о кажется, вытянешь руку и потрогаешь их блестящую смальту.
– Много ли интересного народу у тебя перебывало?
– Да уж немало. Какие имена? Сойдет Кирилл Серебренников? Вера Брежнева? Эдвард Радзинский? Преимущественно это люди искусства: литераторы Дмитрий Воденников, Павел Пепперштейн, Григорий Кружков, Бахыт Кенжеев, Юлия Кисина, Орлуша, Жужа Дубрашкус, Маша Степанова, Станислав Белковский. Художники от contemporary, как Айдан Салахова, Саша Фролова, Африка, Варя Лисокот, Владимир Дубосарский или АES, из актеров – Михаил Ефремов, Алексей Юдников, Александр Филиппенко, Маша Голубкина, Ольга Сутулова или Вениамин Смехов, с которым мы тоже как-то, набродившись по Венеции, тут рисовали, пели и наслаждались видом, данным нам в ощущениях. Захаживали Иван Ургант, Юхананов и Чичваркин, Ольга Свиблова, модный Александр Васильев, Марат Гельман, киновед Антон Долин, сверхархитектор Евгений Асс и, пока был жив, Антон Носик, мой старый товарищ.
Но давайте без неймдроппинга! Тем более что в настоящий момент в центре интереса находитесь вы, сударыня. Обобщим: бывают на моих вечеринках и долгих ночных бдениях историки-медиевисты и композиторы, философы и режиссеры, кураторы и коллекционеры, журналисты и шахматисты, фундаментальные ученые и кутюрье, танцоры и букинисты, киношники и архитекторы, дизайнеры и скрипачи, юристы и денежные воротилы, клоуны и светские красавицы-модницы, профессора и бездельники-острословы. И… и некоторые другие.
Не стоит только думать, что территория моей террасы – какой-то венецианский анклав России. Удостаивался я, представьте себе, и дружественных визитов видных итальянцев, таких как певец Виничо Капоссела, художник Луиджи Серафини или писатель Лапо Саграмозо, все остроумнейшие и душевные люди, помимо того, что гении. Можно повстречать тут чудаковатых французов, англичан, канадцев, румын, венгров, австрийцев, эстонцев, португальцев и бог знает кого еще. Вчера постучался в гости чеченец, оказался очень приятный молодой человек, я познакомил его с чешкой из Праги. А вот сами венецианцы случаются редко – до сих пор не посчастливилось мне найти среди них веселых собеседников. Мне больше по душе иностранцы-отщепенцы, выбравшие жить в Венеции, – в их выборе есть приятная сознательность.
– И о чем ведутся разговоры?
– Да большей частью мы дурачимся, чудим со словами и смыслами, мечем бисер перед Небом. То заспорим о богословии или поэзии, что примерно одно и то же, то придумываем гипотезы мироздания. Было бы обидно совсем отвыкнуть от искусства непринужденной беседы, не так ли, а для меня именно это искусство – наивысшее из всех, и один из самых желанных спектаклей: это так редко бывает в жизни.
А вот о чем точно здесь не говорится, так это о футболе, диете и веганах, о тонких уловках шопинга, о психоанализе и коучах, о различиях мужчин и женщин, об уникальности своих детей, об эзотерике и политике и, понятно, о гороскопах. Зачем долго слушать человека, который вечно сливает тебе какую-то информацию, все эти вечно одни и те же истории (или теории) по десятому разу? Зато любо-дорого, когда люди выдумывают новые миры здесь и сейчас, прямо перед тобой. Когда не дублируют уже происшедшие события своим рассказом, а творят из себя, – даешь личную паутинку!
Вообще-то существует ровно 397 занимательнейших тем для разговоров, как мы недавно установили.
Да-с, престранные иногда беседы тут ведутся. Вон недавно Андрей Бильжо, автор книги «Моя Венеция», привел Бориса Акунина, и у нас вышел забавный эксперимент. Мы решили всмотреться в себя и признаться, сколько кому лет на самом деле. В результате выяснили, что каждый живет практически все свое существование в одном возрасте: Акунин с детства был как бы пожилой-умудренный, Бильжо так и остался в подростковом идеалистическом возрасте, а вот я, тоже еще тот головастик, – все в переходном мучаюсь, с голосом вечно ломающимся до сих пор совладать не могу, и задаю до сих пор много вопросов.
Для потенциальных биографов жизненный путь Глеба – находка. Родился в Москве («на зеленой ветке», уточнил он), вырос в творческой обстановке. Дом был открытый, гостеприимный и диссидентствующий, все музицировали, устраивали вечера и спектакли, в порах памяти осталось много славных посиделок. Появлялись Татьяна и Сергей Никитины, бывали Булат Окуджава и Юрий Визбор, поэт Дмитрий Сухарев и Елена Камбурова, душа той эпохи. Благодаря матери – филологу-слависту, специализировавшейся на чешской и польской литературе, – порог дома на «Аэропорте» регулярно обивали всякие богемные личности из Центральной Европы. К слову, особо судьбоносную роль в жизни юного Глеба сыграло как раз одно польское знакомство.
