– Пить будешь?
– Не, Юр. Не буду. Ещё ресторан впереди.
Часов в шесть мы в полном составе двинулись по главной улице в сторону «Красной горки». Идти было порядком, километра три. Я брёл последним, уставившись в спину Маши, шедшей под руку с Леной Бабочкиной. Мысли мои были далеки от политеса. В голову, не переставая, лезла всякая гадость. Вот, например: подойти внезапно, сзади, как снег на голову: «Лен, погуляй немножко», внаглую отцепить растерянную Ленку от Машуни, и самому занять её место. Бараньим взглядом я пробуравил всю Машкину спину. Безрезультатно. Вот это сила воли! Знает, что за ней след в след прусь я, слюни вожжой, и ни одним движением – даже намёка не подаст, что знает!
Происходившие со мной перемены пугали. Пугали по-настоящему. Хрупкая, скупая на эмоции, бесцветная почти невзрачная девчонка, податливо ставшая женщиной в моих руках, занимала во мне всё больше и больше места, – ничего для этого не делая, со мной не общаясь и, видно, не особо и желая!
На дверях «Красной горки» висел рукописный листок:
Будто ждали: двери пивного ресторана широко отворились, внутри заиграла живая музыка. На улицу выскочил Никогайос, элегантный, в костюме-тройке, окружённый пятью или шестью приятелями.
– Добро пожа-а-а-а-ловать! – заорали их лужёные глотки, а руки тут же принялись раздавать нашим девчонкам свежесрезанные алые розы.
Свет по краям огромного зала был погашен. В центре, под яркими люстрами, – составлен длинный стол, персон на семьдесят, а, может, и больше. Мы сели; за столом уже было человек тридцать. Приглашённые всё прибывали и прибывали. Ансамбль играл чисто, не давя громкостью. Официанты носились без остановки, заваливая всё новыми и новыми яствами и без того ломящийся стол, с ловкостью цирковых жонглёров ликвидируя запустевающие бутылки и заменяя полными. Артур сидел напротив меня. Я привстал, наклонился, через стол протянул ему обе руки – он, улыбаясь всем лицом, подался вперёд, ответил на мое пожатие.
После нескольких тостов в честь присутствующих дам и отсутствующих родителей к микрофону вышел Колян.
– Дарагии маи, я прашу аркэстр сыграт этот пэсня для фсех маих дарагых лубымых гастей и хачю пригласит адну из гастей на танэц. Надеус, ана мнэ нэ откажэт!
И пошёл, высоко подняв голову, к Лисёнку. Танька, вместо того чтобы, потупив глазёнки, сидеть и ждать своей участи, – вскочила, чётким модельным шагом вышла навстречу, взяла Никогайоса за руку и увлекла в танец. Солист прокуренным надтреснутым голосом выводил:
Ов сирун сирун…
Инчу мотецар?
Сртис гахникэ,
Инчу имацар?
Ми анмех сиров,
Ес кез сиреци…
Байц ду анирав давачанецир36…
Мелодия была хороша, – так чиста, так искренна, – что я, против воли, заслушался. Кто-то невесомо коснулся плеча. Я обернулся. За спиной стояла Маша. Молча кивнула в сторону двери, повернулась; не дожидаясь, постучала каблучками к выходу. На ходу доставая из кармана сигареты, ускоряя шаг, я поспешил следом.
На улице опускались кисельные бесцветные сумерки. Мы переглянулись, и не сговариваясь двинулись к спрятавшейся в зарослях кустарника лавочке. Я сел. Маша осталась стоять. Размял сигарету, чиркнул спичкой, поджёг, растягивая сыроватый табак. Маша лёгким точным движением выхватила из моего рта сигарету, бросила оземь и растоптала. Я как был, так и остался – сидеть с приоткрытым, как у имбецила, ртом.
– Ну что, Дёмин… – мой рот открылся ещё шире. Маша ни разу за четыре года не назвала меня по фамилии. – Настало время охуительных историй!
Мне было впору сверзнуться со скамейки. Маша никогда в жизни не произнесла при мне ни одного грубого слова, не то чтоб – матерного! Нет, конечно, я догадывался, что принцессы тоже какают, но чтобы вот так… Проделки алкоголя? – даже думать глупо. На всех наших пьянках Маша всегда сидела, весь вечер смакуя полбокала сухого. За это ей дали прозвище, впрочем, совсем не обидное – «Маша-неналиваша».
Она насмешливо, с превосходством, смотрела на меня.
– А теперь – поговорим. Говорить буду я, ты будешь слушать. Сейчас восемьдесят второй. Тебе двадцать, мне двадцать один. Через сорок лет, в две тысячи двадцать втором, нам будет… – ну, сам подсчитаешь, ума хватит. Согласен? – Я кивнул. Меня забрало, как кролика перед удавом. – Для чего человеку дана голова? Чтобы ду-у-у-мать… – она легонько постучала пальцем по моему пошедшему испариной лбу. – Дорогой товарищ Леонид Ильич доживает последние деньки. Его свезут на лафете к кремлёвской стене, в стране начнётся чехарда. И уже через лет десять – все, и мы с тобой не исключение, будут жить в другой стране.
– Чего ты пизди́шь? – хрипло выдавил я пересохшей глоткой.
– Не пиздю́, или, как там правильнее, – ах, да, не пизжу́. Просто располагаю информацией. Кто владеет информацией, тот владеет миром. Знаешь, кто сказал?
Я отрицательно покачал головой.
– Натан Ротшильд. Так вот. Изменится всё. Общественный строй. Экономические отношения. Политика. Вообще всё.
– Допустим.
