— Нет, мой ангел, не умерла. Но доктор Гринуэй говорит, она подхватила вирус со страшным названием мононуклеоз, и ей нужно очень долго лежать в постели. Это плохая новость. Ты будешь храброй девочкой? Поможешь маме поскорее поправиться?
Брайони кивает, но ее божественное личико омрачается таким горем, что я тотчас же добавляю с сияющей улыбкой:
— А хочешь услышать хорошую новость? Помнишь, что случилось в тот раз, когда мама сказала, что у нее есть хорошие новости и плохие?
— Нет, — отвечает Брайони, и ее губы дрожат. — Не помню.
— Не помнишь? — говорю я. — Тогда иди на веранду. — Брайони медленно выходит. И тотчас же раздается ее радостный крик: — Дядя Гай! — Она повисает у него на шее и заливается слезами.
— Это еще что? — ласково спрашивает Гай, целует ее в макушку и крепко прижимает к себе. Она утыкается ему в плечо и громко рыдает. — Не плачь, моя красоточка, не плачь. Мама поправится. Честное слово. Ведь вы с мамой вылечили меня, правда?
— Да, — кивает Брайони, утирая слезы и всхлипывая. — Ты останешься у нас навсегда?
— Сколько смогу. Давай не говорить о разлуке, потому что я только сейчас приехал и страшно по тебе соскучился. Знаешь, сколько раз я о тебе вспоминал?
— Сколько? — с восторгом спрашивает девочка.
— Столько, сколько Базилико вилял хвостом! — отвечает он.
— Пойду его поищу, — восклицает она, выскальзывает из его объятий и убегает.
— Спасибо, Гай, — со вздохом говорю я. — Какими мы все стали великолепными лжецами, правда?
— Что такое ложь, если правда невыносима? — спрашивает он. Но мне не приходится отвечать — к нам подбегает Брайони, у нее на руках извивается Базилико, следом ковыляют слюнявые мастифы. Девочка и Гай весело играют с собаками, и на миг я задумываюсь — слышит ли их Его Светлость, хотя прекрасно знаю, что толстые стены его темницы не пропускают ни единого звука, кроме тихого шороха приближающихся шагов.
— Пойдем, моя маленькая красоточка, — говорит, наконец, Гай, поглядев на часы. — Пора навестить твою дорогую маму.
Радость в его голосе не наиграна, вопреки тому, что она сказала ему три дня назад, когда он произнес три коротких слова. Гай почти не видел Белладонну после того, как она попросила меня дать ему дневник, а с тех пор прошло уже несколько месяцев.
Брайони взбегает по лестнице и врывается в мамину спальню, где тихо играет радио.
— Мама, смотри, — радостно восклицает девочка. — Дядя Гай приехал! Теперь ты поправишься!
Белладонна выдавливает из себя улыбку. Надо сказать, на ней лица нет. Щеки бледны, как пергаментные абажуры настольных ламп, движения вялы и безжизненны. Только глаза сверкают жизнью, горят безумием, светятся зеленой лихорадкой. Если бы я не знал, что ее болезнь вымышлена, то решил бы, что она в самом деле подхватила мононуклеоз и доктор Гринуэй велел ей лежать в постели и ни в коем случае не вставать.
— Прости, милая, — говорит она дочери. — Не волнуйся. Просто я очень устала. Знай: если ты вдруг подойдешь к моей двери и она будет заперта, значит, я всего лишь легла спать. Я скоро поправлюсь.
— Знаю, — самодовольно отвечает Брайони. — Мы с дядей Гаем будем хорошо о тебе заботиться. Может быть, привести сестру Сэм?
Белладонна качает головой.
— Не надо, милая. Зачем мне сестра Сэм, если у меня есть ты?
— И дядя Гай, — подсказывает Брайони.
— И дядя Гай, — эхом откликается Белладонна, только чтобы порадовать дочку. Она до сих пор боится встретиться с ним взглядом, хотя он не сводит с нее глаз.
