— Владо, я имел честь просить руки вашей тети и она согласилась. Мы будем рады видеть вас на бракосочетании.
Я повернулся к Милице, она только печально улыбнулась краешками губ, словно говоря «А куда деваться?». И в самом деле, не на меня же рассчитывать, а так… уедет в Англию, устроит жизнь…
— Спасибо за все, тетя.
— Я пришлю адрес, противный мальчишка, обязательно навести нас.
— Да-да, Владо, обязательно! И на свадьбу тоже!
— Майор, мы с вами солдаты, тут многое не от нас зависит, но я буду стараться.
Будущее семейство Стюартов откланялось, а я метнулся искать Мак-Кэрроу.
— Андрей, ты приключения любишь?
— Только не на свою задницу, — флегматично отозвался капрал из завалов писанины.
— А клады искать? — вкрадчиво прошептал я.
На клад Андрюха подписался, но только через два дня, а на мои вопли, что надо вот прямо сейчас, резонно осведомился:
— Ты что, собираешься ехать в госпитальном халате?
— Нет, но где моя одежда?
— Так сожгли, от вшей.
Веселенькое дело…
— Не дергайся, Володя, я все подготовлю.
И подготовил в лучшем виде — госпитальный джип, собственноручно написанные сопроводительные документы и даже форму! Пусть чуточку велика, зато новая и с двумя серебряными прямоугольничками капитана Медицинского корпуса на погонах. Военная полиция на выезде из Битонто только мазнула глазами по бумагам и махнула в сторону Бенетто.
— Где ты форму достал?
— Главного хирурга, он все равно ее не носит.
— Ну орел!
— Есть малость, — крутил баранку Андрей. — Это господа офицеры считают, что они главные, а держится все на нас, на сержантах.
— Слушай, а десантный комплект можешь добыть? — проснулась во мне хомячковая жадность.
Ну в самом деле, не джинсы же заказывать. А форма у парашютистов почти BDU, в которой я в девяностых воевал, только однотонная. Хлопчатобумажная куртка с большими карманами и такие же штаны-карго. Самое удобное, что сейчас есть из обмундирования.
— Это непросто.
— Сочтемся!
Через полчаса, когда мы въехали в соседний городок, на нас собралась посмотреть небольшая толпа из шустрых мальчишек и солидных матрон в черном. На своем слабеньком итальянском я с грехом пополам объяснил, что мы ищем дом Рокавини.
Минут через пять оживленного обсуждения мы приняли на борт страшно гордого пацана, назначенного проводником. Он довел нас до запущенного дома в самом конце виа Фаваро, выпросил у Андрея пару сигарет и умчался, сверкая пятками.
Через неухоженный дворик мы прошли к сараю, по дороге заглянув в заросшие пылью окна — пусто. С замком, памятуя уроки Глиши, я справился быстро, капрал только восхищенно присвистнул.
А вот тайник мы искали долго, я помнил, что под стрехой, но под какой конкретно? Проглядели все и, как водится, нашли в самом конце, в густой паутине у последнего стропила.
Небольшой плотный пакет, обернутый в кожу и перевязанный шнуром.
Пока развязывал, чуть не сорвал ногти, но Андрей просто вытащил нож и разрезал веревку.
На грязный пол выпал веер бумаг, маленький сверточек и тоненькая пачечка долларов.
— Ого! — тут же пересчитал их капрал. — Девятьсот двадцать! Хм… Может, хотели в Америку эмигрировать и копили?
— Не похоже, — разглядывал я листы с эмблемой усташей. — Давай-ка забираем все и валим. А, нет, у тебя лиры есть?
— Найдется.
— Надо поминальную службу заказать.
Что мы и сделали, с некоторым трудом объяснив падре в небольшой церкви Санта-Мария Ассунта, чего мы от него хотим.
Уже в госпитале я проглядел бумаги — похоже, это записи местного «отделения» усташей, надо будет их передать Ранковичу или Крцуну. Еще в сверточке нашлась нашейная резная иконка, судя по запаху, сандаловая.
Так и поделили — мне иконка и бумаги, Андрею доллары. Но зато он поклялся добыть мне вожделенную форму.
Глава 19С маршалом Тито
В Ливно я вернулся элегантный, как рояль — в десантной куртке, брезентовых штанах с карманами, в высоких ботинках и даже в американской пилотке, на которую пришил красную звездочку.
Выписали и выпихнули меня в два счета, как только на фронте началось рубилово со свежими дивизиями Вермахта и поток раненых вырос раза в четыре. И судя по взятию Киева и прочим успехам Красной армии к началу осени, дивизии эти сняли как бы не с Восточного фронта. Или из Греции, откуда фиксировались усиленные перевозки.
Дрались под Фоджей не только на земле, но и в воздухе, боевой авиации совсем не до транспортного самолета и на это раз рейс Бари-Ливно прошел гладко.
— А поворотись-ка, момче! — встретил меня Глиша. — Какой ты смешной! Что это на тебе за мешок? Или так все американцы ходят?
Но пощупали, подергали и оценили — форма свободная, удобная, карманов много, летом не жарко, а зимой можно и свитерок поддеть. Ребят тоже почти всех выписали и специальная группа потихоньку приходила в боеспособное состояние, восстанавливала навыки, обучала новичков, ремонтировала оружие.
