Исстари брюссельцы обожают бродить от одного языка к другому. Начинают фразу на одном, а заканчивают на другом. Это блаженная причуда, потому что языки постоянно прибывают и новые брюссельцы смело вмешиваются в эту игру. В своем романе «Города» Стефан Хертманс верно подмечает, что брюссельцы объясняются «на языках, которые им несвойственны, их выручает набор выражений, которому они научились на улице». В этом отношении Брюссель начинает все больше походить на африканские метрополии, где языки окраин перекрещиваются друг с другом, или на некоторые города потерпевшей поражение в Первой мировой войне Австро-Венгрии, такие как Черновцы, где, по выражению поэтессы Розы Александер, «карп промолчал на пяти языках», Этот языковой хаос я однажды описал так: «Брюссель — гениальная языковая машина, / И только маленький волшебник может ею управлять». Или: «Брюссель — большая скрипучая разобранная кровать, на которой языки кувыркаются друг с другом». Некоторые франкофоны делают вид, что Брюссель говорит только на их языке. Похоже, они просто не в состоянии признать двуязычный, многоязычный, непостижимый хаос, в котором и состоит особый шарм Брюсселя. Франкофоны хотят принудительной унификации (Gleichschaltung), но это не учитывает интересов простого брюссельца, откуда бы тот ни приехал.
В Брюсселе десятки тысяч людей каждый день готовы вновь и вновь говорить на языке другого, и таких языков намного больше двух. Именно поэтому Брюссель так ценен, так необходим для будущего Европы. Каждый день десятки тысяч брюссельцев осознают: дело не в том, что мы должны терпеть эту сутолоку, нам нравится это принципиальное кровосмешение, мы хотим жить все вместе, со своими различиями. Мы «зиннеке», собаки-дворняги. Никто не знает, какой они породы, но они верны, дружелюбны и неистребимы. Мы не были бы брюссельцами, если бы не радовались этому шумно и весело. Каждые два года по Брюсселю проходит парад «зиннеке». Это сумасшедшее шествие, ликующий праздник, каждый может в нем участвовать при условии, что он ни к чему не относится серьезно начиная с себя самого. Потому что без насмешки над самим собой, без наших уморительно абсурдных, непочтительных брюссельских приколов мы бы давно задохнулись от меланхолии. Как вам, например, выражение «А то нет!»? Вы понимаете, что это означает? Всего-навсего «да».
Мы едем с женой на метро из города и беседуем об одном знакомом по имени Симон. Рядом с нами сидят двое юнцов североафриканской наружности и о чем-то говорят на своём гортанном наречии. Мы разговариваем по-нидерландски, они, разумеется, ни слова не понимают из нашей истории Симона. «Месье, — глуповато спрашивает более худощавый из двоих на безукоризненном французском, — кто такой Симон, о котором вы все время толкуете?»
Чего хочет от нас, во имя всех святых, этот парень?
— Видите ли, мне бы хотелось узнать, не Симон ли это Петр, один из апостолов?
На этот раз мы не просто удивлены, а ошарашены.
— О, этот Симон просто один наш знакомый, — выдавливаю я.
— Месье, дело в том, что мы христиане.
Боже мой, думаю про себя, теперь не только свидетели Иеговы, но и мусульмане ждут обращения.
— Здесь большинство людей называют себя христианами, — отвечаю я как можно корректнее.
— Но мы ассирийские христиане, — вмешивается второй юноша. — Мы говорим на арамейском, языке Иисуса Христа.
— Ага, значит, именно так звучали все притчи! — обрадованно восклицает моя жена.
— Да-да, — ликуют оба парня. — Так говорил Сын Божий. Так говорил сам Господь.
Хотя в Брюсселе царит языковое столпотворение, в нем попадаются люди, говорящие на ассирийском. И в конце времен Брюссель дождется спасения. Потому что горстка брюссельцев будет молить Бога о прощении на Его языке.
У Брюсселя есть собственный язык. Да, существует некий «брюссельский». Старый брабантский диалект — самый красивый язык на всем свете (прошу простить мне этот небольшой, невинный шовинизм), но его форменным образом выживают.
Некоторые жители Брюсселя говорят, что никогда не слышали о таком диалекте. Некоторые жители этой европейской столицы будут уверенно заявлять, что данный диалект уже вымер. На нем, дескать, еще шамкают несколько стариков. И те и другие не правы.
Тому есть разные причины. Слишком многие иностранцы, живущие в столице Европы, особенно те, кто побогаче, почти никогда не покидают своего круга общения. Еврократы[44] и другие экспатрианты будут не моргнув глазом рассказывать вам, что в европейской столице английский и есть лингва франка. Все они заблуждаются и даже сами не ведают, насколько глубоко. Действительно, в их кругу все чаще слышится некий примитивный английский. Но этот круг очень узок. Да, в ирландских пабах, которые популярны в Брюсселе, как и во всем мире, обычно только ирландский бармен использует язык своих закоренелых врагов.
