— Она не будет шуметь, не будет обузой Анни, я обещаю… Просто я не смогу уснуть, зная, что она в такую погоду на улице… Поверь мне, пап, я ее очень хорошо знаю… Ты не пожалеешь… и вообще, — вдруг Александр возвысил голос, словно проповедник, — это бесчеловечно — бросать людей замерзать на улице!
Филипп улыбнулся праведному гневу сына.
— Ну что, поехали за ней.
— Ох, спасибо! Папочка! Спасибо! Ты увидишь, это удивительная женщина, которая никогда не жалуется и…
— Ты поэтому стал приходить по вечерам все позже и позже? — спросил Филипп, бросив лукавый взгляд на сына.
— Да, а ты что, заметил?
— Я-то решил, что у тебя появилась девушка…
Александр не ответил. Аннабель — это его личная история. Он хотел бы поговорить об этом с Беккой, а больше ни с кем.
— А ты знаешь, где находится дом интенданта? Гайд-парк ведь большой!
— Это недалеко от Альберт-холла, знаешь, куда ты ходишь на концерты.
Филипп побледнел, и его глаза, только что счастливые и смеющиеся, затуманились. Стало невыразимо грустно, невыразимо одиноко, перехватило горло, пересохло во рту. Сонаты Скарлатти, поцелуй Жозефины, объятия в темном уголке, пропахшем воском и древней пылью, ее пылкие губы, ее плечи, он все вдохнул одним восхитительным и мучительным глотком… Филипп не осмелился позвонить ей сегодня вечером. Не хотел тревожить ее в сочельник. А к тому же он не понимал, что может сказать, каким тоном может с ней говорить. Он не находил слов.
Он правда не знал, как быть с Жозефиной. Боялся того дня, когда ему будет уже нечего сказать, нечего сделать. Он поверил сперва, что терпением можно утихомирить боль, успокоить горе, смягчить горечь воспоминаний, но увы, вынужден был признать, что, невзирая на последнюю встречу в театре, ничего не изменилось, и для нее он по-прежнему в стане побежденных.
Он тайно опасался — хотя в жизни бы себе в этом не признался, — что их тайное мимолетное объятие возле лестницы в театре было прощальным, что ему пора перевернуть страницу.
«Это конец моей прежней жизни и начало новой, быть может», — подумал он, прислушиваясь к объяснениям Александра, который показывал ему дорогу к сараю возле дома главного интенданта садов королевы.
Наконец они увидели сторожку. Маленький домик красного кирпича напротив большого дома красного кирпича, сиявшего огнями в ночной темноте. Филипп припарковал машину перед барьером, отодвинул его и пропустил Александра, чтобы тот постучал в дверь.
— Бекка! Бекка! — зашептал Александр. — Это я, Александр! Открой!
Филипп заглянул в маленькое оконце и попытался увидеть, что внутри. Он заметил зажженную свечу, круглый стол, старую печку, мерцающую в темноте, но Бекки не было видно.
— Может, ее там нет? — сказал он.
— А может, она затаилась, боится открывать, чтобы ее не увидели.
— Покажись в окошко и постучи…
Александр встал возле окна и поскребся:
— Бекка, Бекка, это я, Александр, — повторяя все громче и громче.
Они услышали внутри какой-то шум, потом шаги, и наконец дверь открылась.
На пороге стояла Бекка. Маленькая женщина с седыми волосами, закутанная в шали и пледы. Она оглядела обоих, затем взгляд ее остановился на Александре.
— Привет, милай, что это ты здесь делаешь?
— Я приехал за тобой. Я хочу, чтобы ты поехала к нам, в наш дом. Хочу представить тебе моего отца…
Филипп поклонился. Он сморгнул, заметив длинный небесно-синий кашемировый шарф с бежевой каймой, который давным-давно подарил Ирис, когда она жаловалась, что в Межеве дикий холод, и сокрушалась, что напрасно уехала из Парижа от рождественских празднеств.
— Добрый вечер, мадам, — сказал он, еще раз поклонившись.
— Добрый вечер, мсье, — сказала Бекка. Она разглядывала его, опершись рукой о косяк двери, которую держала полуоткрытой.
В ее седых волосах пролегала безупречная полоска пробора, волосы с двух сторон она заколола двумя заколками в форме дельфина: розовой и голубой.
— У Александра появилась прекрасная идея, — продолжал Филипп, — он хотел бы, чтобы вы провели у нас Рождество…
— Мы тебя поселим в бельевой. Там есть кровать, и там тепло, и ты можешь там есть и спать все время, пока…
— Все время, которое вы пожелаете у нас провести, — перебил его Филипп. — Вас никто не принуждает, вы можете действовать по своему усмотрению, и если назавтра захотите уйти, мы охотно согласимся и не станем вас удерживать.
Бекка провела рукой по волосам, пригладила их кончиками пальцев. Поправила шаль, одернула юбку, пытаясь в движениях своих тоненьких пальцев найти ответ, которого почтительно ожидали мужчина и мальчик, стоявшие у порога. Они ее не торопили, словно понимая серьезность момента: в каком-то смысле они собирались перевернуть ее жизнь. Она спросила, можно ли ей подумать, объяснила, что их приглашение застало ее в тот момент, когда она уже примирилась с темнотой, холодом, голодом, со всей этой жизнью, которую вела, и что они должны понять, что ей удобнее думать одной, прислонясь спиной к двери. Она не желала выглядеть убогой попрошайкой, погрязшей в нищете, вымаливающей милости, она хотела принять беспристрастное решение, и для этого ей понадобилось несколько секунд одиночества и размышлений. Она вела странную жизнь и знала это, но она сама ее выбрала. А даже если она ее и не выбрала специально, она приняла ее отважно и чистосердечно и дорожила этим выбором, так как он давал ей свободу.