Брайони склоняется над кроватью и целует маму в щеку.
— Вот, — говорит она. — Это поможет тебе поправиться.
— Спасибо, ангел мой, — со слабой улыбкой говорит Белладонна. Она изо всех сил старается держать себя в руках. Больше всего на свете ей хочется, чтобы ее оставили в покое, но она не может сказать этого дочери в лицо. Она и так слишком много лжет.
— Теперь очередь дяди Гая. Поцелуй маму, и ей станет лучше, — певучим голосом велит Брайони. — Поцелуй, поцелуй, поцелуй. Ей станет лучше, лучше, лучше.
Белладонна встречается глазами с Гаем, они смотрят друг на друга, не зная, что сказать. Прошу тебя, хочется воскликнуть Гаю, пожалуйста, не прогоняй меня больше. Умоляю, мне этого не вынести. Я знаю, кто он, знаю, что он с тобой сделал. Пожалуйста, впусти меня к себе в сердце. Я ненавижу его не меньше, чем ты, и он мой…
Он склоняется над ней, его губы на краткий миг касаются ее лба. Этот жест полон невыразимой нежности.
— Прошу тебя, — шепчет он. — Прошу…
— Гай. — Вот все, что она может сказать. Произносит это слово одними губами.
Он приподнимает ее руку, целует ладонь, потом улыбается, взглянув на Брайони, и Белладонна не отдергивает руку.
— Пойдем, поиграем с собачками, — говорит он, призвав все силы, чтобы голос звучал легко и весело. — Талли-хо, талли-хо, буфф, квак-квак!
— Рыбы, цыплята и старый флаг! — подхватывает Брайони, выбегая из комнаты.
— Сказку расскажешь, — говорит он, многозначительно глядя на Белладонну, — вернусь просто так.
Мы привыкаем к нашему странному распорядку дня, как привыкали раньше ко многим другим. Гай, обосновавшийся в желтой спальне, по утрам неизменно отвозит Брайони в школу, а Белладонна встает и идет в темницу. Там она садится на табурет перед решеткой и ставит тусклый фонарь у ног.
— Где мое дитя? — снова и снова спрашивает она у Его Светлости унылым монотонным голосом. Вот и все, что она говорит. Не задает вопросов, не расспрашивает о том, почему он держал ее в плену, не заговаривает о других членах Клуба. День за днем она спускается в подвал и долгими часами сидит на табуретке напротив его темницы, спрашивая о ребенке.
Гай знает, что она там, и в порыве раздражения нередко садится на Гермеса и скачет галопом по окрестным полям, но, когда школьный автобус высаживает Брайони у ворот, неизменно выходит ее встречать. Тибо впускает девочку и угощает ее пралине — привет из Нового Орлеана, говорит он. Брайони и Гай идут проведать Белладонну — та опять лежит в постели, слушает радио и почти ничего не говорит. Если день прошел неплохо, Брайони разрешают делать уроки в маминой спальне. Потом она идет поиграть к Сюзанне или еще к кому-нибудь из подруг, или отправляется с Гаем «в экспедицию». Белладонна остается у себя в комнате, где компанию ей составляют только голоса по радио, а мы, если позволяет погода, ужинаем на веранде, болтаем о том о сем, будто бы внизу, под винным погребом, глубоко во тьме, и не заперт прикованный к стене человек.
Мы пытаемся делать вид, будто жизнь идет как обычно. Иногда Белладонна, набравшись сил, дозволяет Брайони и Гаю почитать ей сказку на ночь, потому что девочке это доставляет столько радости. Или же смотрит, как они играют в карты. Гай обучает Брайони играть в кункен и покер, и девочка выказывает изрядный талант блефовать — может с честью выпутаться даже при самой пустой сдаче.
А иногда, когда Брайони уже легла спать, Белладонна встает и опять спускается в подвал.
