— Это государственный преступник, пошедший против рескрипта государя императора! — запальчиво кричал Резанов.
— Да побойтесь Бога! Из бумаг его величества и его высокопревосходительства я доподлинно выяснил, что в морских делах главенствовать должен морской начальник, во всём же остальном и прочем — вы начальник. Ну резонно ли вам, скажем, глотку рвать: «Бом-брамсель накось! Курс на три румба вправо!»
— На это другого офицера поставлю.
— Кого? Ратманов же, говорите, от командования наотрез отказался да вроде бы тоже в зачинщиках числится, — напирал на своё губернатор.
— Да хотя бы господина Головачёва! — упорствовал и Резанов.
— Лейтенанта ставить командиром большого корабля устав не дозволяет. Да и посадит такой умелец судно на камни или в берег влепит, что делать прикажете? Лазаря петь? Моря в наших краях буйные, сбоя не простят.
— А в вашем распоряжении опытных капитанов нет? — убавив тон, спросил Резанов с надеждой.
— Да у нас каждый второй мужик мореплаватель! — Кошелев даже подался вперёд, предпочитая тон доверительный. — Только крузенштерновские моряки нашего непременно вниз головой спустят. Вы их знаете? Они ж за капитана своего горой стоят.
— Розгами всех пересечь!
— Тогда и вправду бунт учинят. Считали, сколько у них пушек стоит? У нас ни одной.
Узрев, что важный сановник задумался, генерал надавил побольней:
— Они пушками и мои, и ваши кишки вмиг по сопкам размотают. Ищи тогда виноватого...
— Но вы обязаны со своей стороны доложить о сём, — напомнил посланник.
— Всенепременно, ваше превосходительство! — воскликнул генерал-майор, клятвенно прижав руки к груди. — Обо всём доложу без утайки!
Поистине ангельским терпением обладал Кошелев. Надеялся на верного лекаря — время. Этим и добился своего. Правда, из-за чванства Резанова, препирательств страдало дело. Корабль стоял в ожидании ремонта. К нему приступили лишь тогда, когда страсти улеглись и открытая война затихла до поры до времени.
Через четыре месяца «Надежда» отплыла к Японии. По расчётам, должен был скоро показаться порт Нагасаки. Ничто не предвещало беды. Светило жаркое солнце. Ровный ветер гнал корабль на юг. Волны любовно покачивали его. Крузенштерн и Ратманов поднимали к глазам подзорные трубы, надеясь увидеть берег в ясности дня. Увидев Беллинсгаузена с секстаном, Иван Фёдорович сказал:
— Добрая вам вахта досталась.
Фаддей мысленно плюнул через плечо. Как все люди, имевшие дело со стихией, он тоже был слегка суеверен.
Поговорив о чём-то, начальники ушли в свои каюты. Беллинсгаузен остался на мостике. Вскоре он заметил, что ветер начал свежеть, приказал убавить парусов и послал матроса доложить об этом капитану. Не прошло и часа, как волны стали распухать, небо заволокло тучами, сильно потемнело. Тут же захлестал ливень, словно разверзлись хляби небесные. Тучи почти опустились на верхушки мачт.
— Убрать все паруса! — скомандовал Фаддей.
Море вспучилось, будто где-то в глубине забушевал вулкан. Огромные волны с пенными гребнями обрушились на шлюп. Судно, как игрушку, развернуло по ветру. Высоченный вал таранным ударом положил корабль чуть ли не на борт. Застонали мачты, с треском полетели в море шлюпки и бочки, вынесенные из камбузов для просушки. Вода ворвалась в закрытую палубу. Там, сбивая людей с ног, плавали столы, банки, утварь.
— Закрыть люки парусами! — продолжал отдавать команды Фаддей.
Крузенштерн, кое-как добравшись до мостика, перекрывая грохот, закричал:
— Матросы! От вашей быстрой работы зависит ваше спасение!
Судно накренилось набок, погрузив в воду борт. Тут-то, наверное, Резанов и вспомнил генерала Кошелева, предупреждавшего о диком нраве здешних морей. Впрочем, никому не известно было, о чём думал посланник сейчас. Свирепый, внезапный, стремительный тайфун гнал поверженный корабль на рифы. Трюмы и каюты наполнились водой. Крушение казалось неотвратимым. Матросы всё, что было в силах, сделали, разбиваясь в кровь, срывая ногти на руках, ломая кости.
