Гортензия заткнула другую ноздрю и глубоко, с хрипотцой, вдохнула: воздух так и стелется изнутри по лопаткам.
«Вторая гипотеза. Гэри застает Ширли с Оливером в постели. Удар обухом. Пошатываясь и кровоточа, он пытается дозвониться. Я не беру трубку. Он оставляет мне сообщение и ждет, что я явлюсь перевязать ему раны. И помчусь в аэропорт, чтобы улететь вместе с ним. Но я не перезваниваю. Гэри ужасно расстроен и обижен, он снова меня ненавидит и отбывает в Нью-Йорк в гордом одиночестве. Он любит трагические позы. Его хлебом не корми, дай ему молча пострадать, а потом демонстрировать в ладонях дырки от гвоздей. Соответственно с тех пор он так и дуется, ждет, когда я позвоню.
В этом случае неладно с моим сотовым оператором. Автоответчик сломался. Поэтому я, должно быть, и не получаю сообщений».
Долгий выдох. Другая ноздря. Задержка дыхания.
«Гипотеза третья.
Это уже, конечно, форменная экстраполяция, растечение мыслью по древу, вещунство, праздные обвинения, ранняя стадия паранойи… Но, словом, мой указующий перст обращается на аятоллу.
Либо он хочет меня укротить, либо просто ревнует, но так или иначе прослушивает мой автоответчик и стирает сообщения. Например, сообщение от Гэри, что он отправляется в Нью-Йорк и зовет меня с собой. А что? Вполне в его духе, такая шальная авантюра. Шальная и безумно романтичная.
Вот что слышит Питер: «Гортензия, красавица моя, я купил тебе билет, давай воспарим вместе, облака сверху такие мягкие, белые, я люблю тебя, шевелись уже, елки-палки!..» Аятолла, натурально, зеленеет от ревности и стирает сообщение. И все остальные заодно. Оставляет только несколько самых ерундовых, чтобы усыпить мои подозрения».
Долгий выдох. Другая ноздря. Снова долгий вдох: воздух подымается изнутри по хребту, к мозгу, распахивает разом несколько сотен окошек в мир: вокруг зловонная круговерть. Нади-Шодхана — как яркий маяк, освещает темные провалы, прогоняет тлетворные испарения, распугивает врагов с длинной черной бородой.
Да, вот оно что неладно: некто Питер в круглых очочках.
Кое-что она про Питера матери не рассказала, чтобы не пугать.
Во-первых, как-то вечером она застала Питера за дорожкой кокаина. Было около полуночи, он, наверное, думал, что все спят. Он сидел в гостиной на полу и преспокойно втягивал порошок с журнального столика. Гортензия беззвучно, на цыпочках, поднялась к себе в комнату, растянулась на широкой постели и усмехнулась про себя: смотри-ка, аятолла, святоша-то наш!.. Она никому об этом не сказала, но решила приберечь козырь на будущее. Когда-нибудь пригодится!
Во-вторых, в тот вечер, когда они ходили в ночной клуб и Питер имел наглость потребовать, чтобы она не отходила от него ни на шаг, — она, разумеется, тут же отошла, — ближе к концу вечера от него обнаружилось два сообщения: «Ты где?», «Разыщу — отымею».
«Меня домогается аятолла-кокаинщик».
Долгий, шумный выдох, все тело полностью расслабляется. Дыхание самой жизни, очищение. Снова вдох, через правую ноздрю.
Итак, решение.
Отныне — не спускать глаз с мобильного телефона. Не бросать его больше где ни попадя, в гостиной, на веранде, на кухне, перед телевизором, в ванной… Держать его постоянно в руке.
А главное, самое главное — съехать с этой квартиры. Жаль, конечно, район хороший, и комнатка в мансарде ей нравилась: в косое окошко всегда видно небо, в стекло стучит ветка платана. Французский ресторанчик на углу, официантка всегда приберегает ей порцию говядины с овощами. И автобусная остановка с тремя ступеньками, и лабиринт узких улочек, и лавки с кружевами, и кассирша в супермаркете, которая спускает ей, что она все фрукты и овощи пробивает как картошку… Но все равно. Надо съезжать.
Все, хватит Нади-Шодханы. Надо сейчас же вставать и начинать шерстить объявления на сайте gumtree.com. «И главное здесь, — мысленно подчеркнула Гортензия, — сейчас же».
Она надела розовые атласные сандалии, купленные на блошином рынке Брик-лейн. Если одеться как принцесса, найдешь себе дворец.
«А еще, — подумала она, — надо срочно подыскать себе на лето стажировку».
Крибле-крабле-бумс, конечно, она подыщет!
Ведь кто она? Гортензия Кортес! Единственная и неповторимая, ослепительная, умная, смелая, исключительно одаренная, сексапильная, сногсшибательная, нестандартная!
— И с тех пор от него так и нет вестей?
Гортензия встречалась с Ширли в Саут-Бэнке, за чашкой лапши в китайском ресторанчике «Вагамама». День выдался теплый и ясный, они уселись на террасе, на солнце, и болтали ногами.
— Он только пишет по электронной почте. Разговаривать со мной не хочет. Рано еще. Только пишет.
— И что же он пишет?
— Что жизнь удалась. Снимает квартиру в доме из красного кирпича, на 74-й западной улице.
— У тебя есть точный адрес?
— Нет. Зачем тебе?
— Мало ли.
— Между Амстердам- и Коламбус-авеню.
— Это хороший район?
— Очень хороший. У него под окнами два дерева.
