Продукт сезона: белые грибы.
В городе пахнет: виноградом.
Памятный момент в Италии: парковка в центре площади.
Итальянское слово месяца:Maremma maiala![112]
Октябрь – месяц света и тени, когда на средневековых стенах проступают силуэты кипарисовых деревьев, а послеобеденное солнце пронизывает лучами сосны вдоль улиц, ведущих к Сан-Миниато. Температура в городе стояла как в погожее английское лето, но рынок был полон осенних даров. Прилавок Антонио ломился от тыкв: рыжих, бежевых и темно-зеленых, в крапинку и ярко-желтых, приплющенных и похожих на звезды, таких причудливых форм, каких я в жизни не видела, – и даже сам Антонио не знал их всех по именам.
Еще были ящики разных грибов: белых с бурыми шляпками на широких, кряжистых ножках; маленьких сливочно-желтоватых майских грибов, похожих на шампиньоны, – по словам Антонио, они пользовались особенной популярностью в эпоху Возрождения; и еще были пестрые грибочки с гладкими, блестящими, овальными красно-оранжевыми шляпками на золотистых ножках. Это были опята, объяснил Антонио и рассказал – при помощи пантомимы, которая, как я подозревала, была его любимой, – что у них было и другое название: цезарский гриб, в знак особого почета среди древних римлян. Он насыпал мне в бумажный пакет немного сыроежек и майских грибов – белые были мне не по карману – и велел слегка обжарить их на сковороде с небольшим количеством масла, чесноком и травой под названием душевик, а потом положить все на брускетту.
И еще повсюду был виноград – значит, сбор урожая в виноградниках был в самом разгаре. В основном он был черный и красный, и очень сладкий.
Особенно он нравился мне в виноградной скьяччате, которой как-то угостил меня Изидоро – она была похожа на традиционную, но с темно-красным виноградом.
Именно ее я и поедала, сидя как-то поздним утром возле «Чибрео», когда зазвонил телефон. Номер был незнакомым.
Я взяла трубку, и в ней раздался хриплый мужской голос. Говорили по-итальянски, с сильным акцентом, и даже по телефону было слышно, как на том конце затягиваются сигаретой.
– Ciao, Камин, – сказал незнакомец. – Это Бернардо, друг Карло и Аурелии…
Тот самый непростой Бернардо! Пока я была в Лондоне, он однажды написал мне, сообщив на ужасном английском, что уехал куда-то на съемку, но ему бы очень хотелось встретиться со мной, когда мы оба вернемся во Флоренцию. Я ответила коротко, написав лишь дату – в начале октября – и мой телефонный номер, и забыла об этом.
Но Бернардо, как видно, не забыл. Он позвонил мне в тот самый день, который я указала, сообщив, что сейчас в центре Флоренции, и предложил встретиться за обедом. Я согласилась и спешно доела остатки сладкой скьяччаты – тем самым нарушив все правила приема пищи по-итальянски, съев выпечку до обеда. Мне пришлось так настойчиво уговаривать Беппе позволить съесть ее перед самым обедом, что мы чуть не поругались. Итальянцы так свято верили в рационализм собственных кулинарных правил, что не упускали возможности навязать их иностранцам – то есть мне. Для них это было чем-то вроде услуги общественности, гуманитарным актом. Но, несмотря на свое хорошее воспитание, время от времени я позволяла себе бросать вызов правилам.
Страх знакомства с итальянскими мужчинами отступил перед искушением пообедать в новом месте.
На приглашение на обед здесь всегда смотрели позитивно.
– Allora[113], встретимся у вепря через полчаса? – спросил он.
Завернув за угол, в сторону Нового рынка, я замешкалась: краем глаза я заметила человека, ждущего на условленном месте. Он был совсем не таким, каким я его себе представляла. Этот Бернардо был ниже и шире в плечах, с густой шевелюрой кудрявых каштановых волос, морщинистым лицом с огромным римским носом и аккуратной бородкой, в которой проглядывала седина. На нем был легкий твидовый пиджак и джинсы, на ногах – забрызганные грязью рабочие ботинки; пальцы, в которых он держал сигарету, были все в порезах и царапинах. Он задумчиво хмурился и был явно чем-то обеспокоен.
Меня он еще не видел, и в какой-то момент мне захотелось повернуться и уйти домой, но я взяла себя в руки, подошла и поздоровалась. Он спросил, потерла ли я пятачок вепрю – на наших глазах к нему как раз выстроилась очередь туристов. Я покачала головой.
– На удачу, – пояснил Бернардо. – Если ты в гостях, должна обязательно это сделать.
И мы встали в очередь. Двигалась она медленно, а разговор не клеился. Мне было ужасно неловко. Бернардо судорожно задумывался над каждым английским словом и явно чувствовал себя не в своей тарелке. Когда, наконец, подошла наша очередь, он достал из кармана пару монеток и бросил в фонтан, а я робко потрогала пятачок вепря, до блеска отполированный тысячами рук. Брезгливость Девы не позволяла мне прикоснуться к месту, настолько переполненному бактериями.
– Ну вот, – произнес Бернардо, указывая на монетки – теперь ты точно вернешься во Флоренцию. – И улыбнулся так ослепительно, что лицо его преобразилось.
