свое. «Дом и сад в Аутке – мое самое крупное произведение», – писал Чехов Мапе. Он, на ком и при жизни промотавшегося отца была вся родня, тогда лишь ощутил себя главой семьи.
Теперь, узнав про сына, Памфилку, он словно состарился вдвое. Жизнь перевалила за вершину, дальше – вниз. А наверх – Памфилке. Ну и Ольге, она крепкая, сто лет протянет. Девяносто – точно.
Вернувшись в городской сад, где Бунин, судя по переполненной пепельнице, так и не заказал обед, Чехов спросил у официанта любимого «Белого вина № 24» и куропаток.
По взгляду Бунина понял, что и внешне вдруг постарел. Пророк, как все поэты, Иван Алексеевич уловил и обреченность. Глазами сострадал. Ну, вот еще! Чехов вдруг заявил, что они вместе сбегут на Цейлон. Пора повторить вояж, а супруга Бунина, как благородная греческая дама, теперь занятая ребенком, уж конечно, отпустит мужа.
– Английский у вас блестящий, да и наружность. Будем представляться братьями Букишонами.
– Вас там знают уже. Я слышал, мемориальную табличку приколотили к отелю. Иностранцев водят.
– Да бросьте. Я еще ничего главного не написал. Разве что «Студента», да вот сидит у меня в голове затея про архиерея сочинить, фотокарточку купил у Синани: благостный такой батюшка и старуха-мать в платочке к нему прислонилась.
– Толстой вас хвалил, рассказы ваши.
– Вот! Вот кому табличку надо прибить на Цейлоне. И везде. Толстого не станет – всё прахом пойдет.
– Литература?
– И литература.
Чехов взял запотевший бокал, выпил до дна. Налил еще. Перепелов с золотой корочкой и чесночным, лезущим не в нос, а сразу на язык, духом, не тронул.
– Боюсь я Толстого. Ведь он написал, подумайте только, что Анна сама чувствовала, как у нее ночью в постели светились глаза.
Бунин что-то такое протянул: э-э-э, ну да, пожалуй.
– Вы не мычите, Иван Алексеевич. Дай бог нам с вами так женскую натуру разобрать. Впрочем, вы сможете; вот взяли бы и написали про самые темные закоулки.
– Женские?
– Женские, мужские, когда не разберешь, где чьи, потому что туда не заглядывал никто. Все б-боятся, – Чехов услышал, как у него заплетается язык.
По галстуку-бабочке Бунина ползла какая-то чудна́я мелюзга, вроде божьей коровки, но отчего-то желтая в белую крапинку. Захотелось по ней щелкнуть.
– Знаете, я женюсь.
Бунин выронил вилку. Букашку сдуло куда-то под стол.
Чехов знал, что не надо пояснять, на ком он женится. Бунину – не надо. Его сыну, Николаше, в августе уже год, хоть брак с Цакни давно трещит. И так бывает.
– Вы что, дроги погребальные увидали? Уберите сострадание, без вас…
Чехов хотел сказать, что без вас тошно, но знал, что Бунин искренне его любит, с ним можно не притворяться. И всё же было неприятно: вроде как сор из избы понес. Разнюнился. Он же всегда, всегда хотел сына. Памфилку.
Положив себе перепела, из которого потекла маслянистая с золотыми крапинами подлива, но так и не отрезав кусочка, не подняв глаз от тарелки, Чехов сказал:
– На немках хорошо жениться, они опрятные. Будет долго варить мне кофе. А полунемчик наш станет по полу ползать, в медный – начищенный! – таз ложкой бить.
Вопрос: когда они с Ольгой венчаются – остался невысказанным. За эту деликатность, и даже за то, как изящно Бунин расправляется со своим перепелом (будто занят исключительно блюдом, и вообще – пришел поесть), Чехов был благодарен.
Редактор неделю – считай, со дня приезда мамы, – не выходила на связь. Аню это тревожило только внешне: привычно хмурилась, проверяя почту и неотвеченные сообщения в мессенджерах. В действительности она хотела вести историю сама, ни на кого не оглядываясь, ни с кем не сверяясь. Знала, что Татьяна будет фыркать и, может, даже назовет ее «детка» (это у нее прорывалось, когда нужно было продавить автора).
Венчание Чехова Аня твердо решила перенести сюда, в Ялту. Московский храм Воздвижения Креста Господня, где до сих пор 7 июня служат «панихиды по усопшим супругам Антонию и Ольге», Аня осмотрела еще до отъезда в Крым. Мятные свежие стены, благообразные клумбы, черный шатер колокольни, старинные иконы. Даже слова «на Чистом Вражке» в названии храма были какими-то тургеневскими. Нет. Чехов венчался – в церкви Федора Тирона. Сам восстановил храм, в котором изменилась его жизнь.
О своем венчании Аня никогда не задумывалась; обряд этот казался более унылым, чем банальная свадьба с танцем молодых, тамадой, тортом. Ей хватило выпускного: по настоянию матери у нее были пышное платье, прическа, хрусткая от лака, вальс с одноклассником, который накануне заболел краснухой и потому загримировался тональником еще сильнее, чем девчонки…
Руслан сказал впроброс, что, если она хочет, можно и обвенчаться. Потом. Предложение сделал – совсем не романтично, серьезно. Ане это понравилось. Не было преклонения колена, этих надписей под окном огромными буквами, которые всегда затаптываются, но не сходят до конца, охапок роз, бутон к бутону, которые оттягивают руки и встанут разве что в ведро для мытья пола.
