Она посмотрела на меня так, будто мне угрожает опасность.
Но мне плевать на опасность.
Когда он на меня смотрит — я живу. И не боюсь.
И я не могу поверить, что на самом деле он — чудовище.
Он такой… Надо придумать для него какое-то особенное слово.
Первое, что он сделал, когда отказался от своего настоящего имени и превратился в Кэри Гранта, — завел собаку и назвал ее Арчи Лич. Разве не шикарно? Ну как такой человек может быть чудовищем? Я рассказал это Женевьеве, она заявила, что называть собаку собственным именем — странно. Потому что собаку водят на поводке. И состроила свою обычную гримасу.
Когда про него говорят что-нибудь дурное, мне сразу хочется встать на его защиту. Люди такие завистники… На днях на площадке один фотограф говорил кому-то из осветителей: слыхал, он в Нью-Йорке начинал как эскорт-бой? Это, дескать, все равно что мальчик по вызову. Смотри, как он всех обхаживает. Мое, дескать, мнение — он такой, и нашим, и вашим… Мне хотелось плюнуть ему в лицо! Но я отыгрался. Этот фотограф вообще мерзкий тип. Со мной он разговаривает как с собакой, только и лает: «Кофе! Сахару! Соку!» Он ко мне даже по имени не обращается, только «эй ты». Когда он в очередной раз пролаял свое: «Кофе!» — я плюнул в кофе и подал ему чашку с широкой улыбкой».
Вернувшись домой, Гэри обнаружил в стопке нераспечатанных писем приглашение от Гортензии. Долго его разглядывал и наконец решил пойти.
Надо же посмотреть, что вытеснило его из сердца Гортензии! «И будем надеяться, у нее вышло что-то толковое, иначе я закачу скандальчик», — мысленно прибавил он, поигрывая приглашением.
Он улыбнулся про себя и сам удивился, что улыбается. Не зря, выходит, он все-таки съездил в Шотландию. Выбрался из этого удушливого мутного тумана, который не давал жить и дышать. Стоял у самого края пропасти — и не оступился, не упал. Его не покидало чувство победы. Кого победил — непонятно, но победил. Ему было спокойнее на душе, яснее, легче. Хорошо, когда отделаешься от какого-то куска самого себя, который тянет обратно в детство! «Вот оно, — кивнул он своему отражению в зеркале и потер подбородок, — вот оно: я разделался с прошлым.
Собственно, это не была ни трусость, ни бездумность. А может, и нет… Какая разница? Я поехал, я сделал первый шаг, это он меня оттолкнул, мне себя упрекнуть не в чем. Хочу — могу снова быть и трусом, и бездельником!
И пора бы уже заняться прекрасной Гортензией!»
Но на подходе к Бромптон-роуд, уже в Найтсбридже, Гэри увидел перед витринами «Харродса» такую толпу народу, что заколебался, двигаться ли дальше.
Он едва успел отступить на шаг и спрятаться за спинами туристов: по тротуару навстречу шли Марсель, Жозиана и Младшенький. Младшенький шагал впереди, глубоко засунув руки в карманы. На нем был темно-синий пиджак с красно-зеленой нашивкой, в цвет галстука. Вид у него был свирепый, брови насуплены, рыжие волосы взъерошены; он почти бежал, не глядя по сторонам. Родители кричали ему вдогонку, они едва за ним поспевали. Куда он сломя голову?..
— Вот именно, чтоб мне сломать голову! Чтоб мне бухнуться в Темзу! Только утопиться и остается!
— Господи, Младшенький, ну что за ерунда, что ты, правда!.. — Марсель попытался ухватить сына за рукав, но тот яростно вырвался.
— Для тебя ерунда! А я опозорился! Она теперь на меня и смотреть не станет. Десять штрафных очков. Я для нее опять Карлик!
— Ну что ты, конечно, нет! — уверяла его мать, с трудом переводя дух.
— Конечно, да! Опозорился! Иначе и не скажешь!
— Да не разводи ты из этого целую историю…
— Разводи не разводи, а факт остается фактом: я говорил, а меня никто не понимал! Сложнейшие конструкции на изысканном английском, а в ответ сплошные «What?» да «Pardon?», ни в зуб ногой!..
— Вот это по крайней мере на родном языке! — ухмыльнулся Марсель, обхватив сына крепкими ручищами.
Младшенький прижался к отцу и залился слезами.
— Зачем я, спрашивается, зубрил две методики разговорного английского? Накой? Я как гадкий утенок, весь черный, посреди белых лебедей! Какой позор, какой позор!
— Да ничего подобного! У тебя просто другой выговор. Оно и понятно. В книжках говорят не так, как нормальные люди. Через пару дней ты любого джентльмена здесь заткнешь за пояс. Вот увидишь! К тебе еще будут подходить и спрашивать, не родня ли ты королевской семье.
Они прошли практически мимо Гэри, едва его не задев.
Гэри усмехнулся и решил прийти позже.
Сколько сейчас, восемь? Он позвонил приятелю Чарли. Тот жил прямо за «Харродсом», на Бэзил-стрит.
Чарли собирался расстаться со своей девушкой Широй и, чтобы набраться духу, решил свернуть косячок. Гэри это забавляло. Сам он с травкой давно завязал: его она вгоняла в сентиментальность. Начинало тянуть на старые песни, слезы в три ручья, вспоминался первый любимый плюшевый мишка с разорванным ухом, и неудержимо хотелось рассказать первому встречному всю свою биографию.