Как и всякий город, занятый Верховным штабом и ЦК КПЮ, Ливно превращался в огромное кочевье. Службы и типографии, склады и транспорт, редакции и штабы заполняли здания и выплескивались на улицы — табор друзей, товарищей, сослуживцев и просто знакомых лиц, в котором обычно терялось небольшое число новичков..
Но только не в этот раз. Пока Глиша довел меня до госпиталя, навстречу регулярно попадались партизаны, которых я раньше никогда не видел.
— Откуда столько новеньких?
— Делегаты, — лаконично пояснил Глиша.
Второй съезд Антифашистского вече, люди приехали со всей страны, пробираясь порой с боями.
В госпитале, куда я сдал свою «медицинскую карту», меня ждал облом. Провел я там несколько часов, пока доктор Папо буквально вывернул меня наизнанку, допрашивая про лечение пенициллином. И как, и сколько, и куда колют, и под каким углом, и каждый вопрос не по одному разу, под конец я просто на стенку лез, но Альбина так ни разу и не показалась.
Даже с Живкой не успел словом перекинутся — увидела меня, закрыла рот ладошкой и убежала. Вот и думай, что тут стряслось, пока я в Бари отлеживался.
Еле-еле оторвался от Папо, в наглую спер у него с вешалки халат и пошел искать Альбину. Девчонки-больничарки при виде меня реагировали как Живка — ойкали и тут же растворялись в пространстве, отчего я все больше и больше дергался.
Ну в самом деле, что случилось-то?
Альбину я нашел только в общежитии санитарок, она лежала в одежде на кровати в дальнем углу, накрыв голову подушкой и плакала.
— Аля, — погладил я плечо. — Аля… я вернулся…
Но она только всхлипывала.
— Ты не хочешь со мной поздороваться?
И тут ее затрясло в рыданиях.
В полном трансе я убрал подушку — ну как убрал, пришлось побороться, не хотела отдавать — и увидел, что к левой щеке прибинтован большой тампон.
— Что стряслось? Почему ты плачешь?
Но вместо Али ответила старшая медсестра, дама-гренадер, которую я помнил еще по Жабляку:
— При бомбежке осколком порвало щеку.
— Я теперь некрасивая, — завыла Аля. — Ты меня любить не бу-у-удешь…
У меня прямо к горлу подкатило. Вот кто я — сволочь или нет, брошу или нет? А потом вспомнил — «в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии» и все терзания потревоженной совести утихли.
— Эй, выходи за меня замуж.
Аля затихла, повернулась, поднялась и снова зарыдала, но уже у меня на плече.
В несколько ошалевшем от всего состоянии я вывалился на улицу и попал прямиком в лапы Луки:
— Владо, вот ты где, а я тебя по всему городу ищу! Пошли быстрее!
— Куда?
— В «Сокольский дом»!
— Да объясни ты толком, не тащи как муравей муху!
— Там съезд, вече, Тито будет говорить!
— На ночь глядя?
— Ну да, специально, чтобы бомбардировщики не налетели.
При входе на галерею знакомые патрульные проверили документы, потребовали сдать оружие и тщательно обыскали — береглись, чтобы никто не протащил в зал гранату или пистолет, а то мало ли. Причем опять не проверили рукава, правда, я пистолетик не взял.
В небольшой зал набилось человек двести делегатов, на галерею, наверное, еще столько же зрителей. Пока я разглядывал украшенную флагами Югославии и союзников сцену, Лука нашептывал последние новости:
— В Албании было большое совещание, партизаны со всех Балкан, наши, греки, местные, даже болгары были…
— Болгары?
— Да, их совсем немного, но за них Димитров в Москве. Теперь все действия координировать будем. А еще Джилас и Кардель написали проект демократической республики.
— Республики или республик?
— Унитарной.
— Тише, другови, тише! — раздалось снизу и в зал под аплодисменты вошли члены Верховного штаба.
Выстроенный вдоль сцены хор партизанского театра грянул «Эй, славяне!», Тито устроился в роскошном кресле в первом ряду.
Речей я практически не слушал, да и все речи у коммунистов одинаковые, кто слышал одну — слышал и все остальные, взвейся да развейся, ничего нового. Я больше разглядывал висевший на сцене даже не герб, а скорее эскиз герба: венок, звезда, все по мотивам советских. И портреты — на полотнах шкодливая рука местного художника изобразила Сталина, Черчилля и Рузвельта, но густые усы, бульдожьи брыли и болезненная худоба позволяли опознать каждого.
Потом в уважительной тишине говорил Тито, а я нагляделся на декор и прикидывал, много ли успел сделать. Сколько обучил, сколько спас, сколько нациков прикончил… По всему выходило — правильно я в Аргентину не удрал, умылись фашики кровью. Да и то, что Красная армия на Днепре на два месяца раньше заняла плацдармы, само за себя говорило, уж что Киев брали к седьмому ноября, я помнил. И в этом хоть маленькая, но моя заслуга есть, не говоря уж про кирдык Гиммлеру и захват Лёра. Интересно, икается ли Адику при имени Сабурова, или он обо мне ничего не знает? Завлекательно было бы закончить войну не только с «Партизанской звездой», но и с титулом личного врага Гитлера, там хорошая компания.