Филипп согласно кивнул, и дверь медленно затворилась. Александр был поражен.
— Почему она так говорит? Я ничего не понял.
— Потому что это порядочная женщина. Хороший человек, одним словом.
— А… — сказал Александр, не сводя с двери растерянного взгляда. — Ты думаешь, она не поедет?
— Я думаю, что мы требуем от нее чего-то невероятного, огромного, такого, что может перевернуть ее жизнь, и она сомневается. Я ее понимаю.
Александр на несколько минут удовлетворился таким ответом, а потом вновь принялся расспрашивать отца:
— А если она не захочет ехать, мы ее так здесь и бросим?
— Да.
— Ты просто не хочешь, чтобы она ехала с нами! Потому что она нищенка, и ты стыдишься поселить ее у себя!
— Да кет же! Я тут совершенно ни при чем. Она сама решает. Это личность, Александр, свободная женщина…
— Тем не менее ты испытываешь облегчение!
— Я запрещаю тебе так говорить! Слышишь: запрещаю!
— Ну хорошо, если Бекка не поедет, я останусь здесь! Я не оставлю ее одну в рождественскую ночь!
— А вот и нет, ты так не сделаешь! Я возьму тебя за ухо и оттащу домой… Знаешь что? Ты не заслуживаешь такого друга, как Бекка. Ты даже не понял, что она за человек…
Александр оскорбленно замолчал, и так, в тишине, они стояли и ждали.
Наконец дверь сарая раскрылась, и на пороге возникла Бекка со множеством пластиковых пакетов в руках.
— Я еду с вами, — сказала она. — Но только можно мне взять с собой мое кресло? А то я буду бояться, что оно пропадет, если я его здесь брошу…
Филипп как раз складывал инвалидную коляску, чтобы засунуть в багажник, когда зазвонил телефон. Он ответил, зажав телефон между ухом и плечом, а коляску — между коленями. Звонила Дотти. Она что-то верещала в трубку, но Филипп не мог разобрать ни слова, поскольку слова обильно перемежались рыданиями.
— Дотти… Успокойся. Вдохни поглубже и скажи мне четко, что случилось?
Он услышал, как она, отведя телефон от уха, вдыхает побольше воздуха и выпаливает:
— Я пошла погулять с моей подругой, ее зовут Алисия, она тоже оставалась одна в этот вечер, у нее были неприятности, и у меня тоже, потому что меня выгнали с работы. Я собиралась уходить, как раз убирала рабочее место, чтобы вновь взяться за работу в понедельник, и тут входит шеф и говорит, что начальство велело провести чистку среди сотрудников, и поэтому вы уволены. Вот так… И ни слова больше! Ну и мы с Алисией пошли в паб, поговорили там, выпили, совсем немного, клянусь тебе, и там были два каких-то типа, они начали к нам приставать, а мы их послали, и они обозлились, и пошли за нами, когда мы вышли из кафе… Алисия взяла такси, потому что далеко живет, а я пошла домой пешком, и прямо перед подъездом моего дома они на меня набросились… Меня достало! Меня все достало! Жизнь — ужасно тяжелая штука, и я не хочу больше домой, и не хочу сидеть дома одна, я боюсь, что они вернутся…
— Что они с тобой сделали?
— Побили… У меня губа разбита, и глаз заплыл! Меня все достало, Филипп! Я все-таки порядочная девушка. Никому в жизни ничего плохого не сделала, и вот все, что я получила: меня выгнали с работы, и два каких-то придурка настучали мне по башке…
Она вновь разрыдалась. Филипп стал уговаривать ее успокоиться, а сам тем временем соображал, что ему делать.
— Где ты находишься, Дотти?
— Я вернулась в паб, мне не хочется оставаться одной… Мне страшно. И к тому же что за Рождество такое — одна дома!
Голос ее сорвался, и она вновь запричитала.
— Ладно, — решился Филипп. — Никуда не уходи. Я еду…
— О! Спасибо… Ты такой хороший… Буду ждать тебя внутри, мне слишком страшно, я боюсь выйти…
Филипп, сражаясь с креслом, прищемил себе палец рессорами, пришел в ярость, выругался и наконец закрыл кофр, испустив вздох облегчения. Видать, не часто ей приходилось складывать свое кресло!
В час ночи он наконец припарковался возле дома. Между двумя сугробами. Анни первой вылезла из машины, нащупывая в темноте, куда поставить ногу, чтобы не поскользнуться, сонная, в смутной тревоге оттого, что придется переустраивать весь быт, ставить новые кровати.
— А мадемуазель Дотти где будет спать, мсье Филипп?
— Со мной, Анни, и далеко не в первый раз!
— В каком часу явятся гости? — поинтересовался Младшенький, наводя лоск на черные мокасины, полученные в подарок на Рождество. Наконец-то у него появилась обувь, подходящая к его элегантным костюмам. Он уже видеть не мог свои кроссовки на липучках. Да они и не вязались с его обликом. Мокасины он заприметил в витрине, возвращаясь с матерью из парка. Магазин назывался «Мальчик-с-пальчик» и специализировался на детской обуви. Витринные мокасины были всех цветов радуги. Модель называлась «Игнатий», и цена вполне приемлемая: пятьдесят два евро. Он указал на них пальцем: «Вот что я хочу на Новый год — ботинки, которых не буду стыдиться». Жозиана остановилась, присмотрелась к витрине и ответила: «Я подумаю» — и спросила еще, какой цвет ему нравится. Он чуть было не ответил: «Хочу всех цветов, какие есть!» — но сдержался. Он знал свою мать, ее разумную бережливость и строгие воспитательные принципы, и выбрал классический цвет — черн