Зазвонил мобильник. Миссис Хауэлл. Третий раз! Он не снял трубку. Была охота затевать объяснения! Положим, смыться без предупреждения было некрасиво, но он больше слышать не желал ни об отце, ни о Шотландии, ни о шотландцах. С него хватит! Отец ему не нужен. Что ему нужно, так это фортепиано, Оливер… Да еще скоро — Джульярдская музыкальная школа в Нью-Йорке. Он подал документы перед поездкой в Шотландию и теперь ждал ответа: возьмут или нет? Теперь его интересует только будущее. Полная смена приоритетов. Вырос без отца — что ж, не он первый, не он последний. И дальше обойдется. Мужским идеалом у него будет дед, а надо будет поговорить — поговорит с Оливером.
По Оливеру Гэри соскучился. Позвонил его агенту, тот сказал, что Оливер был на гастролях за границей, но уже вернулся и ему можно перезвонить. И он перезвонит! Вот только разберется уже до конца с Шотландией — расскажет, как съездил, матери. Она, наверное, обиделась, что он вот так взял и укатил в Эдинбург. «Гм! Знаешь что, друг мой Гэри Уорд, ты уже не маленький. Умел напортачить — умей исправить. Она поймет. Она всегда все понимает».
Чарли протянул приятелю полуобгоревшую самокрутку. Гэри взял ее.
— Ладно, еще разок, — улыбнулся он, — но смотри, если меня развезет, с тебя такси и не пускай меня в «Харродс» ни под каким видом.
— Что ты забыл в «Харродсе»?
— Там обретается прекрасная Гортензия. Ей поручили оформить две витрины, и сегодня у нее главный вечер в ее жизни. Пресса, все дела…
— Ха, так там, поди, и Шарлотта будет?
— Слушай, правда… Я про нее и забыл.
Когда Гэри познакомил Чарли с Шарлоттой, тот влюбился в нее до беспамятства. Чего он только не вытворял, чтобы ее покорить! Гэри он честно и благородно предупредил. Тот не возражал: все равно у Чарли мало шансов. Шарлотта терпеть не может пухлощеких белокурых ангелочков, ей подавай высоких, худощавых и темноволосых.
Он сделал несколько затяжек. Накатывала неудержимая веселость.
— Хорошо-то как! Сколько я уже не курил…
— Мне это для решимости. Когда закуриваешь, перестаешь себя накручивать. Мне же сегодня с Широй объясняться.
— Ей должно быть приятно, что ты хотя бы не избегаешь прямого разговора. Мог бы ведь отделаться имейлом или эсэмэской. Уж хотя бы поэтому она тоже будет держаться достойно и дружелюбно.
— Где ты видел, чтобы девчонка, которую бросают, держалась достойно и дружелюбно? На моей памяти такого не было.
Гэри расхохотался. Он смеялся без удержу, до слез.
— Надо же, обычно я реву как теленок, а тут лежу от смеха!.. Откуда у тебя травка?
— Имеется в наличии дядюшка, стихийный анархист. Занимается тепличным разведением. На продажу. Но мне дает так. Я у него любимый племянник.
Гэри зажмурился, смакуя каждую затяжку.
Чарли включил музыку. Старая песня Билли Холидей — об избытой любви, о меланхолии, обещание тому, кто уходит, что его будут любить всю жизнь.
— Смени пластинку, — посоветовал Гэри, — а то никаких сил не будет расстаться.
— Наоборот, она создает правильный настрой. Барышня разливается, что страдает, а я сохраняю твердость духа.
Гэри снова рассмеялся. Определенно теперь ему от травки весело и хорошо.
Он встал, распрощался с Чарли и направился к дверям со словами:
— Ну что, «Харродс», посмотрим теперь, кто кого!..
Вечеринка к его приходу уже закончилась: убирали со столов, сдвигали стулья, выбрасывали букеты. Осталась одна Гортензия. Она так устала, что опустилась прямо на пол и сидела, уткнувшись лбом в колени. Черные балетки, длинные ноги, прямое черное платье Аззедина Алайи, черно-белый шелковый шарф.
Гэри бесшумно подступил поближе и пробормотал:
— Hello, beauty!
Гортензия вскинула глаза и отозвалась с усталой улыбкой:
— Так ты пришел!
— Ну! Хотел посмотреть, какие из себя мои соперницы… А почему ты в черных очках? Ты что, плакала? Вечеринка не удалась?
— Наоборот, полный успех. Но у меня ячмень вскочил на правом глазу. От усталости, наверное, а может, Жан Прыщавый удружил микробом — взбесился, что его не позвали.
— Это кто?
— Один убогий, живет теперь с нами.
Гэри ткнул пальцем в ярко освещенные витрины.
— Так вот, значит, из-за кого ты меня бросила?
— Что скажешь? — с тревогой спросила девушка.
Гэри обвел витрины взглядом, подолгу задерживаясь на каждой фигуре, каждой детали, и одобрительно кивнул:
— Очень хорошо! Точь-в-точь как ты придумала в Париже, помнишь?
— Правда?
— А ты что, сомневаешься? Как-то это на тебя не похоже.
— Мне так приятно… Я так хотела, чтобы ты пришел!
— Я пришел.
— Младшенький тоже приходил. Он теперь разговаривает по-английски, как викторианский лорд в напудренном парике. Марсель нащелкал фотографий и наговорил мне столько комплиментов, что у меня сил не было его слушать. Кстати, он мне даже предложил, мол, если я хочу, он начнет выпускать одежду под маркой «Казамии», а я могу рисовать коллекции.