не хотелось забывать.
Диалект был питательной средой противостояния французскому. Самым обыкновенным людям — не всем, многие офранцузились, прежде всего в Брюсселе — диалект придавал сил и подогревал их сопротивление французскому.
Образ нидерландского помогал поддерживать уважение к диалектам и быть представителями языка, который добивался тех же прав, что и французский. Нидерландский был необходим, но нельзя было отдавать его голландцам на износ и профанацию.
Результат оказался обескураживающим.
Мы перенимаем из французского массу слов и конструкций и упрекаем нидерландцев за увлечение галлицизмами. Мы называем уборную «туалетом», но смеемся над «этажами» и «этажерками». Мы называем «жилетом» безрукавку, но считаем манерностью, когда нидерландец носит «панталоны», а не брюки.
В то же время у нас есть железное оправдание собственной лени. Фламандцы неизменно к нему приходят. Оно действует как закрывающийся люк. Я делаю колкое замечание о фламандской лени в отношении языка, в ответ нажимается кнопка с галлицизмами голландца, каждый тянет одеяло на себя, дискуссия превращается в перебранку. Но через закрытую крышку люка крики почти не слышны.
С другой стороны, у нас проявлялось судорожное стремление к чистоте языка. Специальные рубрики занимали место в прессе, на радио и телевидении. Это время давно прошло. Зато теперь фламандские власти ввели службу языка, в том числе по общественному телефону. Во Фландрии указания по правильному применению языка стимулируются иначе, нежели за рубежом.
Первый стимул — французская модель. В мире нет другой страны, столь же централизованной, как Франция. Ни один диалект, сравнимый по успешности, не поднимается ни до статуса национального языка, ни даже до статуса универсального языка, как язык Парижского региона. В этой сфере французы требуют абсолютного подчинения, а кто подчиняется, тот соглашается. Черный как смоль сенегальский поэт, а затем президент Сенегала Леопольд Седар Сенгор до Второй мировой войны преподавал французский в Лицее Декарта в Туре. Революционер? Ничего подобного. Он придерживался чисто картезианской логики: знал французский лучше французов.
Мы не хотели отставать от франкоговорящих. Отсюда тяга к чистой речи без акцента, отсюда фанатичная прополка непролазных зарослей нашего языкового питомника. Есть только один язык, один выговор — парижский. То есть я хочу сказать — стандартный нидерландский.
Второй стимул — сопротивление французскому. Когда все говорят, что ты не знаешь какого-то языка, начинаешь стараться заговорить на этом языке как можно скорее. А поскольку язык-угнетатель — французский, то начинаешь вставлять в свою речь все знакомые французские слова. Поэтому центрифуга раскручивается, менеджеры работают, телефоны звонят. Отсюда заблуждение части нидерландцев, что мы говорим чище, чем они. Говоря по совести, эти центрифуги мне очень нравятся. Большинство нидерландцев находят этот аппарат всего лишь смешным, но он уже довольно длительное время меняется. Впрочем, мне не удалось услышать ни от одного роттердамца слово «менеджер».
И конформизм, и сопротивление внушены комплексом неполноценности. Когда мы говорили на нидерландском в собственной стране, нас осмеивали, что мы пренебрегаем мировым языком — французским. И неважно, что мы этого не делали, напротив, мы прилежно изучали французский и хорошо научились на нем читать, говорить и писать. Мы задевали гегемонию французского, что равносильно греху против Святого Духа. Когда мы говорили на севере страны на приграничном нидерландском, нас осмеивали, что мы говорим на вульгарном языке с непривычным акцентом, смачном, старомодном, короче говоря, каком угодно, только не на обычном голландском. К счастью, франкоговорящим удается осмеивать нас только спорадически, и тут мы тоже можем позубоскалить над нидерландцами. Но лично я не перевариваю эту надутую, ленивую, ложную самонадеянность, которая вытесняет наш старинный, красивый комплекс.
Все тяжелее нависают над нашими землями зловещие туманы «местнического фламандского». Я по-прежнему на стороне жрецов языка — как прежних, так и нынешних. Я буду поддерживать их, пока они, вызывая раздражение, ковыряются в останках нашего французского колониального прошлого. Но я стану их противником, если они начнут препятствовать переходу диалектов во всеобщий нидерландский. Впрочем, многие из них больше не возражают против обогащения родного языка. Наш общий язык нуждается в наших диалектах, как в материнском молоке.
Нидерландский является языком письменности и всеобщим языком обихода благодаря государственному переводу Библии на нидерландский язык (так называемая Библия Штатов). Об этом нам рассказывали в школе, но мы не знали, как выглядит этот перевод, как он звучит. Мы были католиками, патеры запрещали нам читать подобного рода еретические тексты, поэтому наши речь и письмо испытывали в лучшем случае косвенное их влияние. Но над данным переводом работали не только голландцы.