Он взял меня под локоть, мы вместе завернули за угол и направились к его машине. Он заметно хромал, но при этом двигался с такой скоростью, что я едва за ним поспевала. Подойдя к машине, он сначала открыл мне пассажирскую дверцу, а затем направился к своей.
Пока мы ехали через Флоренцию, Бернардо рассказал о причине своей хромоты: в результате несчастного случая он получил настолько сильный перелом, что несколько лет провел в инвалидной коляске.
– Видишь? – спросил он, указывая на розовую ламинированную карточку, прикрепленную к окну машины. – Это инвалидный пропуск. С ним я могу ездить, где хочу.
И словно в подтверждение своих слов, он резко свернул на площадь Санто-Спирито и, вырулив в центр, припарковался у самого фонтана.
– А так точно можно? – спросила я, с сомнением оглядывая беспорядочно припаркованные машины, но Бернардо уже вышел и стремительно направился вперед.
Площадь Санто-Спирито была на моем берегу реки, за Понте Веккио. Она была просторной и зеленой, с церковью Санто-Спирито, построенной по проекту Брунеллески. Простой фасад был без узоров, лишь с причудливыми завитками в верхней части. На широких ступенях перед церковью собралась пестрая толпа – американские тинейджеры с напитками, итальянские подростки, передающие по кругу самокрутку, наркоманы с тощими собаками и туристы, поедающие куски пиццы. По периметру площади выстроились бары и рестораны, а над одной стороной протянулась лоджия отеля во дворце эпохи Возрождения. Обстановка была расслабленной и богемной. Я и сама любила Санто-Спирито и частенько сидела на каменной скамейке в тени деревьев акации, наблюдая, как местные выгуливают собак.
Бернардо повел меня через площадь к простому ресторану в углу. Сев за столик, я принялась изучать его поверх меню. На шее у него был туго повязан шарф, голова высоко приподнята, и сквозь очки он внимательно читал меню. С огромным, во все лицо, римским носом Бернардо напоминал мне какой-то портрет из Уффици. Я задумчиво перебирала их в памяти, и когда он повернулся к официанту, показав мне свой профиль, меня наконец осенило: урбинский герцог с «Портрета Федериго да Монтефельтро и Баттисты Сфорца» работы Пьеро делла Франческа. Эти глаза с тяжелыми веками, крючковатый нос, горделивая осанка – словно бы сам герцог сидел со мной за одним столиком.
Когда вернулся официант, мой урбинский герцог посмотрел на меня. Он заказал жареных белых грибов нам обоим, но в остальном почти не помогал мне с меню. И это было не единственное его отличие от Дино. Если Дино был суетливым, то Бернардо – серьезным. На своем псевдоанглийском (попросту переделывая итальянские слова), с длинными паузами, он рассказал о своей работе фотографа и показал только что законченный каталог для флорентийского модного бренда, с которым сотрудничал. Еще он коротко сообщил, что у него трое детей от двух разных матерей: сын-подросток живет с ним, а две маленькие дочки – с матерью в пригороде Флоренции. Рассказал он и о своих собаках – об их существовании я и сама догадалась по коротким белым шерстинкам на его пиджаке. У Бернардо и его детей было в общей сложности около двадцати собак – их разведение было страстью всей его жизни, с четырнадцати лет. Я вежливо кивала, стараясь разобрать его английский. После Дино я внезапно осознала, как мало могу понять о новом человеке по его внешнему виду.
Всякий раз, когда в Лондоне я с кем-то знакомилась, в моем мозгу начинался почти неосознанный сбор информации – с того самого момента, как мы пожимали друг другу руки. Я обращала внимание на манеру речи, на словарный запас, на разные знаки. Здесь же все эти знаки не работали, и мне было не по себе.
И все же фотографии его ничем не уступали лучшим снимкам, побывавшим когда-либо на моем столе: у него было особое чувство света, эта утонченность, напоминавшая лучезарные полотна, что я видела в Уффици. Я поняла, что Бернардо настоящий мастер своего дела, и это меня заинтриговало. Поэтому, несмотря на скучный обед, когда он пригласил меня в оперу в следующую пятницу, я согласилась.
Я люблю оперу, и в этот вечер на мне было винтажное креповое платье от Диора с изящным вырезом и классической широкой юбкой. Его вручила мне Антонелла со словами:
– У каждой девушки должно быть маленькое черное платье, tesoro, и никто не шил их лучше, чем Кристиан. – Она произнесла его имя, словно они были близкими друзьями.
Разумеется, опера тоже была изобретением флорентийцев: самое старое из дошедших до нас произведений исполнялось во Флоренции еще в 1600 году, в палаццо Питти, на свадьбе короля Франции Генриха IV и Марии Медичи. Семье Бернардо принадлежала одна из двух частных лож в Театро Комунале, и по такому случаю я достала со стеллажа свои сверкающие открытые босоножки на высоком каблуке. По улице я шла медленно и осторожно, от своей двери до двери машины, распахнутой передо мной Бернардо. Я всегда ценила хорошие манеры. Воспитанная родителями в иранских традициях, где формальные приличия и вежливость играют очень важную роль, я каждый раз испытывала шок, когда мои друзья-мужчины в знак равноправия буквально хлопали меня дверью по носу.