Мимо промчался парень на скейтборде, резко затормозил, глянул, как они уплетают лапшу, свирепо бросил: «Eat the bankers!»[69] — и покатил дальше.
— А еще что?
— Ну, у него есть приятель по имени Жером в магазине «Брукс Бразерс», знакомая, которая похожа на боксерский хук, продавщица булочек… Еще подружка с сине-зелеными волосами…
— Он с ней спит?
— Он не уточнил.
Голос у Ширли был совершенно бесцветный. Она пересказывала письма сына слово в слово. «Сколько же раз она их читала, — подумала Гортензия, — выучила, видать, наизусть».
— Ему очень нравится Нью-Йорк. Там уже весна, парк завален тополиным пухом, хлопья в воздухе похожи на снег, куча народу ходит с красными глазами, чихает и плачет, птицы чирикают и щелкают: «Да-да-да». А он им в ответ: «Нет-нет-нет», — потому что он как раз не чихает, не плачет, а радуется жизни. Еще у него в приятелях белки. По понедельникам они в грустях, потому что к ним никто не приходит.
— Белки в Центральном парке по понедельникам грустят? — удивилась Гортензия.
Ширли кивнула. Взгляд ее витал где-то вдалеке.
— И все? — продолжала допытываться Гортензия.
— Еще он ходит играть на фортепиано в какую-то лавку древностей, после обеда работает в булочной, зарабатывает. В общем, — прибавила она мрачно, — он счастлив и всем доволен.
Гортензии вспомнилась фраза из Бальзака, которую им часто в шутку повторяла мать: «Вот оно что», — сказал граф. Завидев, что жене грустно, он повеселел».
— А обо мне он что-нибудь пишет, спрашивает?
— Нет.
— Наверняка спит с этой сине-зеленой. Но это ничего. Это потому, что меня нет рядом.
Таково было негласное правило. Они никогда не договаривались, когда увидятся и увидятся ли вообще. Один никогда не говорил другому, что тот ему дорог, что больше всего на свете хочется взять его лицо в ладони и поцеловать крепко-крепко, до боли. Из гордости. Обоим было не занимать упрямства. Всякий раз они прощались с деланой непринужденностью, мол, если завтра не увидимся, то и ладно. Но оба знали… Оба знали.
Так что Гортезия была уверена, что девица с сине-зеленой челкой — так, ерунда.
Мимо прошел низенький, сутулый мужичок с доской на спине: реклама крема от геморроя. Гортензия толкнула Ширли локтем, но та даже не улыбнулась. Она, казалось, оцепенела от горя. Это непонятное горе замуровало ее в серых стенах, и она даже не видела человечка, который тащил на спине огромную доску с рекламой средства от геморроя. Гортензии ужасно захотелось уйти. Завязки розовых сандалий немилосердно натирали лодыжки — зря она разгуливала в них весь день по асфальту. Она поболтала ногами, чтобы унять боль.
— Мама мне рассказала, что Гэри застал у тебя Оливера…
— Оливер — это была последняя капля. А так Гэри уже давно на меня наплевать. Он отдаляется — это невыносимо!
— Да уж, вид у тебя невеселый.
— Я как Ариадна в лабиринте. Только нити нет.
— За нить у тебя был Гэри?
— Ну да.
Ширли вздохнула и втянула длинную желтую макаронину.
— Неосторожно иметь только одну нитку в жизни, — назидательно сказала Гортензия. — Тогда, конечно, упустишь ее — и шляйся по лабиринту до второго пришествия.
— Именно этим я и занимаюсь. Кстати, что там с ней в итоге случилось, с Ариадной?
— «Погибла на брегах, где он тебя оставил», если не ошибаюсь.
— Вот это мне и светит.
Гортензии никогда не приходилось видеть Ширли в таком состоянии: под глазами темные круги, тусклый цвет лица, волосы немытые и свисают сосульками.
— Я как овдовела, Гортензия, потеряв сына.
— Да что он у тебя — за мужа был?
— Мы так хорошо жили вместе…
— Хорошо-то хорошо, но это ненормально. Лучше бы кувыркалась дальше с Оливером. Тебе это только на пользу. Вести половую жизнь, знаешь ли, уголовно ненаказуемо.
— Ох, Оливер… — Ширли снова со свистом втянула макаронину и пожала плечами. — Оливер — это отдельная проблема.
— У тебя куда ни кинь, везде проблемы!.. А вот Гэри говорил, что Оливер, наоборот, вполне пристойный мужик.
— Да я знаю. Просто…
Ширли снова вздохнула и втянула еще одну макаронину.
Гортензии хотелось ухватить ее за плечи и хорошенько встряхнуть.
— Ты так и будешь есть лапшу по одной?
— Я хочу понять в себе кое-что, в чем секрет…
— Что с тобой не так?
Ширли не отвечала.
— Я хочу понять, в чем секрет, — упрямо повторила она.
— Сделай что-нибудь с волосами, а то совсем уныло выглядят.
— Да если бы только волосы…
— Слушай, Ширли, возьми себя в руки! Черт знает что, ты и меня вгоняешь в тоску!
— Мне больше ничего не хочется…
— Ну так прыгай в Темзу!
— Представь себе, я об этом подумываю.
— Ну ладно, я пойду. Пока! Не люблю вариться в чужой хандре. К тому же, говорят, это заразно.
Ширли, казалось, едва расслышала. Она совершенно заплутала по своему лабиринту с тарелкой лапши в руках. Гортензия поднялась, положила на столик три фунта и отбыла. Ширли осталась сидеть на террасе, ковыряясь вилкой в тарелке.