Н-ВА нельзя сравнивать с другими правопопулистскими партиями Европы. Она вовсе не «фашиствующая», как воскликнул однажды прилюдно бургомистр Брюсселя. Она не терпит расизма в своих рядах, не слышно в них и антиисламистских призывов. Барт Де Вевер нонконформист и консерватор, он охотно ссылается на труды консервативного британского мыслителя Теодора Далримпла. После оглушительной победы на выборах в 2010 году он обратился к своим ликующим сторонникам на латыни: « Nil volentibus arduum » («Нет ничего невозможного для того, кто хочет»)», сокращенно «n.v.a.». Остальное он произнес на нидерландском с антверпенским акцентом. И наконец, он любит Баварию. Он находит гениальной фразу федерального канцлера ФРГ Романа Херцога о симбиозе планшета и кожаных джинсов (Laptop und Lederhosen) как символе этой федеральной земли. Да уж, есть у нас с баварцами нечто общее.
Вряд ли я стал бы за него голосовать. Но хотелось бы знать, почему это делают так много фламандцев. Де Вевер открылся людям после трех лет маразма. Он был мальчиком с чистыми руками, но он никогда не руководил. Это на время вызывало к нему больше доверия, чем к остальным, поскольку бельгийцы, а значит, фламандцы считают политику «грязной лужей» (см. выше) и поэтому голосуют за политика, не запачканного политикой.
Они ошибаются. Все и сейчас. Де Вевер едет в гости к британскому премьеру Кэмерону, а потом широко публикует в прессе отчет о поездке, включая фото с рукопожатием. Но разве Де Вевер не поддерживал сепаратистов из Шотландской национальной партии? И разве Кэмерон не был горячим противником шотландского национализма? Ни один фламандский избиратель не поставил ему на вид это непоследовательное поведение.
Фламандцы голосуют за Де Вевера еще и потому, что он играет на их глубоко укоренившемся комплексе неполноценности. Унижения, которые причинили нам франкофоны — а фламандские националисты называли их многократными ударами в челюсть, — уже далеко позади, в прошлом, и Де Вевер знает это не хуже, если не лучше своих избирателей. Да, нидерландский язык был в Бельгии на положении хуже холопского, господствующий франкоязычный класс слишком долго цеплялся за свои непоколебимые культурные и немалые экономические прерогативы. Но для современной Фландрии давно уже утратило смысл жаловаться на несправедливость, допущенную в прошлом. Старое бесправие выкорчевано. Однако история все еще не проглотила и не переварила этот комплекс. И даже в юных фламандцах, которым не приходится слышать о себе слов un sale flamand («грязный фламандец»), еще до рождения бродит в душах коллективное сознание. Эта фрустрация теперь облицована властью. Вот почему Де Вевер и его соратники ведут себя так, словно все еще получают в челюсть от злонамеренных валлонов. Де Вевер охотно использует фантомную боль Фландрии. Франкоязычные политики просто-напросто не могут понять эту фламандскую сверхчувствительность и поэтому теряются, когда их доброжелательные слова наталкиваются на резкую фламандскую реакцию.
И наконец, есть фламандцы, голосующие за партию Де Вевера, которые полагают, что валлоны лишают их кровных денежек. Фламандское движение возникло во имя защиты языка и культуры. Но место прежнего культурного «фламандизма», шаг за шагом отвоевавшего фламандские права, занял экономический и финансовый «фламандизм». Я называю его денежным фламандизмом. В адрес валлонов раздаются обвинения, что они-де грабят нашу систему социального страхования. Люди отказываются проявлять солидарность с «валлонской шпаной». Но, во-первых, фламандские профессора доказывают на цифрах, что деньги идут как с севера на юг, так и с юга на север. Во-вторых, в самой Фландрии хватает неравенства и противоречий. В-третьих, никто не может предвидеть, какой регион станет через десять, двадцать, тридцать лет самым богатым и должен будет поддерживать других. Что до меня, то я проявлю солидарность скорее с валлонским безработным, чем с фламандским стяжателем.
Региональный эгоизм нетипичен для фламандцев. Его то и дело начинаешь замечать в Европе. Каталонцы шикают на ленивую Андалусию, Падуанцы презирают итальянцев из Медзоджорно, баварцы не хотят больше тратить деньги на Мекленбург и т.д. Мне очень грустно, что у нас благородный культурный «фламандизм» уступил место холодному денежному «фламандизму».
Бельгия была первой страной, где партия «зеленых» прошла в национальный парламент. Это произошло в 1981 году, чуть раньше, чем в ФРГ. С 1999 года мы четыре года видели «зеленых» за работой во всех правительствах нашего государства. «Зеленые» — единственная партия, которая пытается выровнять размежевание умов в нашей стране. Они часто и охотно перешагивают через языковые границы. Они культивируют постоянный диалог между франкоязычными и нидерландскоязычными, имея, разумеется, две партии.
«Эколо» — это чудо. На выборах наши франкоязычные «зеленые» выиграли около 20% голосов. Единственные, кто в Европе добиваются лучшего — или подобного — результата, это «зеленые» Германии.