Они были дома, пили чай после ужина. Аня, оживленная, болтала, как «Светочу» понравились ее портфолио и тестовое задание – и вот она получила заказ на книгу и аванс, чтобы пожить в Крыму, как всегда хотела. С работы ее со скрипом на месяц отпустили.
Они сидели за столом – чинным, большим. Аня вдруг поняла, что щебечет одна, а Руслан давно молчит. Рассеянно глядя на кухонные шкафы светлого дерева, в окно с видом на лес, Аня вдруг захотела в их первую квартирку-студию. Там был стеллаж, отделяющий спальню от кухни, а на нем – книги: ее – с заклеенными скотчем корешками, его – похожие на альбомы, про космос и безаварийное вождение. В той кухне они садились прямо на барную стойку, так было интереснее, чем на стульях, и болтали ногами. Когда только съехались – всё было проще, с разговорами, смехом…
– Я тут подумал, как-то неправильно мы бюджет ведем… – Руслан взял ее телефон, что-то пощелкал там, протянул; на экране в ее банковском приложении появилась его карта. – Открыл доступ. Просто бери, сколько тебе надо.
Аня не жаловалась ему, что денег не хватает. Да и не было такого. Разве что самой квартиру снять она бы не потянула. Но сейчас об этом не стоит. Руслан сидел напряженный, заговорил снова:
– Я в тебе уверен, я ни в ком так не был уверен. Кольцо не купил, ничего не понимаю в них, еще не налезет… Давай вместе пойдем, выберем, какое хочешь.
Под окном, на теннисном корте у леса, упруго стучал мяч. Август перевалил за середину.
– Ты меня замуж зовешь, что ли? – надеялась, он отшутится.
Теперь оба слушали мяч.
– Да.
Хорошо у него вышло, по-руслановски честно. Она не смогла ему ответить, что хочет жить одна, писать книги. У нее карьера только проклюнулась, и вдруг – замуж. Бабка-покойница говорила, что замуж выйти – вроде как картошку сварить: молодуха, может, и лучше даже, полезнее станет, но уже не «глазастая», не зацветет. А уж разведенка – так вовсе «среди баб второй сорт». Аня что-то пробормотала про подумать, разобраться с книгой… Договорились на «после Ялты».
Руслан обиделся, но понял.
С тех пор, как Ольга приехала из Москвы и формальное предложение было сделано, она всё равно была каждый день на нервах.
Чехов ждал случая объявить всё Мапе и мамаше. Они знали, что Ольга в положении. Да вся Ялта знала. Но вот формальности: выбрать храм для венчания, назначить дату, уберечься от зевак…
По молчанию Ольги за завтраком чувствовал: она уже не та, кого он шутя звал собакой, с кем обменялся сотней писем. Та Ольга во сне стягивала с него одеяло, а он, замерзая, силясь не скрипнуть матрасом и не закашлять, вставал, шарил в потемках в поисках пледа.
Эта новая Ольга вызвала его на прогулку. Сказала, что ей необходимо. Он отложил черновик, хмуро, как пирожное, где осталась нетронутой кремовая розочка. Поднялся, вышел из-за стола, из уютной ниши в своем кабинете, и до того долго завязывал галстук, что Ольга подошла и сама продела все концы в петли. Затянула туго, аккуратно. Пока стояли близко, от нее пахло сливками. Жилет, который она подала, был желтый, чересчур парадный, но искать другой не было охоты. Пусть.
Шли по Аутской, всё дальше от дома, от сада. Ольга всё мяла в руках синюю шаль и отвечала на его вопросы подробно, но без души. Напоминала кредитора: пока ты в силах, не банкрот, раскланивается с тобой вежливо, на всю сумму твоего долга.
– Что же теперь в театре у вас? – спросил Чехов.
– С осени «Дядя Ваня» пойдет и «Дикая утка». «Три сестры»… Меня, если ты об этом, в разгар сменят.
– Алексеев прибыл сегодня. На ужин пригласи к нам, пожалуйста, хочу с ним обсудить один замысел.
Она вздохнула.
– Ты в «Сестрах» за Машу свистишь хорошо? – спросил, желая ее растормошить, Чехов.
Они подошли к воротам храма великомученика Федора Тирона. Серебристый купол, куст белого олеандра в цвету, пыльная брусчатка. Чехов, войдя в ограду, где поразительным образом не ошивался сегодня ни один нищий, обернулся на Ольгу. Краем глаза увидел Бунина, спешащего по Аутской. Наверное, к нему, но ничего, посидит пока с Мапой.
– Зрителям нравится, – ответила Ольга; переступила порог, не перекрестясь.
Она была лютеранкой, любила кирху Святой Марии возле набережной, но и там не высидела ни разу до конца мессы. Так, зашла – вышла.
В храме плавились свечи. За алтарем горела лампада, подаренная Чеховым отцу Василию. А вот и сам он вышел. Выражение лица – совершенно пасхальное. Троекратно расцеловал Чехова, Ольгу. Сквозь витраж седую голову священника залил желтый свет.
– Освящение таинства в хороший дэнь задумали. Ныне чтим Иоанна Предтэчу.
Ольга потупилась.
– Да мы еще день не выбрали, – пояснил Чехов.
– Зачэм выбирать? Вот вы здесь.
Чехов обернулся на дверь. Потихоньку, как артисты из-за кулис, появились Мапа с мамашей (обе в платочках), Бунин в сером костюме и высокий, чисто выбритый Алексеев. «С парохода в парикмахерскую», – Чехов похлопал себя по карманам, записать фразу, и тут до него дошло. Их собрались венчать.