Гортензия решала не обращать на него внимания. Или огрызалась — дескать, заткнись.
Время от времени он исчезал. Заворачивал за угол улицы Маргерит и бульвара Курсель, заходил в кондитерскую «Эдиар», покупал кучу разных шоколадок и цукатов, болтал с продавщицей-креолкой, нахваливавшей засахаренные ананасы, или в доме 221 по улице Фобур-Сент-Оноре (напротив концертного зала «Плейель») садился за рояль и рассеянно пробегал пальцами по клавиатуре.
А Гортензия все ломала голову над своей идеей.
Он вновь улетучивался, перебегал улицу, заскакивал в книжный бутик «Марьяж» и проходил в знаменитый «Чайный подвал». Вдыхал ароматы отборных сортов черного, белого и зеленого чая в больших красных банках, которые подавал ему чрезвычайно серьезный молодой продавец. Он кивал с видом знатока, что-то покупал, вновь переходил улицу и оказывался в «Доме шоколада», где погружался в сладостные мечтания…
Потом ему приходилось бежать, чтобы нагнать Гортензию.
— Но почему же? Почему? — вопрошал Гэри, протягивая любимой шоколадную вафлю. — Почему ты зациклилась на этих домах из обтесанного камня? Бессмыслица! Пойди лучше в музей, картинную галерею, поболтайся по букинистическим. Вот где идеи. Целая куча идей.
— Потому что в детстве меня поразила красота парижских зданий, и когда гуляю по Парижу, я словно наслаждаюсь произведением искусства. Ты не видишь, что здесь красота на каждом углу?
Гэри пожимал плечами.
Время шло. Гортензия с каждым днем становилась все мрачнее.
Миновало 26 декабря.
Затем 27-е, 28-е, 29-е, 30-е…
Они все бродили в поисках идеи.
Гэри уже не напевал. Не фотографировал великолепные фасады. Не покупал курагу в шоколаде и мороженые каштаны. Больше не пытался ее поцеловать. Не клал руку ей на плечо. Он просил передышки. Попить горячего шоколада с миндальными пирожными в «Ладуре» или заказать в пивной здоровенный «Париж-Брест»[32] с огромным количеством взбитых сливок. Или пойти в киношку, где тот самый таинственный дух витает и нашептывает идеи в темных залах, и она повернет к нему губы, и…
Она заткнула уши и с безумным упорством устремилась вперед.
— Ты не обязан со мной ходить! — бросила она, прибавив шагу.
— А что еще-то делать? Снимать девиц на набережных Сены? Изображать дуэнью с Зоэ и Гаэтаном, в одиночестве жевать поп-корн перед экраном? Нет уж, спасибо… по крайней мере с тобой я могу развеяться, я вижу автобусы, каштаны, площади и перекрестки, зеленые фонтанчики Уоллеса, там удается перехватить шоколадку, там коснуться клавиш… и к концу каникул я смогу сказать, что знаю Париж. По крайней мере зажиточный, буржуазный Париж, не тот Париж, который кишмя кишит и воняет…
Гортензия остановилась, долго смотрела на него, улыбнулась самой прекрасной из своих улыбок и пообещала:
— Если я найду ту самую идею, я тебе отдамся. Вся как есть…
— Честно? — спросил Гэри, недоверчиво подняв бровь.
— Честнее не бывает, — сказала Гортензия, придвинувшись так близко, что он почувствовал на губах ее горячее дыхание.
— Но, — сказал он, резко высвободившись, — может, мне уже не хочется… Может, я нашел девушку, которая…
— Ах! Ну пожалуйста, Гэри! Не начинай!
— Желание так мимолетно, my lovely one, нужно ловить его сразу, едва появится… Не знаю, смогу ли я завтра так же верно стоять на посту…
— Значит, твое желание скудно и убого, но я на это не обижаюсь!
— Желание эфемерно и непредсказуемо, и я доверяю ему, чтобы неустанно удивляться… А иначе это уже не желание, а рутина…
Он крутанулся на месте и ушел.
Наконец 31 декабря появился тот самый таинственный дух и нашептал все, что надо.
Это случилось под вечер чудесного зимнего дня, когда солнце закатывается за крыши и голубой прозрачный воздух начинает сереть, а по плечам прокатывается волна откуда-то взявшегося холода…
Гортензия уселась на скамейку в парке. Нос задран к солнцу, нижняя губа капризно оттопырена…
— Всего двадцать четыре часа, Гэри, всего двадцать четыре часа, и если ничего не придумаю, я буду бормотать что-то невнятное в трубку, когда мне позвонит мисс Фарланд. Чувствую себя как большой кит, задыхающийся на пляже.
— О несчастный серо-белый кит, серо-белый кит, серо-белый кит, потерял он сон и аппетит, сон и аппетит, сон и аппетит… — пропел Гэри на мотив Yellow Submarine, танцуя вокруг скамейки.
— Прекрати! От тебя голова кружится!
— Сон и аппетит, сон и аппетит!
— Прекрати! Говорю тебе — прекрати! Если ты думаешь, что это остроумно…
— Серо-белый кит, серо-белый кит!
Гортензия вскочила и подняла руку, чтобы заткнуть ему рот.
Ее рука застыла в воздухе, и Гэри подумал, что она таким образом восхваляет его вокальные данные. Он поклонился, чтобы она ему похлопала, трижды махнул в воздухе воображаемой мушкетерской шляпой, пропел:
— О, благодарю, благодарю! Благодарю вас, прекрасная дама! Мое сердце трепещет при мысли, что вы… — и вдруг был прерван сухим и резким:
— Хорош идиотничать! К нам идут Жозиана и Младшенький.
