Другой анклав называется Комен, по-французски Комин (СоттеБ). Он зажат между провинцией Западная Фландрия и рекой Лейе, которая служит также границей с Францией. На французской стороне Лейе громоздится унылая куча кирпичей, которая тоже зовется Комин.
Когда в 1961 и 1962 годах в парламенте готовился и обсуждался законопроект о языке, этот уголок земли находился еще в Западной Фландрии. Тогда здесь говорили главным образом по-французски, и жителей это вполне устраивало. Они не хотели, чтобы их переподчинили далекому Геннегау. Между ними и этой провинцией лежал не кусок Бельгии, а вообще другая страна. В этой местности языковая граница была не полосой, а расплывчатой зоной. Здесь многие люди двуязычны. Я знавал одного бургомистра, который говорил и по-нидерландски и по-французски, причем на обоих языках с отчетливым западнофламандским акцентом. Отношение к языку меняется тут со сменой поколений. Коминцы считают себя чистыми валлонами, эта убежденность держится уже полвека, однако они старательно осваивают нидерландский, потому что находят себе работу в Кортрейке. По результатам языковой переписи населения 1846 года 99,3% жителей Неервастена считали себя франкофонами, в 1866 году назвали родным языком нидерландский, а в 1880 году снова были франкоязычными. Это никак не свидетельствует в пользу устойчивой языковой идентичности. О надежности или ненадежности языковой переписи речь пойдет ниже.
Несмотря на сопротивление, Комен все-таки отнесут к Геннегау. В 1962 году законодатель исходил из того, что языки в регионах должны быть однородными и определяться языковой границей. К северу от нее должны говорить исключительно по-нидерландски, к югу — по-французски.
Таково происхождение обоих анклавов.
Политически это трактуется иначе. В дискуссиях о Фурене можно услышать, что его в 1962 году обменяли на Комен, а к Геннегау присоединили другой кусок Западной Фландрии, Мускрун. Поговаривают, что Фландрии этот обмен был невыгоден, так как в Комене восемь тысяч жителей, а в Фурене только четыре. И в Комене, и в Мускруне люди приспособились к новой ситуации. Мир был нарушен в 1979 году, когда фламандцы хотели открыть здесь начальную школу с приготовительным классом, а франкофоны возражали: дескать, не имеете права. Я видел в тележурнале, как детишки бегут в ворота школы под ругань горячих французских земляков. Франкоязычный телеканал РТБФ не сробел и посвятил этому длинную передачу под названием «Коменские ведьмы». Коменцы настолько устыдились всего увиденного, что оставили фламандскую школу в покое независимо от того, было на нее право или нет. Они просто не хотели, чтобы их коммуну сравнивали с Фуреном, и не хотят этого до сих пор. Они были порядком рассержены, когда десять лет спустя им навязали политическое решение только потому, что так можно было покончить с проблемой Фурена. Как и всем простым людям, им тоже хочется, чтобы их оставили в покое.
Итак, однородность языка была исходным пунктом установления языковой границы. Учитывая, что в большинстве случаев такая граница пролегает четко, будь то согласно закону или нет, законодатель мог это использовать, меняя там и сям границы провинций: сорок четыре коммуны сменили свои провинции. Это создало практические неудобства только тем людям, кто по разным обстоятельствам должен был переезжать в другое место.
Насколько четко проведена языковая граница, можно выяснить в статье второй Закона о языке. Там перечисляются деревушки и полоски земли, перешедшие в 1962 году из одной коммуны в другую. Фламандский хутор или улица могли стать частью франкоговорящей деревни, и наоборот, коль скоро был соблюден принцип языковой однородности. Так, деревушка Ла-Корниш (станция Ла-Юльп) перешла из фламандской Оверэйсе в валлонскую Ла-Юльп, полоса земли в Брен-Л’Аллен слева от Алсембергского шоссе — в Синт-Генезиус-Роде; усадьба Ла-Боске — из лимбургской общины Монтенакен в валлонскую деревню Крас-Авернакс. Экзотические имена вроде Кукомере, Варресат или Ад-Савате — все они из статьи второй.
Не все сорок четыре коммуны были чисто франко- или нидерландскоязычными. Часть из них была в 1962 году признана одноязычной, хотя в них жили и те, кто умел говорить на другом языке. К примеру, в Ландене и его окрестностях (подобно Фурену, извлеченному из валлонского Льежа) этого вообще не приняли во внимание, хотя там жило много валлонов, иначе бы это противоречило принципу языковой однородности региона. Однако законодателю пришлось все-таки пойти на уступки по обе стороны языковой границы.
В 1962 году 25 коммун получили привилегии. Они означали, что иноязычное меньшинство получает право говорить на своем языке по согласованию с коммунальным начальством. Законы о языке определяют в Бельгии только язык начальства. Дома или на улице можно говорить как угодно — если приспичит, хоть на узбекском. Потом в этот список войдут еще шесть коммун из Брюссельского региона. Из этих двадцати пяти двенадцать находились в зоне фламандского языка и тринадцать — в зоне французского. Нидерландскоязычные жители франкоязычных общин редко используют свои привилегии. Франкофоны, живущие в нидерландской зоне, пользуются своим правом на каждом шагу. Порой они даже не франкофоны, а просто притворяются (как в Фурене), но в большинстве случаев действительно являются франкофонами, и тут в бельгийском законодательстве закорючка: вовсе не в меньшинстве, а в большинстве, но пользуются правами меньшинства. Как пользоваться правами и как далеко можно зайти — тут открывается поле для интерпретаций в любую сторону. Франкоязычная интерпретация иногда диаметрально противоположна нидерландскоязычной.
