Цоканье когтей по паркету – Ялта пришла и крутится у плиты. Белая, черноглазая, тощая, мелкая. Когда подбирала – думала, она еще щенок; но, видимо, нет, уже не вырастет. Ялта открывает пасть и тяжело дышит, вывалив язык. Аня треплет ее по макушке, собака поскуливает.
В пузатой кастрюле, двумя вилками, зажатыми в кулак, наподобие венчика, Аня взбивает яйца, подливает молока, добавляет мед, который сразу прилипает ко дну, не смешивается, не растворяется. Звяканье по металлу частит, словно сигнал тревоги. Собака удирает из кухни. В кастрюлю плюхается мука. Плюхается, а не сыпется снегопадом. Яичные брызги летят на футболку с надписью «Dunav».
– Черт… – Аня не восклицает, говорит устало.
Смотрит время на экране телефона. Льется в кастрюлю масло. Блюмкает бутылка. Снова две вилки, снова металлом о металл. Постукивает, тикает рядом черная с красным конфорка. Раскалилась. На конфорку ставится сковорода. Собака, хвост колечком, опять трусит на кухню, смотрит на Аню.
– Пшла отсюда.
Собака уходит. Кончик хвоста тащится за ней по паркету, цепляется за щербинку, там застревает белая шерсть. Волоски чуть вздрагивают от сквозняка. Будто хотят жить.
Аня, прижимая кастрюлю к животу, отворачивается к плите. Тесто из черпака льется, образует поры, твердеет. Лопатка, деревянная, с черным горелым краем, поддевает тесто сбоку, переворачивает. На сковороде блин. Толстый, ровный, цвета песка. Речного песка.
Первым пришел Андрей Иваныч. Руслан застрял в «Макси» – видимо, ему нарезают колбасу. Когда, отряхнув руки, Аня принимала пиджак Андрей Иваныча, надевала его на плечики, – он показался ей знакомым. Теперь будет мучиться весь вечер, вспоминать.
– Оу, вот он, ваш песель.
– Это Ялта.
– А чего не Белград? – Андрей Иваныч уже был навеселе.
– В следующий раз тебя спрошу, как назвать.
Вытаращил на нее глаза. Аня поняла, что впервые огрызнулась на советчика. Причем из коллег Руслана.
– Блины, что ли, горят? – Андрей Иваныч заглянул на кухню.
Оттеснив его, Аня пробежала к плите. Блин уже съежился, почернел снизу, распускал голубоватый горький дым. Найдя хоть какую-то причину Аниного недовольства, Андрей Иваныч снова повеселел:
– Блины тут называют пала́чинки. Знала?
Аня соскребала пригоревшее в мусор, размахивала полотенцем.
В дверь позвонили, Андрей Иваныч побежал открывать. Прихожую наполнили гомон, шуршание пакетов, стук каблуков. Руслан, Мара, тот щуплый несговорчивый финансист, какие-то парни, незнакомые девушки.
Наконец-то Аня сможет побыть у плиты, не отвлекаясь на разговоры. Захотелось, чтобы кухня, как у Чехова в Ялте, была во флигеле: закрыться, отсидеться, хотя бы пока блины не испекутся.
Она проверила телефон, испачкав экран мукой. «Скучаю по тебе», – писал Суров. Дальше было про ее красное платье. Улыбнулась.
Мимо нее кто-то проскочил курить на балкон. Потом Андрей Иваныч с парнями перенесли в гостиную стол. Руслан подошел к Ане, надзирающей за двумя сковородами сразу, обнял сзади. Дернула плечами:
– Опять сгорит.
– Да и хрен с ним.
– Всё утро тесто взбивала на эти палачинки, – высвободилась. – Собака где?
– Под диваном. Мара ее выманивает пршутом. Но никак.
Ане хотелось пойти, забрать Ялту, уехать к Сурову. Пусть сами веселятся в это Прощеное воскресенье.
Из гостиной – галдеж вперемежку с музыкой. Женский голос: «Ты представляешь, три кружки в раковине стояли, три всего, я говорю, вы же генеральная уборка, вымойте. А они мне – нет, это не входит, еще семьсот динар! Да у нас, в Питере…» Дальше Аня не слышала: чья-то жена, выгружая банки с айваром и сыр к столу, трещала над ухом, как с мужем ходила на «Сплин»:
– Играли лучше, чем в России!
– Слушьте-слушьте! – воззвал из гостиной Андрей Иваныч. – Женщина подавилась блином и задохнулась в одном из санаториев Омской области… Ага, вот: это был конкурс на скорость поедания, где тридцатилетней женщине блин попал не в то горло! – в двери показалась его краснощекая физиономия. – Анют, завязывай!
Взрыв хохота.
– Все трезвые были на сцене, не то что… Вот это помнишь? «И лампа не горит, и врут календари», – довольно умело запела эта чья-то жена. – Знаешь, я так рада, что тебя встретила… Я в Белграде неделю – и совсем растерялась.
Обернувшись от плиты, Аня впервые разглядела собеседницу. Свитер оверсайз, волосы собраны в хвост. Сквозь ее нарощенные ресницы Аня высмотрела сродное себе одиночество, собралась сказать, что…
– Ну, ты мне напиши, короче, где ноготочки сделать?
– Не знаю.
– Посмотрела цены – это ж пипец! Не делаешь? А эпиляция, реснички? Лучше к русским, конечно: сербки лепят на один раз – и ваще технология другая…
Аня посмотрела на экран телефона. Суров спрашивал, как она.
– Это же Тиффани! – чья-то жена сунула Ане под нос наманикюренную кисть с голубоватыми ногтями. – А тут покрасят в поросячий зеленый – и ходи до коррекции…
– Э-э-э, я сейчас, прости.