Он обернулся и увидел вдали мать с ребенком, которые действительно направлялись прямо к ним.
— А! — разочарованно протянул он. — Вот оно в чем дело, а я-то подумал…
— Черт! Еще придется разговаривать с этим рыжим стручком!
— Ладно, не преувеличивай! Малец-то прикольный…
Он плюхнулся на скамейку рядом с Гортензией и стал ждать, пока упряжка мать — сын до них дотащится.
— Жалко, я отдал матери фотик, а то бы их сфотографировал…
— Толстуха и ее Карлик на улицах Парижа! Как увлекательно!
— Да что с тобой?! До чего противная! Завтра, обещаю, — пойдешь одна! Ты меня достала! Ты такая злобная, что даже Париж делается с тобой уродом!
И он повернулся к ней спиной, ища глазами какую-нибудь красивую девушку — исключительно чтобы позлить вспыльчивую Гортензию.
— Ты не понимаешь, что сегодня тридцать первое! Завтра первое января, а я по-прежнему ничего не нашла! А ты хотел, чтобы я сияла от радости, ходила колесом и насвистывала с тобой песенки?
— Я уже говорил тебе и еще повторяю: расслабься, освободи голову. Но ты упорствуешь и напрягаешь измученный мозг!
— Молчи, они идут! Улыбнись! Я не хочу, чтобы они видели, как мы ругаемся!
— Да ты к тому же и лицемерка!
Жозиана заметила их и приветствовала широкой улыбкой счастливой женщины.
Все было в порядке. Мальчик, переодетый в обычного малыша, грыз печенье, пуская слюнки, последний розовый луч солнца озарял черепичные крыши, его щечки раскраснелись от свежего воздуха, они шли домой, там она наполнит для Младшенького ванну, погрузит в воду локоть, чтобы проверить, какая температура, намылит его тельце овсяным мылом для чувствительной кожи, они будут болтать и смеяться, и он замурлыкает от счастья, когда она завернет его в теплое махровое полотенце, зачмокает губами, показывая, как целует мамочку, о, как прекрасна жизнь, как прекрасна…
— Привет всем! — воскликнула она, поставив коляску на тормоз. — Каким ветром вас сюда принесло?
— Зловонным дыханием Парижа, — объяснил Гэри. — Гортензия ищет идею, облизывая стены парижских домов, а я хожу с ней за компанию. Ну, я еще пытаюсь…
— Что же за идею ты ищешь, красавица моя? — спросила Жозиана, заметив мрачную физиономию Гортензии.
— Она ищет идею своего проекта. И не находит. И зла на весь мир, предупреждаю…
Гортензия отвернулась, чтобы не отвечать.
— Где же ты ищешь идею? В кронах каштанов? На террасах кафе?
Гортензия пожала плечами.
— Нет! — объяснил Гэри. — Она думает, что идея выскочит готовенькая из камня зданий. Ощупывает камни, гладит их, рисует, учит наизусть. Глупость, конечно, но что поделаешь!
— Вот как! — удивленно воскликнула Жозиана. — Идея, выходящая из камня… Я не совсем понимаю, но, может, это оттого, что я не большого ума…
«До чего тупая баба! — подумала Гортензия. — А как разряжена! Сплошная безвкусица. Мещанка, домохозяйка, которая читает всякие сюси-пуси типа любовных романов и одевается в магазинах для толстух».
И тут Младшенький оставил свое обмусоленное печенье и объявил:
— Гортензия права. Эти здания великолепны. И они вдохновляют. Я каждый раз смотрю на них, когда мы идем в парк, и они не надоедают. Они так похожи и такие разные…
Гортензия подняла голову и в упор взглянула на рыжего стручка.
— Скажите, пожалуйста, Карлик-то развивается на глазах! Когда мы были у вас на Рождество, он так не разговаривал…
— Да, я изображал младенца, чтобы сделать приятное матери! — объяснил Младшенький. — Она прямо светится от счастья, когда я лепечу всякий детский бред, а поскольку люблю ее больше всех на свете, я стараюсь изображать перед всеми дебила…
— Ну и ну, — зачарованно пропела Гортензия, не сводя глаз с малыша. — И много ты знаешь слов, которые от нас скрываешь?
— Великое множество, моя милая дама, — провозгласил Младшенький, заливаясь смехом. — Например, я могу объяснить, почему тебе нравятся эти здания из золотистого камня. Попроси меня ласково, и я скажу…
Гортензия попросила, ей было страшно интересно, что собирается сообщить ей Карлик.
— Деталь, именно деталь составляет красоту этих зданий, — объяснил Младшенький. — Они не похожи друг на друга, и тем не менее все подобны. Деталь была росписью архитектора. Он не мог нарушить единство ансамбля, поэтому углублялся в поиски детали, в этом как раз самовыражаясь. И деталь все меняла. Делала здание неповторимым. Деталь составляет стиль. Intelligenti pauca. Fiat lux. Dixi[33]…
Гортензия пала к подножию коляски. Поцеловала мокасины малыша. Сжала ему руку. Готова была поцеловать и небо, но поскольку это невозможно, пустилась в пляс, в безумную джигу, громко скандируя:
— О несчастный серо-белый кит, серо-белый кит, серо-белый кит, потерял он сон и аппетит, сон и аппетит, сон и аппетит… Спасибо, Кроха! Спасибо! Ты нашел мне ту самую идею! Ты гений!