* * *
В среду после утреннего обхода со мной впервые заговорил Берзин.
– Мне доложили, вы делаете успехи, коллега! Отрадно, очень отрадно. Нравится вам у нас?
– Не то слово! – выпалил я, зардевшись от нежданной похвалы.
– Ну и отлично. Что ж, будем двигаться дальше.
Куда уж дальше, подумал я; мне ведь и так столько всего доверяют!
– С сегодняшнего дня и по пятницу включительно пойдёте на усиление профосмотра работниц ткацкой фабрики. Будете работать под руководством Марии Дементьевны Громилиной.
– Это в женской консультации?
– Вот хорошо, что спросили, а то ушли бы не туда, – ласково улыбнулся Аристарх Андреевич. – Это не в консультации, а в амбулатории, прямо в здании заводоуправления.
– Когда начинать?
– Да прямо сейчас.
– Иду на профосмотр с Громилиной, – похвастался я Натале-Тале.
– А, в поле… Ну, давай, набирайся опыта, получай боевое крещение. Потом расскажешь.
Какое-такое крещение, недоумевал я по дороге в заводоуправление. Неужели то, в чём я варюсь сейчас – это цветочки?
Блок медсанчасти с отдельным входом располагался на первом этаже. Зайдя, я стал читать таблички на дверях. «Терапевт». Ну, это мимо. «Стоматолог». Аналогично. «Процедурная». Опять не ко мне. У четвёртой, самой дальней, была очередь. Табличку можно было не читать, но я, всё же, прочёл: «Гинеколог».
– А, это вы… – блестя очками и прикрывая лицо, словно чадрой, марлевой маской, Громилина повернулась в мою сторону. – Таисия, выдай Михаилу Владимировичу – …ох, и ни фига себе память, – …одежду и напои для начала чаем.
Спешно переодевшись за ширмой и глотнув тёплого сладкого чая из гранёного стакана в подстаканнике с выштамповкой «МПС», я остановился в нерешительности. Выпроводив пациентку: «очереди скажите, перерыв, не беспокоить, не входить, следующую пригласим!», – Громилина сняла маску и жестом приказала мне садиться. Я в ожидании подвоха опустился на краешек стула.
– Для начала, Михаил Владимирович, поговорим не о медицине, а о жизни! – Многообещающее начало, прикинул я.
– Где мы с вами находимся? – Громилина, похоже, держала меня за идиота.
– В амбулатории ткацкой фабрики.
– Правильно. Дальше.
– Мы будем осуществлять профилактический осмотр работниц.
– Молодцом. Дальше.
– Осмотр мы будем проводить с целью выявления общей гинекологической и профессиональной патологии.
– Что-то вы загнули, Михаил Владимирович. Какая на ткацком производстве может быть профессиональная гинекологическая патология? Разве что веретено или челнок от станка по ошибке куда-то не туда присунут, – засмеялась Громилина.
– Простите, Мария Дементьевна. Никакая.
– Молодец. Признаёте ошибки, не упорствуете. Хотя, справедливости ради, поговаривают некоторые, что вибрация ткацких станков может в принципе вызывать альгодисменорею22. Впрочем, – не доказано, и потому до конца не ясно. А теперь последний вопрос. Скажите мне, зачем я задавала вам все предшествующие вопросы?
– Осмелюсь предположить, для того, чтобы я понимал, куда попал.
– Ответ зачтён, – удовлетворённо подытожила «экспресс-зачёт» Громилина. – Хорошо соображаете. Это отрадно. Тогда дам вам вводную. Мы действительно в амбулатории ткацкой фабрики. Там, наверху, тысяча человек женского пола. Человек, заметьте, не скотов. Каждая со своей судьбой, проблемами и болью. Половина – из Средней Азии. Эти по-русски не говорят, общаются через гауляйтеров.
– Через кого? – не понял я.
– Через гауляйтеров. Это мы так называем. Девчонки забитые донельзя, необразованные, другого языка кроме своего не знающие. Разбиты на десятки или двадцатки. В каждой десятке-двадцатке – одна говорящая по-русски. Вот она и есть гауляйтер. Привезены сюда рекрутерами, недельные курсы – и к станку. Девочки только-только из селений. Всего боятся. Живут в трущобах, в скотских условиях. Когда первый страх спадает, начинают путаться с мужиками. Хватают триппер, сифилис, беременеют. Сами обратиться к врачу боятся. Беременности выявляются на поздних сроках, часто с тяжёлой патологией. Приходится абортировать по показаниям. – Громилина остановилась.
– Таисия, чаю наплесни. Вот вам, Михаил Владимирович, первая половина. А теперь… – она достала пачку «беломора», – будете? – я кивнул.
– А теперь вот и вторая. Местные: ткачихи, операторы гребнечесалок, прядильщицы, технологи, инженеры, бухгалтеры, да кого только нет! При детях, кому повезло – при мужьях. Забитые, несчастные, многие пьющие, с разной хронью. Почти у всех, у кого есть мужья – они алкаши да сидельцы. Тянут бабы лямку, и конца-краю лямке той не видно, – с полминуты Мария Дементьевна молча пыхала папиросой. Моя же давно погасла и забытая приклеилась в углу рта.
– И вот, дорогой Михаил Владимирович, так получается, так оно выходит, что на шести этажах над нашими головами – тысяча женских судеб. А присмотреть за ними, кроме нас двоих, некому. Некому, кроме нас, вовремя осмотреть, вовремя поставить диагноз, поймать беду. Некому отогнать на лечение и вовремя начатым лечением спасти жизнь. Понимаете, о чём я?
