Спохватившись, Артур запрыгал страшной одноногой цаплей – до машины. Завёлся, подъехал. Открыл дверь, ухватил одного из лежащих за шиворот, дал газу на первой. Уродец, завывая от боли, поволочился за машиной. Артур тормознул.
– Твои?! – орал Артур. – Твои, с-с-сука?!
– А-а-а!.. – хрипя, выло тело.
– Совсем страх потеряли, сосунки! Мальчишке, музыканту, лицо разбили! Ты на кого наехал?! Я наеду, вы костей не соберёте, твари! Я щас газану! – орал Артур. – Газану, бля, проеду по тебе, падла! – Артур рывком бросил скота, тот глухо стукнулся башкой об асфальт. Ноги его были затянуты под машину.
– Не надо, Артур! – истошно заорал я. – Сядем из-за уёбка! – и без промедления кинулся вытаскивать воющую тварь из-под «москвича».
Артур опомнился. Повисла тишина. Улочку осветили сполохи мигалки – подъехала «скорая».
– Туда, на четвёртый! – махнул я рукой старому фельдшеру, не раз уже привозившему мне рожениц. Этому мусору, – я махнул в сторону побитой шпаны, – помощь не требуется.
– Понял, – оценив ситуацию, фельдшер подхватил чемодан и бодрым шагом направился к входу.
На крыльце, под лампой дневного света, стояла Машуня.
– Сюда иди.
Внимательно осмотрела лицо, руки.
– Больно?
– Нет.
– Ты был прекрасен.
– Да?
– Да. Я в тебе не ошиблась. Спокойной ночи, Лев Толстой.
Тыльной стороной прохладной ладони, живой Жи́вой коснулась горячей потной побитой щеки. Повернулась и ушла мимо пустого вахтёрского пенала на лестницу.
* * *
Должен был дежурить Берзин, но его всё ещё не было. Уже минут пятнадцать.
– Не звонил? – спросила Громилина. Я лишь пожал плечами. Ничего о причинах отсутствия доктора Берзина мне известно не было. Мария Дементьевна, ожидавшая появления Аристарха Андреевича и следующего за этим окончания дневной смены, тихо вздохнула и зачем-то полезла в сто раз виденные сегодня истории болезни.
Дверь ординаторской распахнулась. Влетела раскрасневшаяся Талова.
– Здравствуйте, Мария Дементьевна! Привет, Мишутка! – после того, как я стал в коллективе своим, она называла меня Мишуткой. – Мы поменялись. Я сегодня в ночь. Простите, ради бога, за опоздание.
Громилина упёрлась в Наталу-Талу взглядом поверх приспущенной роговой очёчной оправы:
– Скажете тоже, Наталья Васильевна! За что прощать? Ну, опоздали на пересдачу, с кем не бывает, – и уже тише, после паузы, – свои люди, сочтемся.
Не успели мы с Таловой допить чай со свежим мёдом, как одна из патоложных «девулечек», с раннего утра собиравшаяся, решила, наконец, безотлагательно приступить к процессу. Поскольку лежала она давно, знали мы её досконально, как облупленную, – то парой часов спустя дело было сделано. Новоиспеченная мамочка расслаблялась в послеродовой, а получивший первую оценку в жизни – девятку по Апгару – малыш мирно посапывал в «молодёжке».
– Какой богатырь! – довольно щурилась Натала-Тала. – Четыре кило с хвостиком. А мамаша, сама-то – маленькая как мышка. Но вёрткая. Умудрилась не порваться!
– Наталья Васильевна, а вообще, есть корреляция между размерами матери и весом плода?
– Дело тёмное, Мишутка, – Натала-Тала призадумалась. – Здесь у нас налицо макросомия37, ты отрицать не будешь? – Я помотал головой. – Но вот что странно: у мамаши никаких нарушений метаболизма нет. И не было. Сахара́ на месте всю беременность. А родила слонёнка. И лежала у нас исключительно по формальному признаку: высота стояния дна матки выше стандартного на три сантиметра.
– Так вроде же четыре критично? – спросил я.
– А как ты нормально померишь-то без ультразвука? – грустно усмехнулась она. – Я вот возьму, четыре намеряю, а ты тут же подойдешь с пальпацией – у тебя три получится. Или пять. Короче, видишь торчащее дно матки – ставь диагноз, не ошибёшься. Лучше перебдеть, чем недобдеть. Будешь? – она протянула мне открытую пачку «Мо» с ментолом. Я мотнул головой и полез в стол за берзинскими «любительскими». – А так, если вообще, всё просто. Видишь у плода макросомию, ищи у мамаши гестационный диабет38. Почти с гарантией найдёшь, он даже прятаться не будет. – Натала-Тала рассмеялась.
Я исподволь любовался ей. Не было во мне больше похотливых мыслей. Не раздевал я её, не лапал, не вертел в разных позах, не мечтал похабно. Всё просто: я прозрел. Она перестала быть для меня самкой. Она стала женщиной. Оказалось, женской красотой можно любоваться, не рискуя схватить неконтролируемую спонтанную эрекцию. И от созерцания живой женщины может захватывать дух как от «Рождения Венеры» Сандро Боттичелли. Ей тридцать. Может, тридцать два. А когда будет шестьдесят? Что будет с ней?
– Ничего не будет, – ответил Джинни, – краса не блёкнет.
В ординаторскую, громыхнув дверью, влетела акушерка из приёмного. Растрёпанная, бледная. Губы её подрагивали.
