии это уразуметь. Не говоря уже о том, что евреи переселились в нашу страну большей частью прямиком из тех уголков Европы, где они на собственной шкуре испытали гнет преследования.
Простые фламандки в цветастых платьях хватали за руку детей, родителей которых внезапно арестовывали посреди улицы. Они отводили этих детей к себе домой и заботились о них всю войну. Наши монастыри, католические сиротские приюты, школы-интернаты, католические каникулярные лагеря и санатории кишели евреями, особенно еврейскими детьми. Аббаты, пасторы и капелланы заботились о том, чтобы в лабиринтах этих католических прибежищ евреи никому не попадались на глаза. Ивонна Невейен, управляющая Национальным фондом по вопросам детства, изыскивает деньги, нанимает сотрудников, арендует дома у крупной национальной организации для размещения спасенных евреев и оплаты их пребывания.
В 1942 году восемь человек, в том числе один католик, один коммунист, один инженер родом из Бессарабии, один нидерландец и один бельгиец (нееврей), основали Comité de défence des Juifs (Комитет защиты евреев). Он входил в состав Фронта независимости, самого крупного отряда Сопротивления. Несмотря на свое французское название, Комитет действовал по всей стране. Существовала также Ассоциация евреев в Бельгии (Vereining van Joden in België), но, будучи учрежденной по распоряжению немецких властей, она выполняла ту же роль что Еврейский совет (Joodsche Raad) в Нидерландах. Там очень многие отказывались с ним сотрудничать и для собственного блага игнорировали его распоряжения. В Бельгии Комитет диктовал филиалам Ассоциации, чтó нужно делать, и это постоянно шло вразрез с требованиями немцев.
Ассоциация предоставила Комитету полную свободу рук; внутри нее было немало людей, работавших на Комитет. Комитет получал от бургомистров и администраторов низшего ранга чистые бланки удостоверений личности, как, например, в моем родном Уккеле, получал тысячи продуктовых карточек от министерства сельского хозяйства и города Антверпена. В Антверпене неевреи организовали маршруты передвижения для евреев, которым было опасно появляться на улице. В Брюсселе у них нашлись добровольные информаторы среди членов рексистской милиции.
Перед войной структура бельгийской администрации была намного менее упорядочена, чем нидерландская, и располагала меньшим банком данных. Немцы с их прусской бюрократической традицией совершенно не были к этому готовы. Они понятия не имели, что делать с этими мириадами уловок. Рассудок немецкого чиновника-управленца был страшно далек от мысли ослушаться начальства. Мы же, бельгийцы, знаем, что это всегда нужно иметь в виду.
Из отчетов СС, Sicherheitspolizei и Министерства иностранных дел следует, что евреи получали значительную помощь от «арийского» населения и часто ускользали от властей благодаря фальшивым удостоверениям. О да, эти арийцы-бельгийцы перед войной часто морщили нос из-за «грязных евреев». Но когда «грязных евреев», как скот, выгоняют из их собственных домов мерзавцы в черном и преследуют их как испуганную дичь, тот же бельгиец думает себе: «Эй, приятель, ты перегибаешь палку!» и идет к дяде пастору в Кемпен за адреском, где можно спрятать евреев, или указывает эсэсовцам на улице ложное направление. «Евреи? Здесь? Сроду их тут не бывало». Власть нужно терпеть, такова жизнь, но помогать ей? Это уж слишком.
В мирное время такая позиция чревата проблемами, в военное она благо. К примеру, в Брюсселе полиция отказывалась хватать без разбору всех евреев. Ей не хотелось задерживать граждан, которые ни в чем не провинились. В Брюсселе администрация пыталась на всю катушку использовать ту малую степень свободы действий, которую немцы вопреки себе вынуждены были ей позволить. Это обстоятельство перечеркивало немецкие планы.
В июле 1942 года первые евреи получили распоряжение прибыть в город Мехелен, в казарму Доссен для обязательного трудоустройства. Это было подозрительно, потому что приказ касался также пожилых, женщин и детей. Из приблизительно 10 тысяч евреев, вызванных приказом, явилось 40%.
Четвертого августа 1942 года из Мехелена отправляется первый эшелон в Освенцим. До немцев доходит, что без облавы евреев не переловить. И они устраивают четыре большие облавы, три в Антверпене и одну в Брюсселе. Во время второй облавы в Антверпене немцы в первый же день замечают, что некоторым полицейским это дело не по душе. Полицейские предупреждают евреев, то есть срывают немецкие мероприятия. Похоже, они делают это в обмен на подарки со стороны евреев. Немцы грозятся отправлять непослушных полицейских в концлагерь Брендонк. На второй день антверпенские полицейские выступают и применяют силу. Немцы угрожают полицейским заключением в Брендонке. Для следующей облавы немцы антверпенских полицейских уже не приглашают. Подсчитано, что после антверпенских облав из центра города исчезли 15 тысяч человек. Никакой заслуживающей внимания реакции не последовало. Военный бургомистр молчал на всех языках.