Движущие силы «Эколо» — скорее работники культуры и просвещения и члены воинствующих профсоюзов образовательной сферы, чем активисты окружающей среды. В Брюсселе, с его масштабной историей обезлесения, соседские комитеты и группы активистов образуют прочную базу. В «Эколо» перешли многие радикальные франкофоны. Партия ФДФ («Федералисты — Демократы — Франкофоны») более тридцати лет являлась первой городской партией Бельгии, первой политической структурой, серьезно занятой проблемами градостроительства и общественного транспорта. Эта часть их программы была намного интереснее, чем жгучая ненависть ко всему, что звучало на нидерландском.
Валлония, которая 30 лет назад со своей левой позицией нуждалась в обновлении, как лыжник в снеге, получила мощный импульс со стороны «зеленых». Поначалу «зеленые» возбуждали агрессию во всех крепко укоренившихся политических силах. Теперь все партии хотят «позеленеть».
Фламандские «зеленые» годами чтили дерзкое имя «Агалев» — сокращение от девиза гёзов Anders gaan leven — «Начать жить по-другому». После катастрофического поражения на выборах 2003 года, когда ими были потеряны все места в федеральном парламенте — уникальный случай в истории бельгийского парламента, — партия упростила свое название и стала называться «зеленые».
Само собой разумеется, фламандские «зеленые» являются частью более широкого европейского движения. Но в то же время их партия типично фламандская. У большинства ее членов католический бэкграунд. А откуда еще можно рекрутировать кадры во Фландрии? Неудивительно, что первый импульс исходил от иезуита, патера Ферстейлена, кроткого, немного анархистски настроенного. В социологическом плане «зеленый» избиратель в большей мере католик, чем среднестатистический фламандец. Также и в XXI веке, несмотря на исчезающие разграничительные линии между идеологиями, нельзя недооценивать значение христианских корней. Не случайно разрыв с социалистами был для «зеленых» необратимым. Конечно, этот разрыв был обоюдным — общие интересы здесь ничего не загладят.
Но и тут есть место для исключений. Одно из них — эффективный и популярный «зеленый» бургомистр поселка Звейндрехт близ Антверпена Вилли Миннебо, бывший коммунист и ярый секулярист. И, конечно, убежденный «зеленый»! Известны примеры за рубежом: движение за окружающую среду, соседские комитеты, борцы за мир (иначе, глобалисты), болгарская партия «Атака», движение за третий мир, за охрану птиц с явными анатомическими отклонениями — у всех них бинокли приросли к рукам. Ни одной другой партии не удалось наделить политическим голосом эту молодую, бурлящую часть народа Фландрии. «Зеленые» рассудительны. Для пустых фантазеров, для немецких «фунди»[59] здесь нет ни малейших шансов.
Но мне невдомек, почему они не могут добиться крупного успеха во Фландрии. Раскрой газету, послушай радио, посмотри телевизор: аварий, наносящих вред окружающей среде, огромное количество. Они происходят каждый день. Но этого не заметишь по раскладу голосов избирателей, во всяком случае во Фландрии. Молодые фламандцы предпочитают выбирать разжиревшего бюргера, который объедается снеками и ставит целью своей жизни раскол Бельгии. Я уже давно не молод. Надо ли мне, собственно говоря, еще оставаться фламандцем?
24 ноября 1991 года традиционная бельгийская политика была грубо вырвана из состояния безучастности. На федеральных выборах крошечная фламандская партия, которая более десяти лет топталась на месте и была объектом анекдотов в парламенте, сходу увеличила число своих избирателей вшестеро. Это была отвратительная партия, крайне правая и махрово расистская — Фламандский блок (теперь — «Фламандский интерес»). Этот день немедленно окрестили «черным воскресеньем». К сожалению, оно оказалось не последним.
Фламандские демократические партии всех ориентаций немедленно образовали «санитарный кордон». Это означало, что они не заключат никакого соглашения об управлении страной с правыми экстремистами Фламандского блока. Но Блок продолжал свое победное шествие. Если в 1995 году он не дотянул до полумиллиона голосов избирателей, то на провинциальных выборах 2004 года был уже почти миллион, то есть вдвое больше голосов, чем десять лет назад. На коммунальных выборах 2006 года Блоку пришлось уступить социал-демократическому кандидату Патрику Янссенсу, а на федеральных выборах 2010 года партии пересчитали кости. Было похоже, что «санитарный кордон» сработал. Но из этого не следует извлекать уроки для зарубежных стран, потому что дело выгорело только из-за провала фламандской стороны.
Фламандский блок не похож на правоэкстремистские партии в других странах Европы. Он вырос из недовольства правой профламандской части населения компромиссами Народного союза, которые эта национальная фламандская, но демократическая партия в 1978 году пыталась заключить ради далеко идущей федерализации страны. Фламандский блок сыграл на уже упомянутом фламандском комплексе неполноценности: чувстве ущемленности, желании сплотить ряды против угрозы извне, защите собственной идентичности. Умело была использована и дурная привычка относить все беды на счет козней внешнего врага, Валлонии или враждебной фламандцам Бельгии. Конечная цель этой партии — ли