Где мое дитя?
Так звучат в ее устах те вопросы, которые он задавал ей.
Кто ты такая? Зачем ты здесь?
Гай отказывается спуститься к отцу. Я его не упрекаю. И он, и Белладонна заперты в собственных казематах — в темницах своих душ, сражаются с одним и тем же чудовищем.
Сегодня я осторожно, на цыпочках, прокрадываюсь вниз, стою за дверями в подземелье и прислушиваюсь.
— Твоему сыну скоро десять лет, — говорит Белладонне Его Светлость. Он скажет все, что угодно, лишь бы помучить ее. Ему хочется услышать звук ее голоса. — Он уже не дитя.
— Где он?
— Ты не задумывалась о наших милых беседах? — спрашивает он. Его голос звучит совершенно спокойно, будто бы он здесь хозяин, а она все еще его рабыня. — Тебе не кажется, что ты, наслаждаясь моим пленением, ничем не отличаешься от меня?
— Нет тут никакого наслаждения, — отвечает она.
— Неужели? — говорит он. — Никакого наслаждения в том, чтобы сразиться со зверем, победить врага? Никакого наслаждения посадить меня на цепь, лишить свободы, подчинить своим капризам?
— Нет, — отвечает она. — Можете молчать, можете говорить, но никакие ваши слова не заставят меня выпустить вас. Вы останетесь здесь столько же, сколько держали меня, или пока вас не сожрут крысы. Смотря что наступит быстрее.
— Неужели?
— Да, именно так, — говорит она. — Верните мое дитя.
— Я скажу, где твое дитя, — говорит он.
— Я вам не верю.
— Кто ты такая? — спрашивает он. — Кто ты такая?
Ее губы раскрываются. С них готов слететь ответ:
«Я ваша». Но она вовремя удерживается.
Он улыбается.
— Я скажу, где твое дитя, но только в том случае, если ты дозволишь мне сделать то, что я хочу. А чего я хочу, ты знаешь. Прекрасно знаешь!
Она встает так внезапно, что я вынужден метнуться в сторону и укрыться за одним из стеллажей с бутылками. На счастье, она не заперла дверь наверх, а иначе мне пришлось бы торчать в погребе, пока Маттео не принесет узнику еду на подносе.
Я рассказываю Маттео о том, что услышал. Правда о Тристане — единственная сила, которая осталась у Его Светлости. Да еще воспоминания о том, как она стала такой.
В тот же вечер, немного позже, я отношу Его Светлости вместе с ужином на подносе стопку книг. Я почему-то больше не могу называть его мистером Линкольном, или графом, или еще как-нибудь. Он сохраняет выражение неколебимого превосходства и выглядит на удивление хорошо для человека шестидесяти четырех лет, которого против воли держат в сырой темнице. Он, разумеется, понятия не имеет, в каких краях находится; знает лишь, что у него бескрайнее море времени, он может сколько угодно сидеть и вынашивать планы нечеловеческих пыток, которым он ее подвергнет.
Я бы не назвал Его Светлость красивым мужчиной, потому что в его чертах слишком много жестокой властности; но он достаточно соблазнителен для женщин, которые любят, чтобы мужчины причиняли им боль. Он среднего роста, худощав, его пальцы длинные и тонкие, он до сих пор носит свое знаменитое золотое кольцо. Глаза у него блеклого темно-голубого оттенка, в их глубине нет тех искорок, какие сверкают в глазах Гая; нос прямой и тонкий, губы на удивление полные. В густой шевелюре много седины, подбородок, не прикрытый бородой, чуть скошен. Это, да еще длинноватые волосы, придают ему вид рассеянного профессора, но это впечатление исчезает, стоит присмотреться к Его Светлости повнимательнее. В его лице нет улыбки, нет радости. Когда он вглядывается в вас при тусклом сиянии фонаря, вам хочется зажмуриться и убежать.