Все больше и больше евреев скрывалось от преследований. С зимы 1942 года двое из каждых трех, спасшихся от облавы, ускользали через прорехи в сетях СС, а сразу после освобождения в сентябре 1944 года отдельные бельгийские евреи даже подключились к участию в общественной жизни. Для сравнения, в Нидерландах евреи вплоть до июня 1943 года должны были слушаться призывов Еврейского совета и незамедлительно являться на депортацию.
И еще одно. Евреи в Бельгии весьма активно участвовали в вооруженном сопротивлении оккупантам. То есть они не только могли опираться на Комитет и пользоваться типично бельгийской неразберихой из хаоса, католичества, нарушений распорядка и малой, но быстрой помощи населения в виде фразы « ni vu ni connu »[27]. Они сражались против своих палачей, они не давали покорно, как стадо баранов, тащить себя на бойню.
Так, например, из шестнадцатого транспорта с 999 евреями, отправленного в Польшу из мехеленской казармы Доссен, сбежали 177, а из двадцатого — 231 человек из 1631. Перед депортацией из Мехелена заключенные смогли пронести в вагоны отмычки, долота и прочие полезные вещи.
Но прежде чем они сами начали взламывать двери вагона, пришла неожиданная помощь извне. Три парня, двадцати с небольшим лет каждому, атаковали состав под покровом ночи в районе деревни Бортмербек. Из Брюсселя они выехали на велосипедах навстречу поезду. На троих у них были один револьвер, четверо плоскогубцев, фонарь «летучая мышь» и рулон красной бумаги. Им удалось освободить пятнадцать евреев. Потом поезд проехал несколько километров, и еще десяток человек сумели выбраться из него собственными силами. Троих молодцов звали Робер Местрио, Жан Франклемон и Жорж Лившиц. Позже немцы арестовали Лившица и расстреляли. Акция в Бортмербеке была единственным во всей Европе нападением на еврейский транспорт.
Мне выпала удача повстречаться с престарелым Робером Местрио. Жизнерадостный, крепкий старик, он все спрашивал меня, почему это люди без конца интересуются каким-то одним коротким моментом его биографии. В своей жизни я еще много чего успел сделать, говорил он усмехаясь. У железной дороги вблизи Бортмербека стоит памятник с такой надписью: «Друг-прохожий, окажи почтение этим героическим рукам. Они спасли тех, кого силы зла посылали в ад».
Освобождение сопровождается взрывом эмоций, ликованием, яростью. Оно также сопровождается чисткой. В Бельгии вместо термина «чистка» используется в самом общем смысле слово «репрессии». В нашей политике это остается темой для дискуссий. Обсуждается вопрос об амнистии для коллаборационистов. В 1997 году христианский демократ Сёйкербёйк представил во Фламандский парламент законопроект о небольшой компенсации жертвам войны и репрессий. Чтобы обеспечить большинство в соответствующей комиссии, потребовались бы голоса партии Фламандский блок. Я дискутировал с Сёйкербёйком по поводу его законопроекта. Нельзя ставить на одну доску людей, пострадавших во время оккупации, с теми, кто вел себя неправильно и понес за это наказание, говорил я ему тогда. Сёйкербёйк был не в состоянии это понять. А вместе с ним не в состоянии это понять и многие фламандисты.
Для меня загадка, почему они не в состоянии это понять. Впрочем, фламандский парламент вообще некомпетентен решать этот вопрос.
Чистку осуществляли в первую очередь военно-полевые суды. Примерно шестеро из каждой тысячи человек были осуждены, то есть семеро из тысячи во Фландрии и пятеро из тысячи в Валлонии. Новейшие исследования показали, что 62% обвинительных приговоров были вынесены на нидерландском и 38% на французском; эти цифры незначительно расходятся с данными о ^отношении государственных языков согласно переписи населения 1947 года.
Во Фландрии большинство случаев коллаборационизма были мелкими, сравнительно много людей были осуждены за участие в той или иной пронемецкой организации. Это называют у нас политическим или культурным коллаборационизмом. В Валлонии и вообще во франкоязычной части Бельгии сотрудничество с оккупантами каралось строже, чем во Фландрии; здесь было вынесено и приведено в исполнение больше смертных приговоров. В Бельгии к тюремному заключению было приговорено больше людей, чем в Нидерландах или Франции, однако меньше, чем, например, в Норвегии.
Среди фламандских националистов до сих пор идут разговоры о том, что наказания были слишком суровыми. Бельгия близка к среднеевропейскому показателю, так что в этом смысле они не правы. Но, к примеру, Август Бормс был настолько болен, что его перед расстрелом привязали к стулу. Я вовсе не разделяю красивое восхищение ряда фламандцев этой фигурой, напротив, я уже писал в этой главе о его политическом кретинизме, о его тщеславной фразеологии и особенно о его пресмыкательстве. Но понятная в данном случае расплата отнюдь не попала в цель, а обернулась вопиющей бесчеловечностью.