– Да, – хрипло выдохнул я.
– Так вот получается, Михаил Владимирович, что мы с вами уже через минуту не во влагалища будем гинекологические зеркала совать и не «пер ректум» пальцевое исследование малого таза делать. А будем вершить то, что нам Бог поручил, что он нам велел. Он же их всех любит – всю тысячу разных, святых и непутёвых. Только вот у него рук-то нет. Руки – они у нас. Мы от Бога тут рукоположены. Так выходит. Вы меня поняли?
– Да, Мария Дементьевна.
Я во все глаза смотрел на Громилину, и не узнавал. Вместо встреченной воскресным утром хамоватой стриженной под мальчика морщинистой старухи передо мной было одухотворённое лицо матери этого мира. Глаза, окрашенные печалью, покоились бездонными озёрами, а окружающее пространство незримо светилось, наполняясь любовью.
– Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, не превозносится. – От услышанного я замер, потеряв дар речи, а Джинн без остановки нараспев всё читал и читал в моей окаянной голове бессмертный стих Первого послания к Коринфянам. – Не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражает, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине! Любовь никогда не перестанет!
– Тая, скажи там, пусть первая зайдёт…
* * *
Пасмурным непарадным пятничным утром я – не шёл, не бежал, – нет, трепеща невидимыми прозрачными крыльями, летел в амбулаторию! То, что ещё два дня назад вселяло суеверный ужас, оказалось иным, – светлым и добрым. Тучи надо мной стали рассеиваться уже в среду; вот и четверг с первой половиной пятницы пролетели незаметно.
– Таечка, – прогремела сидящая за спиной, внимательно контролирующая каждое моё движение Громилина, – давай, пойди, разберись там!
– Хорошо, Мария Дементьевна, – медсестра вышла в коридор.
– Вставайте, одевайтесь, – сказал я раскоряченной в кресле пожилой работнице. – Я сейчас вам направление в женскую консультацию выпишу. Придёте на следующей неделе, хорошо? – Женщина, застегивая синий рабочий халат, кивнула, поправила белую косынку, взяла мою писульку и вышла из кабинета. Я обернулся к Громилиной.
– Ну? – спросила та.
– Направление на биопсию выписал.
– А без биопсии тебе непонятно? – она уже давно говорила мне «ты».
– Боюсь, что понятно, Мария Дементьевна.
– А что теперь бояться, Миша. Поздно бояться. Мне вот тоже понятно. Я на такие понятки понасмотрелась – во! – она провела ребром ладони по шее.
– Успеют с операцией-то? – спросил я.
– Надеюсь, да. Ладно, вставай, пошли.
– Это пиздец, а пиздец у нас не лечат! – гадливо проверещал Джинн.
Мы собирались на обед. Накрывали нам в пищеблоке, в отдельной комнатке. Туда-то загодя и отправлялась Таисия, чтобы к нашему приходу всё было уже готово. Некогда рассиживаться за едой, если в полкоридора очередь сидит, и не уменьшается никогда.
Я сбросил в таз грязные перчатки, помыл руки, и мы вышли в коридор. Мария Дементьевна переваливалась молча рядом, тяжёлым шагом, – явный коксартроз слева, – погружённая в какие-то свои нелёгкие раздумья.
– Вот что с ними делать! Всё, – она внезапно заговорила и тут же задохнулась от возмущения, – всё, абсолютно всё бесполезно! Говоришь-говоришь, говоришь-говоришь, на языке уже не оскомина, мозоль ороговевшая от говорильни: женщины, предохраняйтесь! Изделие номер два! В каждой аптеке, четыре копейки, это два раза по телефону-автомату позвонить! Нет же! С мужиками – с тринадцати, а то и раньше, по сеновалам куролесят. Сегодня не помнят, кому вчера давали. Залетают как морские свинки, на выскабливания бегают, словно то же самое, что посрать сходить! – Я слушал молча. – А потом – вот, нате, специально для доктора-практиканта Михаила Владимировича! – как по мановению иллюзиониста Акопяна, нате вам, цервикальный рак! Рачок-с в гости, собственной персоной. Жрите его с кашей!
Мы пришли. Тая уже накрыла стол и ждала, стоя возле умывальника с двумя чистыми вафельными полотенцами. На столе громоздилась горка аппетитно нарезанного тёплого чёрного хлеба, призывно дымились глубокие миски с наваристым куриным супом, на плоских тарелках ждали своей очереди пухлые островки котлет, окружённые волнистыми озерцами картофельного пюре. Мы втроём уселись и принялись за еду.
– Проблема наша, Мишенька… – расправившись с обедом и закурив неизменный «беломор», вновь заговорила Мария Дементьевна. Здесь же нельзя курить, подумал я, хотя, кто ей тут указ? Кто ей на всей Земле – указ? – …проблема наша в том, что никто ни за что не отвечает. Что все наши достижения – на бумаге. Что не можем мы так сделать, чтобы всё по-настоящему было. Сил нам не хватает. Усидчивости не хватает. Таланта… – она задумалась. – Да, таланта. С талантом-то – единицы. Вон, Аристарх Андреевич, например.
Я невольно вспомнил фразу Наталы-Талы: «Кабы не он, тут до сих пор были бы разруха да дикое поле».