ом городке Ронсе, где результаты подгонялись в пользу обеспеченного франкоязычного меньшинства. Особенно много возражений возникло у фламандцев по итогам языковой переписи 1947 года, но лишь в 1954 году оспоренные итоги были опубликованы. Ранее однопартийный католический кабинет отказывался это делать, однако пришедшее к власти в 1954 году либерально-социалистическое правительство находилось под сильным франкоязычным влиянием.
Фламандское движение неизменно и раз за разом все сильнее сопротивлялось тому, что оно называло «умыканием территории». Когда в 1964 году проводилась новая перепись населения, 170 фламандских бургомистров направили опросные листы в Национальный институт статистики. Документы были составлены на двух языках, так что пересчитать результаты было нетрудно. Не то чтобы деревенские бургомистры отказывались сотрудничать (Антверпен поступил аналогичным образом). Нет, фламандцы хотели наконец четко обозначить языковую границу. Франкофоны нашли в этом элемент диктатуры. Они рассуждали так: пусть люди говорят на том языке, на каком хотят. Но на деле они имели в виду другое: пусть люди спокойно откажутся от своего языка и перейдут на французский.
Языковая граница была установлена законом в 1962 году и стала окончательным основанием для территориального деления. Иными словами, язык закреплялся за определенным районом, границы района и его языка утверждались раз и навсегда, а постоянные жители этого района должны были соблюдать официальную языковую норму. Законодателя не касалось, на каком языке граждане говорят в домашнем кругу.
В 1920 и 1931-1932 годах парламент обсуждал важные законы о языке. В 1920 году дело выглядело так, что должен был победить территориальный принцип, то есть и Фландрия и Валлония должны были стать одноязычными. Короче, местный язык — язык обучения. Когда в 1921 году законопроект был окончательно одобрен, за него проголосовали фламандцы и брюссельцы. Валлоны голосовали против либо воздержались, как и некоторые франкоязычные фламандские либералы. Любопытно, что против голосовали также фламандские националисты из Партии фронтовиков. Они нашли текст законопроекта рыхлым. Санкций не последовало, однако осталось много лазеек. Но все же благодаря этому закону нидерландский язык серьезно выдвинулся вперед в сотнях фламандских общин. Так что фламандские националисты оказались союзниками валлонов и ненавистных галломанов из фламандских провинций.
Закон действовал ни шатко ни валко, но это был вопрос времени. В 1932 году произошел решительный прорыв в пользу одноязычного принципа «местный язык — язык обучения». Незадолго до этого социалисты, являвшиеся тогда наиболее влиятельным политическим движением, высказались за одноязычие Валлонии и Фландрии. Последнее было не так очевидно, как кажется. Территориальность в Валлонии, свобода языка во Фландрии — таков был отправной пункт, о котором мечтали франкофоны. Предложение ввести два официальных языка по всей Бельгии, от Вюствезеля до Сен-Гислена, от Остенде до Вьельсальма, разбилось о стену сопротивления валлонов. Для этого они «кинули» франкоязычных жителей Антверпена и Гента. Задним числом это валлонское упорство пошло на пользу фламандцам и нидерландскому языку. В социальной обстановке межвоенного периода двуязычие означало бы офранцуживание фламандских провинций.
Но в 1932 году все изменилось. Большинство валлонов проголосовало за новый закон об использовании языка в делах управления. Теперь уже фламандские националисты из Партии фронтовиков голосовали против. В 1962 году, когда языковая граница окончательно определила и закрепила фламандские пределы, никто не смог побудить фламандских националистов поддержать этот закон. В 1962 году они воздержались.
На мой взгляд, это положение вещей обескураживает, но совсем не удивляет. Обескураживает и отталкивает потому, что фламандские националисты саботировали или игнорировали решающие для фламандцев политические меры. Не удивляет же потому, что движение за эмансипацию фламандцев противопоставляет политике свою самую радикальную часть; более того, Фламандское движение считает аморальным признавать политическую деятельность. Оно не желает сотрудничать с «грязной демократией» — это было бы угрозой для его ангелоподобной чистоты.
У нас нет никакой уверенности в статусе языковой границы. На этот счет имеется целый ряд гипотез, более или менее приемлемых или, если угодно, фантастических. Историк Годфруа Курт доказывает, что граница языка лежит там, куда дошли франкские племена в V веке н.э. По его мнению, это были остатки великого переселения народов той эпохи, когда пала Римская империя. До V века наши земли, занимаемые тогда кельтами и германцами, были под романским воздействием. В своем движении на юг франкам мешали так называемый Угольный лес и следы римского пояса защитных укреплений к северу от римской дороги Бавай — Кёльн. Этот военный путь проходил с запада на восток, как и языковая граница. Тем временем прояснилось, что Угольный лес пролегал с севера на юг. Его остатками являются лес Меердал под Лёвеном и лес Зониен под Брюсселем. Но, как уже говорилось в начале главы, лес Меердал представляет собой глухую границу.
