Мимо дежурной по этажу Белла шла со щенком в руках, прижатым к груди. У щенка были весёлые глаза, он повизгивал от счастья.
Член КПСС Нелли Афанасьевна Матханова мысленно перекрестилась: боженька, дай, чтобы пронесло…
Дежурная по этажу (по-народному, «этажерка») Инга Павловна сопровождала Беллу взглядом растерянным. На лбу её собрались морщинки. Она впервые не знала, как ей поступить сейчас: по инструкции насчёт животных или по моральному кодексу насчёт людей?..
«Этажерка» устояла.
– Какая она хорошая, – сказала Белла уже в номере. – У неё добрые глаза, и по глазам видно, что у неё было трудное детство…
Рано утром Ингу Павловну побеспокоил телефонный звонок.
– Будьте добреньки, пригласите, пожалуйста, уж будьте любезны, к телефончику Беллу Ахатовну, а то у неё в номере телефончик ни хрена не фурычит…
Постучала Инга Павловна в дверь, вошла, строгая и вежливая, как инструкция. И обмерла на месте…
Собачка жрёт что-то такое по-человечески вкусненькое и запашистое из хрустальной вазы-салатницы, а дама стоит перед ней на коленях и что-то мурлычет нечеловеческое…
Инга Павловна схватилась за сердце. Эта салатница под инвентарным номером! из номерного, тоже пронумерованного, серванта!.. позапозавчера из этой хрустальной посудины черпал ложкой чёрную икру сам товарищ Анциферов из Москвы, а завтра, может быть, будет черпать красную икру другой товарищ…
Инга Павловна падала – и думала в том падении: а что, в самом-то деле? Одни живут как при коммунизме, а у других – не то чтоб икру ложками лопать, а вообще жизнь хуже собачьей…
Но Инга Павловна не упала.
Она выпрямилась и улыбнулась.
Улыбнулась загадочно.
Не Мона Лиза, однако. Но нечто своё, родное, советское и социалистическое было в той улыбке…
Перед отъездом из Иркутска Белла передала щенка Инге Павловне. Тот не возражал».
Живут на улице Песчаной
два человека дорогих.
Я не о них.
Я о печальной
неведомой собаке их.
Эта японская порода
ей так расставила зрачки,
что даже страшно у порога –
как их раздумья глубоки.
То добрый пес. Но, замирая
и победительно сопя,
надменным взглядом самурая
он сможет защитить себя.
Однажды просто так, без дела
одна пришла я в этот дом,
и на диване я сидела,
и говорила я с трудом.
Уставив глаз свой самоцветный,
всё различавший в тишине,
пёс умудренный семилетний
сидел и думал обо мне.
И голова его мигала.
Он горестный был и седой,
как бы поверженный микадо,
усталый и немолодой.
Зовется Тошкой пёс. Ах, Тошка,
ты понимаешь всё. Ответь,
что так мне совестно и тошно
сидеть и на тебя глядеть?
Всё тонкий нюх твой различает,
угадывает наперёд.
Скажи мне, что нас разлучает
и всё ж расстаться не даёт?
Однако пора возвращаться к юности Беллы Ахмадулиной. Остались позади и депрессия, и школа, и кружки. Серебряную медаль, как уже говорилось, она не получила, о чем нисколько не жалела. Но родители ее, несомненно, были этим расстроены. Чтобы не усугублять конфликт, Белла согласилась поступать на тот факультет, который они для нее выбрали. Это был факультет журналистики МГУ. Но как всегда, когда ей приходилось делать то, что она сама считала ей «полностью противопоказанным», попытка обернулась неудачей. На первом же собеседовании ее спросили, кто главный редактор газеты «Правда» – главного официального рупора власти. Ахмадулина честно ответила, что никогда не читала «Правду», и с чистой совестью отправилась домой – ее выгнали с собеседования, и про поступление на журфак можно было забыть.
И все же ей довелось побыть журналисткой. Несмотря на провал в МГУ, родители все же отправили ее работать в газету «Метростроевец». «Странно, что иногда такое малое и почти трогательное заведение может что-то дать человеку, – говорила Ахмадулина. – Это на улице где-то возле ГУМа… Когда я там появилась после школы, мне было семнадцать лет. Маленьким литературным отделом ведала маленькая женщина Маргарита Петровна Неволина. Она сидела на подшивке этого изданьица, подшивка увеличивалась, она сидела все выше-выше».
Маргарита Петровна сразу прониклась к Белле теплыми чувствами, дала ей прозвище Белочка и взяла ее на работу, хотя новые сотрудники им были в принципе не нужны: газета была совсем маленькой, узкоспециализированной, и семнадцатилетней девочке, не имеющей никакого отношения к Метрострою, делать там было особо нечего. Но, как поясняла сама Ахмадулина, «они были добрые люди и увидели, что сотрудник явно безобидный и, наверное, бесполезный, но все-таки – вот он. Ну, сказали, хорошо».
Ее взяли внештатным корреспондентом и поручили ей простое задание, с которым мог справиться человек, не имеющий технического образования и ничего не смыслящий ни в строительстве, ни в метро, – написать статью о теплице на станции Лось, где выращивались овощи для работников Метростроя.