На практике привилегии означают, что иноязычный гражданин может получить на руки от своего коммунального начальства один экземпляр из вороха формуляров. В 1997 году фламандский министр Лео Петерс разослал циркуляр, в котором франкофонам предписывалось регулярно сигнализировать в случае, если возникает потребность в помощи на родном языке. Спустя почти пятьдесят лет эта юридическая проблема все еще не решена, но в истории законодательства бывают и более затяжные случаи. В этих коммунах можно организовать начальное образование на другом языке, в правлении коммуны иноязычный гражданин может получить помощь на родном языке. Названия улиц, дорожные указатели на двух языках. Франкоязычные члены совета фламандской общины привыкли выступать на собраниях совета по-французски, фламандцы напомнили им о привилегии, и франкофонам пришлось (пока что) подчиниться. Во франкоязычных общинах с привилегией в совете общины говорят по-французски.
О валлонских общинах с привилегиями для фламандцев много не скажешь. В Комене, Эдингене и тому подобных местах висят аккуратные двуязычные вывески, в стеклянной витрине на стене правления коммуны размещены двуязычные объявления и новости. Всё путем. В лавках и на улице не слышно и не видно почти ничего, кроме как на французском. Многие лавочники охотно обслуживают клиентов на нидерландском или на диалекте. В конце концов, эти общины примыкают к языковой границе, поэтому клиент здесь хозяин, неважно, фламандец он или валлон. Кучка людей думает, что она стоит на баррикадах французской цивилизации против германского варварства. Иной раз она готова грянуть «Марсельезу», но в обыденной жизни таких людей просто не замечают.
В целом ряде фламандских общин с привилегиями ситуация почти такая же. Так, например, в Месене (Западная Фландрия), Ронсе (Восточная Фландрия), Бевере (Брабант) или Херстаппе (Лимбург) все в порядке. Франкофоны все реже используют свои права, а на улице можно услышать французскую речь даже чаще, чем в других частях Фландрии.
В общем, есть все основания утверждать, что для промежуточных регионов законодательное регулирование и его дружелюбное правоприменение стали образцовым решением проблемы двуязычия. Иное дело в шести общинах, соседствующих с Брюсселем. К Брюсселю они не хотят примыкать, потому что фламандские парламентарии страсть как боятся волны офранцуживания, которая может из Брюсселя захлестнуть фламандскоязычную округу.
Эта проблема бытует с некоторых пор под именем БХВ — сокращение от «Брюссель-Халле-Вилворде». Халле и Вилвор-де — два фламандских города, расположенные вблизи — рукой подать — от Брюсселя. Вместе с Брюсселем и еще тридцатью тремя общинами, включая упомянутые шесть с привилегиями, эти города образуют особый административный округ внутри провинции Фламандский Брабант. Частично этот округ является двуязычным (в Брюсселе), а частично — нидерландскоязычным. Чтобы без нужды не упрощать ситуацию, скажем следующее: в нидерландскоязычном районе есть и другие общины с привилегиями — шесть, в которых имеются проблемы, плюс одна беспроблемная, Бевер. В официально признанных нидерландскоязычными общинах óкруга, таких как Оверэйсе, Берсел или Гримберген, живет кроме больших групп франкофонов много богатых экспатриантов. В подобных общинах обе эти группы не обладают какими-либо языковыми привилегиями.
Вернемся к шести упомянутым общинам с привилегиями. Напомню, что все они граничат с двуязычным Брюсселем.
В течение десятилетий богатые франкоязычные обитатели вилл оказывали сильное социальное давление на простых сельчан. В трех общинах (Крайнем, Линкебек, Везембек-Оппем) из-за притока переселенцев из Брюсселя образовалось франкоязычное большинство, составляющее более 70, если не 80% бельгийских жителей. В двух других (Дрогенбос, Веммел) ситуация с языком более сбалансирована. Дрогенбос отличается от остальных, потому что его офранцуживание происходит не за счет состоятельных бюргеров, а из-за притока валлонских рабочих. В Синт-Генезиус-Роде фламандцы долго были в большинстве, но в результате выборов 1994 года в совет общины франкофоны вернули его себе. Они составляют примерно 2/3 всех жителей Бельгии.
Трудно согласиться с тем, что большинство обладает правами меньшинства, особенно если ты франкофон и/или у тебя много денег. Никому не хочется терять выгоды своего былого превосходства. Иммигранты и их дети не понимают, что им нужно просто-напросто оставить брюссельским франкофонам их права. Брюссель рядом, у них там работа, школа, магазин. Когда фламандцы говорят: «Мы больше не позволим себя третировать», франкофоны воспринимают это как посягательство на свою свободу, называют фламандское правосознание «правом почвы» и сравнивают его с тевтонским, запятнавшим себя в годы нацизма насаждением принципа «Кровь и почва»