– Там… там… Наталья Васильевна… Только что… Там…
– Ну, говори! – вскинулась на неё Талова.
– От… отслойку привезли!
Я вскочил – стул отлетел, с грохотом опрокинулся. Вернусь – подниму. В несколько прыжков мы с Наталой-Талой оказались в приёмном. Молодая. Сознание спутанное. Черты лица заострившиеся, кожа восковая, губы синие. Живот торчит, недели на тридцать две – тридцать три. Между ног – пелёнка, промокшая свежей кровью. Хоть отжимай.
Тала повернулась ко мне: – Иди, мойся. Потом к акушерке: – Берзина вызывай. Быстро.
И следом за мной кинулась на лестницу. Мы бежали наверх, а за стеной гудел лифт, поднимавший в оперблок роженицу. Я стал мыться, в висках стучало. В операционной звенел инструмент – анестезиологиня и операционная сестра начали работу.
Брюшную стенку прошли быстро. Кровило мало. Это плохо. Значит, нет давления. И кровить, похоже, нечем. Такой матки я не видел никогда. Даже на картинках. То была не матка, – пропитанный тёмной кровью мешок. Только Талова собралась рассекать стенку страшного мешка, дверь распахнулась, в операционную вбежал намытый Берзин.
– Миша, стой, где стоишь! Наташ, ты иди, разбирайся с клиникой. Кровь заказывай экстренно, пусть везут!
Мы достали малыша. Он был плох, но закричал. Даже не закричал, – натужно запищал. Талова вернулась.
– Говори!
– Двадцать восемь. Первые роды. Тридцать четыре недели. Весь срок без патологии. Два часа – нарастающая клиника массивной отслойки плаценты.
– Ой-ё-ёй… – в ужасе простонал Джинн.
– Да уж, видели, – усмехнулся Берзин. – Там имбибиция стенки.39 Мы с гарантией влетели в ДВС.40 Кровь где?
– Нет. И не привезут. Только одна ампула, и та тухлая. Завтра срок выходит.
– Какая группа?
– Первая, резус-отрицательная.
– Чёрт! Пусть доноров найдут, пусть сдают!..
– Сейчас полночь, Аристарх Андреевич, – у анестезиологини оказался приятный низкий голос, – раньше десяти утра ничего не получим. Пока утро, пока телефонограммы по предприятиям, пока люди дойдут, пока сдадут. Без крови мы, коллеги. Что вы решили?
– А что решать? – бессильно выдохнул Берзин. – Идём на экстирпацию41.
– Пойти можно, – медленно протянула анестезиологиня. – Дойти проблематично. Давления нет. Адреналин у меня почти струёй. На водичке и десяти минут не протянем. Ну что? Будем иногруппную кровь переливать? – и тихо добавила: – Хотя, без толку. Тут и своя группа, – если консервированная, – уже бесполезна.
– У меня!.. – рявкнул я. – Первая резус-отрицательная – у меня!
– Вот орёл! – зрачки Берзина над марлевой маской сверкнули надеждой. – Сифилис есть?
– С утра не было! А надо? – в том же тоне прикололся я.
– Гепатит?
– Только в учебнике.
– Наташа, мойся!
– Уже! – проорала Натала-Тала из предоперационной.
* * *
Я лежал на жёсткой каталке. Вспотевшему затылку холодно и больно. Надо мной стояли трое в масках – Берзин, Талова, анестезиологиня.
– Чистый, чистый лежу я в наплывах рассветных, перед самым рождением нового дня… Три сестры, три судьи, три жены милосердных открывают последний кредит для меня… – как безногий инвалид в электричке, заокуджавил Джинни. Это было очень забавно, и я рассмеялся.
– Вот что. Смотри, – упёрся в меня взглядом нависший сверху Берзин. – У бабы ситуация швах. Одной ногой уже там…
– У Харона? – нагло перебил я.
– Именно. Вторую ногу задрала, осталось наступить. Стандартными твоими законными тремястами пятьюдесятью кубиками цельной не обойдёмся. Считай, при такой кровопотере, – слону дробина. Нужно больше. Давай с тобой договоримся так. Если сможешь, – если не испугаешься, – очень быстро сто пятьдесят. Это восемь шприцов, не шутки. Будет плохо. Потом пауза, и до пятисот, медленно; это легче – но всё равно без восполнения. Совсем без восполнения. Только на твоём собственном объёме. Сам понимаешь, не шутки. Ну а после полулитра сразу начинаем тебя доливать. Одной глюкозой с физраствором, никаких заменителей, и никаких, боже упаси, декстранов42. Если будет нужно, вдобавок отдашь ещё сто пятьдесят, уже после доливания. Какие мысли?
– А никаких. Другого выхода нет, правильно?
– Нет, – подтвердила Натала-Тала.
– Тогда вперёд, вампиры, что время теряем… – глупо осклабился я. – Подключичку поставьте для скорости.
– Может, тебе сразу бедренные воткнуть с обеих сторон, гонщик?! – рассмеялся Берзин.
Оба локтевых сгиба были заняты иглами с трубками инфузионных систем. Не повернуться, не пошевелиться. В поле зрения остался лишь потолок. В левом дальнем углу, ближе к окну, расплылось неправильной формы грязное пятно. Крыша протекает. А у меня сейчас крыша, похоже, съедет. За пределами зрения звякали шприцами о столик и приглушённо разговаривали.
– Так, – ну, это анестезиологиня, – первые пять шприцов прогнали цитратную