Во-первых, города Республики Соединенных провинций трещали под напором протестантов, беженцев из Южных Нидерландов. Во-вторых, державные господа из Генеральных штатов и члены Национального Синода в Дордрехте строго заботились о том, чтобы в комиссии переводчиков сидели ученые мужи из всех нидерландских земель, от Стенворда (сейчас это Франция) до Хогстратена и Гронингена (сейчас это Бельгия). Один Дренте был освобожден от обязанности прислать ревизоров. Члены Синода заявили, что в этих местах нидерландский язык плохо известен. Богерман был фризом, Гомар — родом из Брюгге, Баударций — из Дейнзе, что к югу от Гента. Тисий и Валей тоже были с Юга. Библия Штатов напичкана фламандским и брабантским.
Достойно сожаления, что новый перевод Библии, на который потратил массу времени и сил целый сонм квалифицированных теологов, филологов, библеистов, историков и прочего высокообразованного люда, выдержан в речевом стиле, среднем между докладом работника социального ведомства и жалобой изнуренного трудом школьного учителя. И Нижние Земли[39] безбожно грешат, пичкая каждое воскресенье своих христиан этой усыпляющей словесной кашей. Или церкви там недостаточно опустели, а языковое чутье недостаточно притупилось?
Со времен Второй мировой войны я наблюдаю другое целебное влияние на наш языковой обиход, на этот раз тоже внутри государственной границы Нидерландов. В школе об этом влиянии нам ничего не рассказывали. Я имею в виду комиксы Мартена Тондера об антропоморфном медведе Боммеле. Благодаря отцу мы читали их у себя дома, и, как в Нидерландах, выражения «простая, но питательная пища», «с вашего позволения» и др. стали элементами нашей повседневной речи. Когда я работал на факультете социологии Лёвенского университета, я систематически заменял уродливое, пафосное «система координат» словом «мировоззрение». Никто из профессоров, научных сотрудников и прочих мыслителей не догадывался, откуда пришло это слово. Сейчас оно встречается в текстах, трактующих самые разные предметы.
Третье влияние должно прийти из Фландрии. Оно уже заметно. Некоторые из наших роскошных диалектизмов уже мало-помалу проникают во всеобщий нидерландский Голландии. Не у завзятого ли голландца Мартена Харта мелькнуло фламандское goesting (кайф)? А Мартен Тондер уже давно оценил такие словечки. Приведу пример из его комикса «О чуваках»:
— Вот это мне нравится, — восклицает медведь Олли. — Это как раз для такого джентльмена, как я. Я просто кайф ловлю, мой юный друг.
— Почему? — интересуется шофер.
— Потому что у меня такое настроение.
Конец цитаты.
А когда мужчина видит прекрасную, но недостижимую девушку, разве можно сказать об этом лучше, чем: «У меня кайфа полные штаны»? Если вы отвергаете такие вещи, то ваш язык станет скучным и пресным.
Нельзя не заметить и других влияний. В своей речи, произнесенной 1 сентября 2000 года в Лёвене перед собранием нидерландистов всего мира, профессор Хюго Брандт-Корстиус воскликнул: «Пусть расцветают сто нидерландских языков!» И он перечислил их: от Мыса Доброй Надежды и языка медведя Боммеля в «Камагурках» до Бельгийского культурного стандарта. Это было забавное перечисление. К счастью, он забыл назвать «местнический фламандский».
Повторю для сомневающихся: великолепный нидерландский — это язык Севера и Юга. Для посторонних это единый язык, а для нидерландского языка и культуры это вопрос жизни и смерти. На нашем языке говорят 22 миллиона человек. С одной стороны, это немало, а с другой — не слишком много. Это больше, чем шведский, датский, норвежский и исландский языки, вместе взятые, но меньше, чем польский или румынский.
Массовые языки Европейского союза — французский, английский, испанский, немецкий — проявляют явную склонность оттеснить другие языки, такие как нидерландский, датский, греческий, а также итальянский, язык Данте и Петрарки, или португальский, на котором по всему миру говорят больше, чем на французском. Если мы хотим, чтобы наш язык смог выжить, нам нужно выступать за него единым фронтом.
Судя по всему, английский неудержимо наступает. Нидерландцы — одни из первых, кто этому радуется: 80% полагают, что нужно изучать один иностранный язык, а история учит стремиться к сияющим высотам, и в итоге нидерландские школы прилежно берутся за английский. К тому же английский такой легкий! И вот с утра до вечера учатся говорить на том, что им кажется английским. Площадь Дам находится on walking distance [в шаговой доступности] от улицы Рокин. Какой expiring date [срок действия] у вашей creditcard [кредитной карты]? Задыхаясь от космополитического возбуждения, мои соседи путаются в сетях языка англов и саксов. И фламандцы тоже разверзают свои речевые шлюзы. Раскройте любую газету и тут же наткнетесь на: «Больше нет гордых masters of the universe [властелинов вселенной]», «Все бельгийские предприятия back on track [вернулись на круги своя]», «