В ответ чья-то жена сострила о Прощеном воскресенье.
Аня выключила конфорки, отнесла тарелки с блинами на стол, где уже расставили нарезки, салат. Что-то ответила Руслану, кому-то улыбнулась.
Чтобы не сталкиваться опять с назойливой гостьей, выскользнула в прихожую. Споткнулась о сапоги Мары. Серо-синие, с грубой подошвой. Еще студенткой, на две стипендии и подработку, Аня купила себе похожие: кожзам, но такого же глубокого цвета. Приехала в них к матери, выслушала, что дура: столько денег отвалила за чепуху дерматиновую. Утром, торопясь на электричку, боясь скрипнуть, пока мать спит, пихнула ногу в сапог – а там мягкое, точно вата, которой набивают длинные обувные носы, чтобы складок не было. Мать, что ли, позаботилась? Тряхнула сапог на линолеум: из голенища выпал мертвый мышонок. Чуть больше грецкого ореха. Шерстка серо-синяя. Так и уехала в старых ботинках…
Аня заперлась в ванной. Позвонила Сурову. Захотелось рассказать ему про эту мышь. Суров сбросил. Впервые. Показалось, с ним что-то случилось. Аня уткнулась носом в полотенце, включила кран, чтобы никто не разобрал всхлипов.
Звонок в прихожей. Один дзынь: словно надеялись, что никто не услышит – и можно будет идти по своим делам. Аня и сама так звонила, приходя в гости.
Кто-то открыл. Раздалось: «Какие люди!». В прихожую вывалились гости, хмыкали, восклицали.
В дверь ванной стукнул Руслан, шепнул в щелку: «Аня, ты там? Выходи, я тебя познакомлю». Аня наспех умылась ледяной водой. Стерла остатки туши, попшикала нос спреем, чтобы не так сильно гундосить, пригладила вылезшие из хвоста пряди, вышла с улыбкой, которую надевала на брифинги с клиентами. Как же это называла Карина? Серьезная доброжелательность? Заинтересованность? Какая-то, в общем, – ность.
Перед ней стоял Суров.
– Дим, это Аня, – сказал Руслан, гладя ее по спине. – Остальных ты знаешь.
– Дима у нас редкая птица… – Мара пожирала Аню взглядом.
Руслан тоже вгляделся в нее:
– Ребят, проходите… Дим, выпей там, мы сейчас.
Увел Аню в спальню, посадил на кровать, опустился рядом. Что-то спрашивал про усталость, трогал ей лоб. Предложил вдруг: если она хочет – он всех выпроводит. Аня помотала головой.
Он порылся в шкафу, натянул на ее ступни шерстяные носки. Смотрел на нее – как тогда, когда впервые в кино позвал. Потом рассказывал: боялся, не придет; стоял-ждал у входа; день был ясный, по-детски солнечно-синий; день пропадал зря. Она пришла – а все уже расходились, обсуждая финал. Дурацкие цифры смешались: восемнадцатого в семнадцать, зал девятнадцать. Если бы вернуться туда, в тот день… Сегодня гостей выпроваживать нет никакого смысла.
– Блины остынут. Иди, иди к ним, я пару минут, выдохну – и приду.
– Может, Мару прислать к тебе?
– Боже упаси.
Усмехнулись одновременно – как раньше, как заговорщики.
Руслан вышел. Аня заметила: он похудел. Седины прибавилось, по волоску тут и там, на затылке и за ушами…
Когда заглянула в гостиную, Суров и Руслан сидели рядом, на диване. Оба на нервах. Андрей Иваныч, закручивая блины в какие-то рулеты со всем подряд, от пршута до сгущенки, им же и принесенной, рассказывал про то, как его брат откосил от мобилизации…
– …пересадку волос сделал в Турции.
– И что? – спросил Суров; лицо у него скисло: он выпил. – В военкомате жалко обрить?
Мара хохотнула, подпихнув его под локоть.
– Каску нельзя надевать! – с апломбом выдал Андрей Иваныч.
– Кого это волнует, – вставил Руслан. – Сейчас нельзя – через месяц можно, вперед и с песней.
Андрей Иваныч упирался: мол, совсем нельзя, по медицинским показаниям. Финансист втолковывал кому-то про наследство, которое полагается правильно оформить. Чья-то жена отре́зала себе четвертинку блина и промокнула ее салфеткой. Собака, высунув морду из-за дивана, смотрела на Аню. Будто спрашивала: что будем делать?
– Тебе красного? – Суров привстал, налил, протянул Ане бокал.
– Анечка, блины удались. Что дальше по программе? Что делают в прощены дан? – голос Мары звучал развязно, нараспев. – Надо было хоть одного серба позвать.
– У тебя гугл сломался? – Руслан не выносил пьяных женщин.
– Прощенья просят, – Суров допил из чашки с сердечком «Volim»; видимо, стопки под ракию кончились.
Заговорили, какая странная традиция – всех прощать. А если не можешь?
Аня ела блин. Он был холодный, сладковатый, пористый. Во рту остался вкус масла. Пальцы блестели. Салфетки далеко, возле Мары. Пришлось потереть ладонь о ладонь. На розовой коже залоснились линии: та, что огибает подушечку большого пальца, пересекалась другой, потоньше, вроде крестом.
– Простишь меня? – Руслан приобнял ее за талию.
– Бог простит.
Вырвалось само: из каких-то старых фильмов, из телефонных разговоров матери с теть Наташей, из того, что ляпнула полчаса назад чья-то жена.
У Сурова слезились глаза – то ли от аллергии, то ли от напряжения. Что же он говорил ей про свою работу? Удаленка, приложение доставки, в Белграде в тестовом режиме, на нем – аналитика данных, зарплату задерживают… Всё сходилось – и в то же время могло быть другим проектом.