Если такие экспатрианты вступают в соприкосновение с бельгийцами, то часто это бывают франкофоны. Что бы они ни говорили о языковой ситуации Брюсселя, она была и остается искаженной и перекошенной. Кто не говорит на двух языках, тому лучше на эту тему не высказываться. Зарубежный журналист в Белфасте, который читает только протестантские газеты и разговаривает только с протестантами, будет искажать новости. То же самое в любом случае можно сказать и о католиках.
Однажды я слышал, как одна молодая немецкая еврократка заявила, что фламандское телевидение — Scheisse (дерьмо). Я не вру, она действительно так выразилась. Я спросил, какую программу она имеет в виду. Она призналась, что вообще не смотрит фламандское телевидение.
Я знавал нидерландцев, которые после десяти лет пребывания в Брюсселе упрямо не хотели признавать, что в городе все таблички с названиями улиц на двух языках. Да, уже десятки лет все обозначения улиц двуязычные; впрочем, весь Брюссель официально двуязычный, сверху донизу — так предписывает конституция Бельгии, и мы скрупулезно ее придерживаемся. Недавно в самом центре еще висела табличка с двойным названием «Трёренберг — Трёренберг», одно для фламандцев, другое для франкофонов, но потом эту лингвистическую шутку устранили. Ну да, если иностранцы не хотят видеть очевидного, зачем тогда им прислушиваться?
А прислушиваться не так легко, как кажется. У брюссельцев выработалась привычка скрывать свой самый личный, интимный язык. Это их язык для дома, сада и церкви. На улице его не используют. Под столетним гнетом всемогущего французского, десятилетиями представительного и почитаемого, единственно допущенного в школы и коммунальные управы, у брюссельцев развилось чувство стыдливости. Собственный язык ничего не стоит. «Куда мне с моим фламандским в наших переулках?» — услышал я мальчишкой от одного брюссельца. Эта фраза как будто выжжена в моей памяти.
Напротив меня жили два пожилых фламандца, родные братья. Они без конца о чем-то судачили друг с другом на старинном языке. Но только не со мной. Ни на мой нидерландский, ни на брюссельский они не поддавались, но всегда очень вежливо отвечали: «Бонжур, месье, хорошая погода, не правда ли?». Короче, обычные поверхностные формулы, которыми сдабривается повседневное общение с соседями. Однажды мне привезли новые рамы для фасада. Их это заинтересовало, они стояли на ступеньках своего крыльца, смотрели на происходящее и отпускали комментарии. Когда я сам вышел посмотреть, как идут дела, один из них обратился ко мне: Schuun, menier, schuu werk («Красиво, сударь, красивая работа». После стольких лет! Я весь светился от благодарности. Наконец они меня признали! Наконец я получил право на подлинный язык!
Может, они хотели все это время разговаривать со мной на брюссельском, потому что я был намного моложе их? Мне очень хорошо знакомо это явление. Стоишь в очереди у кассового окошка, позади две дамы не первой молодости разговаривают на потрясающем брюссельском, потрясающем, ибо этот язык сверкает абсурдным, анархическим юмором. Одна из них, подойдя к окошку, обращается к юной кассирше по-французски. Всюду французский, хотя молодая служащая наверняка живет в одном из фламандских пригородов вроде Кортенберга или Схипдала, но это неважно: с более молодыми говорят по-французски. Родители моей жены владели овощной лавкой в рабочем квартале Брюсселя. Когда моя жена помогала в лавке обслуживать клиентов, они обращались к ее матери на брюссельском, а к ней — на французском, хотя они с матерью стояли рядом. С какой стати? Объяснение и простое и сложное: школа французская, а кроме того, не надо грузить молодежь брюссельским, он все равно исчезнет. Моя жена училась в нидерландскоязычной школе, потому что образование даже в 50-е годы ХХ века не ограничивалось французским. Сегодня существуют и работают бок о бок две полноценные школьные системы — нидерландско- и франкоязычная. Франкоязычные школы всегда обучали нидерландскому спустя рукава. Билингвов они не выпускали. Но, наконец, ситуация начала меняться. Все чаще звучат голоса, что в Брюсселе школы должны быть двуязычными и даже многоязычными. Это катастрофа. Нидерландскоязычные школы целыми десятилетиями выпускали качественных билингвов. Нынче в повседневной реальности нидерландскоязычные школы становятся многоязычными. При этом их абсолютно не в чем упрекнуть. В прошлом так называемая двуязычная школа всегда была синонимом офранцуживания. Нижний язык вытеснялся верхним. Фламандцы, ратующие в Брюсселе за двуязычные школы, не знают истории собственной дискриминации. Кроме того, они хотят уничтожить потрясающую систему с потрясающими результатами. Пожалуй, самое скверное во всем этом то, что они стреляют в спину воспитательницам дошколят, учителям, преподавателям, всем, кто с непоколебимым идеализмом до потери пульса трудится, каждый в своем классе, где сошлись десять-двадцать языков, чтобы научить всех нидерландскому, французскому, математике и еще куче полезных и цивилизующих вещей. Я восхищаюсь этими отважными людьми и презираю тех, кто не в состоянии ценить их труд.