Белла прониклась этим заданием со всем пылом юности, к тому же, несмотря на то что она совсем не рвалась в журналистику, ее не могло не порадовать ощущение взрослости, которое она испытала, получив свой первый в жизни документ о работе, подтверждающий, что она сотрудница газеты «Метростроевец». И статью она написала с размахом – такую огромную, что в этой маленькой газете ее и разместить было бы негде, а главное, такую пафосную, словно это была не теплица с овощами, а роскошная оранжерея, где выращивались какие-то экзотические фрукты.
«Они очень, очень, очень смеялись, – вспоминала Ахмадулина, – но сказали, что все равно написано очень хорошо, и хорошо, что ты так чувствуешь, вот и правильно. В общем, они меня похвалили. И тогда я к ним привязалась. Я стала каждый день к ним приходить, как на работу, мне это внушало большое какое-то ощущение строгой серьезности. Они меня ласкали и давали такие несложные задания».
Следующим заданием стало пойти в ресторан «Прага», который ремонтировала метростроевская молодежь, и написать об их работе. С виду действительно просто, но не на практике – Белла же ничего не понимала в технических вопросах, поэтому молодые работники Метростроя только смеялись в ответ на ее расспросы «про электричество, как они проводят электричество и как связано электричество и метро». Естественно, ее никто не принимал всерьез – сказались и обычное презрение «технарей» к «гуманитариям», и то, что она девушка, и ее крайняя молодость. На ее вопросы не отвечали, а если и отвечали, то несли какую-то чушь, которую она тоже не понимала и только внутренним чутьем угадывала, что ее дурачат. Но Белла была упрямой и настырной, она продолжала спрашивать, во все совала нос, и в конце концов поплатилась за свою настойчивость – она обо что-то ударилась, да так сильно, что рассекла лоб над бровью, и все лицо оказалось залито кровью. «Тогда все эти вот злоязычные, или остроязычные, мальчишки пришли в ужас… – рассказывала она. – Они страшно испугались, никто не знал, что делать, но там нашли какую-то медицину, и мне голову мгновенно забинтовали и отправили на метро же как метростроевца в поликлинику Метростроя. Но когда я ехала в метро, а мне уже к тому времени выдали какой-то комбинезон, какую-то каску, и когда я ехала в метро, я, во-первых, страшно гордилась, что я метростроевский такой человек, и все вот едут просто на метро, по эскалатору, просто так едут, а я еду с производственной травмой, на которую все эскалаторы немедленно обратили внимание, потому что голова вся забинтована, с направлением в поликлинику Метростроя. И вот я еду, и все меня жалеют. И я страшно горжусь, действительно, они просто катаются, а я еду с раной, сквозь бинт проступает кровь».
Статью она, конечно, написала, и хотя над ее рассказом о том, как «молодые работники Метростроя провели сколько-то километров электричества» все опять посмеивались, уважение и сотрудников газеты, и молодых метростроевцев она все же заслужила. Да и сама она гордилась своей производственной травмой, чувствовала себя ужасно взрослой и опытной и горела желанием продолжать работу, несмотря на перебинтованную голову.
Энтузиазм травмированной сотрудницы метростроевцев изрядно беспокоил, поэтому, когда стало ясно, что от нее так просто не избавиться и на больничном она сидеть не будет, в газете сдались и повели показывать ей тоннели метро, объяснять, что и как работает, как подводится электричество и так далее, в общем, начали серьезно вводить ее в курс дела, чтобы она хотя бы понимала, о чем пишет. И надо сказать, об этом времени Ахмадулина никогда не жалела и вспоминала его с удовольствием. «Я помню такой добрый смех, не обидный, веселый, – говорила она. – Я считала, что такой опыт был мне очень полезен».
Стихи она, разумеется, не забросила – с тех пор, как она начала их писать, это стало естественной частью ее жизни. В кружке ли или одной, с возможностью их кому-то читать или без, она все время писала. Но она никогда не чувствовала себя каким-то исключением, кем-то особенным и важным, наоборот, очень интересовалась любыми возможными единомышленниками. Как-то раз, еще в то время, когда она работала в «Метростроевце», она прочитала в газете про рабочего автобусного цеха, который занимается в литературном кружке завода Лихачева и пишет стихи. Это вызвало у нее искреннее восхищение – ну надо же, рабочий, а тоже поэт – и желание познакомиться с ним и с другими людьми, занимающимися в этом кружке. Причем это желание она тут же и осуществила – поехала на завод и познакомилась с Евгением Михайловичем Винокуровым, в то время бывшим руководителем заводского литературного кружка.
«Евгений Михайлович Винокуров был тогда довольно молод, просто таким образом приходилось подрабатывать, – вспоминала Ахмадулина, поясняя, каким образом будущий лауреат Государственной премии СССР оказался на такой незаметной и не соответствующей его таланту работе. – И очень толково, очень остроумно, хоть в тягость, может, ему это было, но… Винокуров потом всегда и говорил, что я его ученица, в каком-то смысле это точно так и было, потому что я приходила, ездила в этот кружок.