– Допустим – штаны спустим!.. – Нет, определённо, такой я её ещё никогда не видел… – …так вот, Миша… – Уже не Дёмин, уже лучше… – … каждому придётся решать за себя, куда он. В патриции или в плебеи. И не просто решать, а действовать…
Мои глаза были возле её ажурной талии. Маленькая аккуратная грудь, однажды узнавшая тепло моих ладоней, вздымалась под тонким шёлком красной блузки. В голове застучало. Нестерпимо захотелось её – грубо, прямо здесь, прямо сейчас. Так сильно захотелось, что я засунул руку в карман брюк и, что было силы, ущипнул себя за ногу. Я понимал: физически я могу сделать это в следующий момент. Откуда-то был уверен: она не станет сопротивляться. Но ещё глубже во мне сидело неизвестно откуда возникшее знание: стоп! Стоп, иначе ты всё испортишь. Это – стрелка, здесь – направо или налево. Третьего не дано. И я остался недвижим.
– … не просто решать, а действовать. Пора выбирать попутчиков – навсегда. Я выбрала тебя. В мужья. Отцом детям. Главой семьи. Ты – голова, я – шея. – Я вскочил, как тогда, в комнате. – Сядь… – Я сел. – Хей, Джонни, ты сел! – тявкнул Джинн.
– Вместе, Миша, я и ты, мы порвём этот мир. Мы дадим ему такого пинка, что сначала он полетит кубарем, а потом будет молиться на нас! У тебя и у меня, у нас будет всё. И даже больше.
– Но я…
– Ах, ты об этом? О твоих бабах?
Я промолчал.
– «Войну и мир» читал?
– Нет. Длинно и занудно.
– Согласна. Кто написал, знаешь?
– Ты меня совсем за идиота…
– Это я так, издеваюсь немного. Прости, пожалуйста. Как жену его звали, помнишь?
– Софья Андреевна.
– Молодец. Так вот, думаешь, Софья Андреевна не была в курсе, как глыба и матёрый человечище с девками в бане кувыркается? Совсем была овца?!
Я молчал.
– Семья, Миш, это не вздохи под луной. Не скрип лежанки и не страсти-мордасти. Семья – это машина. Заезд на дальнюю дистанцию. Танк! Это один за всех и все за одного. Это клан. Это статус. Это деньги. Это дети и внуки. Вот что такое семья.
– Согласен, Маш. Но я не Лев Толстой.
– Так и я – не Софья Андреевна. И вот что я знаю: ты не будешь куролесить по баням с девками.
– Почему ты так решила?
– Потому что знаю. Вижу. Не слепая. Потому что тебе будет некогда и незачем. Ты определённо умнее писучего графа. Тот думал не головой, а головкой. А твоя дурь скоро пройдёт. Я подожду. Дождусь тебя.
* * *
Шумной весёлой гурьбой возвращались мы в общагу. Никогайос бережно вёл под руку Таню. Артур, Маша и я неторопливо шли рядом. Автомобили Коляна и Артура с черепашьей скоростью следовали за нами в отдалении.
– Артур, – попросил я, – давай поедем, а? Натрёшь ведь.
– Ничего, пройдемся. Хорошо сегодня, спокойно. Ты не представил спутницу. Я – Артур.
– А я – Маша, – сказала Маша, беря меня за руку. – Сегодня, и правда, спокойно и хорошо.
– Это вы про день рождения?
– Не только. У меня тоже особый день.
– Какой?
Маша посмотрела сначала на Артура, потом на меня.
– Я сегодня примерила на себя его фамилию.
– Вот как! – рассмеялся Артур. – Понравилось?
– Я осталась довольна.
– А он?
– Не возражал! – ответила за меня Маша.
Расходиться не хотелось. Кагалом набились в пятьдесят вторую. Танцевать было уже негде, стол с магнитофоном вытащили в коридор. Коляну принесли из багажника волшебный коньяк. Лёшка с Артуром, как и в первый раз, опять сидели обнявшись. Только теперь рядом была внимательно слушавшая их беседу Василиса. Гремела музыка. Народ пошёл танцевать.
С лестничной площадки в коридор на четвереньках вполз Толяныч. Лицо разбито, из носа – две тонкие струйки крови. Бедняга полз, оставляя по полу дорожку из багровых густых застывающих капель. Я оказался первым, кто это увидел:
– Тань, Вер, уложите, затампонируйте, чем есть! Лен, Маш, бегом вниз, скорую вызывайте!
Артур подскочил к лежащему на полу Толюне.
– Кто?!
Тот махнул рукой – куда-то туда, вниз, на улицу. Мы сорвались и побежали. Лёха, подхватив Артура на спину, бросился догонять нас позади.
Недалеко от входа на корточках сидела какая-то урла, человек десять, может, двенадцать. Разговаривать было не с кем и не о чем. Пришлось месить. Краем глаза я заметил, как из стоявших неподалеку машин Артура и Коляна нам на подмогу выскочили ещё двое – те, кто были за рулем. В следующий момент я отхватил прямой в челюсть и сходу – колом плашмя по спине. Качнуло, во рту кровануло, но боли не почувствовал – взлетела адреналиновая анестезия. Сознание накрылось серой пеленой. Во мне не осталось ничего кроме нанесённых и пропущенных ударов.
У Артура не было ноги, но была клюка. Она ломала носы и выбрасывала изо ртов зубы. Лёшка молча «обходил» всех, гася с ноги. Юрка помогал. Впрочем, наши усилия были уже лишними: бойцы Артура подошли к делу профессионально. Те, кто был способен приподняться на четыре кости, расползались. Остальные лежали.