Позже эту теорию стали уточнять. Пожалуй, самый важный вклад внес гентский топонимист Мауриц Гейсселинг. Еще до того, как Юлий Цезарь подчинил наши земли Римской империи (58 — 51 гг. до н.э.), на территории сегодняшней Бельгии поселились германские племена. Они не стали убивать аборигенов. Смесь из германцев и местных племен, нам неизвестных, была под римским господством романизована. Еще во 11 — 111 веках н.э. в Северной Галлии у состоятельных жителей бытовали латинские и местные имена. Трудно вообразить, насколько глубоко проникла романизация в повседневную жизнь. Была ли «лингва франка»[33] настоящей латынью? До нас дошло только то, что было записано, но нам это ничего не говорит о повседневном языке того сообщества, в котором только единицы умели читать и писать. Был ли это латинизированный германский? Или в нем слышались отголоски кельтского? Существовало ли тогда многоязычие? Была ли территория гомогенной? Гейсселинг отмечает на карте среди прочего островок кельтского наречия и германские вкрапления.
Итак, в конце III века по нашим землям лавиной проходили орды франков, то есть германцев, которые затем угнездились на севере и на юге среди галло-римского населения. По договорам с римлянами франков использовали для колонизации обезлюдевших территорий. Франки не были единой народностью. Они говорили на диалектах: салийском, шамавском, брюктерском, узипетском, возможно, на чатском и тому подобных труднопроизносимых наречиях. Франки заключали союзнические соглашения с римлянами. Так, им надлежало охранять Рейн. Но это не помогло: в последнюю ночь 406 года германские орды форсировали Рейн.
Бóльшая часть Галлии стала смешанной романо-германской областью. На юге жившие здесь со времен Римской империи франки адаптировались, на севере галло-римляне растворились во франкском большинстве. Так что языковая граница была уже не совсем там, где остановилась германская экспансия, но там, где германизация и романизация уравновесили друг друга.
По мнению Гейсселинга, рубеж гомогенных языковых зон обозначился уже в VIII веке. При этом нужно учитывать, что в Средней Бельгии существовала широкая переходная зона с языковыми островками — романским внутри германского анклава и германским внутри романского. Синт-Трёйден был в эпоху раннего Средневековья преимущественно романским, Лёвен частично тоже, вплоть до IX века. В то же время романским были нидерландский Валс и даже часть долины Мозеля в Германии. В некоторых селах романский элемент прослеживается вплоть до XII века.
Но есть еще ряд данных, которые нельзя считать случайностью.
Языковая граница пролегает параллельно двум типам жилья. На севере это франкский, разбросанный тип, на юге — концентрированный, галло-романский.
Напрашивается фантастическая догадка: языковая граница проходит по линии, ограничивавшей на севере гипотетический, доисторический, исчезнувший бельгийский язык, на котором говорили местные племена до прихода римлян. К северу от этой линии земля была населена скудно, и население еще сильнее сократилось, после того как римляне извели живших здесь эбуронов. В таком случае языковая граница может оказаться вдвое старше, то есть насчитывать две тысячи лет. Но теперь она разделяет другие языки, не те, что прежде.
Языковая граница — старинный феномен. Человеческие языки не имеют ничего общего с этническим прошлым людей. В том, что фламандцев называют германским народом, а валлонов — романским, мало смысла. Существуют германские и романские диалекты. На них изъясняются люди, сильно друг на друга похожие. Граница между этими диалектами утвердилась много столетий тому назад. Конечно, использование официальных, всеобщих языков настойчиво внедряется обязательным просвещением, государственным аппаратом, а в последнее время через СМИ. Парадокс нашей страны состоит в том, что эти унифицирующие механизмы приводят к обратному результату: люди, живущие к северу и к югу от языковой границы, становятся все меньше похожи друг на друга.
О географические границы языка споткнулось не одно правительство. Десятки тысяч людей то и дело выходили на улицы, чтобы провозглашать свои требования по поводу этих границ.
Валлонские металлисты в красных шарфах, фламандские фашисты с короткой стрижкой, жертвуя своими выходными, устремлялись в аграрные районы. Депутаты парламента и сенаторы, жертвуя ночным отдыхом, потели на дебатах, и всё ради этой самой границы.
В довершение всех бед есть еще одна языковая граница. Ею не занимались законодатели, никто не выходил ради нее на улицы, не устраивал полемики. Но она продолжает существовать, хотя и во многом утратила свое значение. Ее имя — социальная языковая граница, и, на мой взгляд, в истории Бельгии она играла более важную роль, чем географическая.