– Когда мне было лет пятнадцать, мы поехали в гости в Краков, – элегически вспоминает он, отпивая белое разливное вино из классического венецианского бокала (я потягивала сгроппино). – Сказочный город. Наша приятельница, преподававшая в тамошнем университете ассиро-вавилонскую культуру, решила составить мне профессиональный гороскоп. Проведя авторитетный астральный анализ, она выдала в высшей мере непреложный вердикт, как водится.
К тому времени у нее накопился большой архив астрологических карт ее многочисленных друзей. В ходе тщательного допроса моих звезд выяснилось, что имеется среди огороскопленных ею персон одна девочка, дочь ее знакомой, которая по всем вселенским зодиакальным расчетам предначертана мне самой судьбой! Личная небесная невеста, великодушно подаренная свыше. Жила она в Берлине, тогда еще разделенном Стеной, в западной части.
Но сей девице, как, впрочем, и мне, было еще маловато годочков для бракосочетаний, нужно было подождать пару лет. Мне посоветовали провести время с пользой и выучить немецкий – родной для моей суженой, будущей второй половины. Окрыленный романтическим настроем, я освоил его так, что даже писал стихи на немецком и, думаю, смог бы даже ставить произношение недоучкам-штирлицам…
Пару лет спустя настал заветный день. Берлин. Принаряженный, насколько это возможно, с букетом цветов иду по историческому щебню разрушенной очень вовремя Берлинской стены. У меня приятное сердцебиение, волнуюсь. Нам предстояло первое свидание, юная немка – а от меня не утаили, что она весьма привлекательна – ждала меня в гости.
Дрожащей рукой нажимаю на звонок. Мне открыл ангел с доверчивыми глазами. Целый день мы старательно общались, оба зная о нашей предначертанной звездами совместимости. И угадайте, что вышло в итоге? Прошла ли искра, случилась ли бессмертная любовь, к ликованию небес? Не-а. Абсолютно ничего. Ноль! Девушке нельзя было отказать в приятной наружности, но восторжествовало безразличие, причем оно было взаимным. Верь после этого гороскопам!
Однако у этой истории весьма пикантное продолжение. Тем же вечером нарисовалась мама моей несостоявшейся половины. Дочь на фоне родительницы померкла в одно мгновение. Роскошно-рыжая польская неотразимая бесовка а-ля Марина Мнишек. Классика! Как только она вошла в гостиную, я понял, что пропал. Огненная богиня кинула взгляд, и этого оказалось достаточно… Она меня просто взяла двумя пальцами, смазала маслом и слопала, не спросясь ни у кого. А знака зодиака она была аккурат мне противопоказанного по всем параметрам, как впоследствии выяснилось. С тех пор я вдвойне не верю в гороскопы, а заодно и во всяческие предсказания. Простите, звезды, если я подвел вас!
Однако перст фортуны явно вел Глеба в Европу, пусть и обходными путями. Но не в указанную небесными светилами Германию, а в пленяющую красотами Италию. Роман с ней, начавшийся в 1990-е годы у молодого искусствоведа, тоже носил характер чуда.
Отправной точкой стал вечный Рим – город, где мощные энергии латинского прошлого еще ощутимы через его святые камни. Именно – не город, а отправная точка.
– Я стремился в Рим по определенной причине, – признается Глеб.– Считал, что через Рим и особенно Ватикан (а папство, как ни крути, – средневековый реликт, будучи последней абсолютной монархией Европы) я смогу прикоснуться к настоящему живому нерву западной цивилизации – нерву, пульсирующему через сиятельную католическую церковь и усиленному в этом городе целым парадом сопутствующих искусств. И исследовать его.
Остался я в Вечном городе тоже чудом. В один прекрасный день я рассекал по Риму недалеко от фонтана Треви, лорнируя церкви и палаццо, и меня привлек один беломраморный в колоннах фасад с висячими садами. Массивные бронзовые двери были открыты; я зашел, меня обступили аркады атриума, – это оказался университет, где преподавали пресловутые иезуиты. Я вздрогнул и загорелся идеей познать иезуитскую премудрость. Наглость – второе счастье, я решительно поднялся в приемную ректора и постучал в дверь. Он меня любезно принял, расспросил (говорили мы на немецком, который все-таки пригодился!), и я стал студентом знаменитой, как оказалось, Грегорианы.
Так начался римский период, продлившийся плотных семь лет.
Вышло, что со мной вместе учились отпрыски древних аристократических родов со всей Европы. Особенно, конечно, итальянцы из «папских» семей: Барберини, Колонна, Роспильози – эти имена на слуху у людей, любящих историю. В той же компании оказалась княжна Наталья Строцци из влиятельной флорентийской фамилии, многие в России ее знают. Мне как историку искусств было приятно, что она – верифицированный потомок Моны Лизы, той самой легендарной Джоконды, которую обессмертил Леонардо. В таком вот курьезном окружении проводил я свои молодые римские годы, ревущие девяностые.
Это была жизнь по мотивам сказки «Принц и нищий». Только я был принцем и нищим в одном лице. Вечерами плясал фокстроты и фривольничал с княжнами да графинями в их необъятных дворцах, при этом – что нахожу пикантным – был, как говорится, беднее церковной крысы. Настолько, что даже мелочь не звенела в моих карманах, так что питался я тоже чудом.