К счастью, стихия стала утихать. Так же неожиданно ослабел ветер, угнал тучи. Помпами откачали воду из закрытых палуб и трюмов. Шлюп выправился, встал на киль. Управляя рулём и малыми парусами, его удалось увести от скал, до которых оставалось не больше кабельтова...
С таким же неистовством матросы прямо в море начали исправлять израненный, избитый корабль, чинить оснастку, менять поломанный такелаж.
Утром 8 октября 1804 года «Надежда» встала на якорь при входе в залив Нагасаки. Её тут же окружили лодки с широкими парусами, расписанными разными драконами и цветами. Матросы махали руками японцам, приветствовали знаками, однако близко японцы не подплывали, на доброжелательство не отвечали.
Опять же при полном параде появился на палубе Резанов со свитой, всматривался вдаль, где, по его расчётам, должны стоять дворцы и откуда могли появиться императорские особы. Стоял час, другой, отошёл к обеду, снова поднялся на палубу. Терзался в ожидании, нервничал.
Только вечером на богато раскрашенном судне прибыли сдержанные японские чиновники. С ничего не выражавшими лицами, словно окаменев, выслушали они пространную и витиеватую речь посланника, переводимую толмачом-китайцем, отказались от угощения, пообещали доложить о русской миссии императору в Эддо, с тем и отбыли на берег, оставив Резанова в полной растерянности.
Несколько недель простоял шлюп в окружении японских судов, непонятно для чего предназначенных, — то ли для почётного эскорта, то ли неусыпной стражи. До берега было рукой подать, однако японцы сходить с корабля никому не разрешали. В конце концов губернатор объявил о распоряжении императора доставить в столицу подарки, привезённые российским посольством.
Шлюп обложили утлые джонки, на них стали сгружать дары русского царя. Резанов сильно беспокоился за сохранность огромных зеркал в тяжёлых золочёных оправах.
— Как же вы их доставите в Эддо? — донимал он расспросами толмача. — Это же невозможно! Для переноски каждого зеркала потребуется не менее шестидесяти человек!
— Для японского императора нет ничего невозможного, — следовал невозмутимый ответ. — Два года назад из Китая прислали живого слона, так носильщики на своих плечах донесли его отсюда до Эддо...
Резанов надеялся встретиться с императором, сопровождая подарки, но и этого ему не разрешили. Посланник возмутился, стал говорить, что ему обрыдло жить на корабле, он желает ходить по твёрдой земле. Словно в насмешку ему предоставили очень скромное жилище на уходящем далеко в море мысе с забранными решётками оконцами. Жилище это скорее напоминало карантинное строение для чумных. Матросам же выделили загон на каменистом берегу, где зеленело единственное дерево.
— Будет нам вместо новогодней ёлки, — невесело пошутил капитан.
— Да вы за нас не тужитесь, Иван Фёдорович, — ответил боцман. — Свой Новый год мы устроим хоть под пнём, хоть под корягой. Не привыкать.
2
В день 31 декабря 1804 года кают-компанию украсили ёлочными ветками, взятыми с Камчатки и сохранёнными в леднике, на стол выставили вазы с тропическими фруктами, русские пироги, мясные и рыбные блюда, крабов, только что сваренных в морской воде. И само собой, шампанское. Офицеры в белоснежных мундирах и эполетах, штатские в лучших сюртуках, не было только дам. Однако несколько дамских портретов-миниатюр, что считалось крайне модным и приличным, офицеры перенесли из своих кают и разместили на переборках кают-компании. Среди них позади капитанского кресла Фаддей увидел портрет красивой дамы в белокурых локонах с грудным ребёнком на руках.
— Художник изобразил мою супругу перед самым нашим отплытием, — объяснил Иван Фёдорович. — Грустно, сын-то растёт без меня.
Он поднял первый тост за родных, которые ждут их дома.
— Обычно первый выпивают за здравие государя, — кольнул Головачёв.
— До государя отсюда Новому году идти более полусуток, неудобно вперёд батьки... — отшутился Крузенштерн.
Офицеры с неприязнью поглядели на соплавателя. Его никто не любил, его сторонились, но терпели, не желая обострять отношений хотя бы в собственной среде.
— Однако вы правы, — добавил капитан. — Хотя, да будет вам известно впредь, первый тост императору, как только начнётся Новый год. Мы же пока провожаем старый.
На напольных часах, принайтованных в красном углу, большая стрелка ещё стояла на римской цифре «X».
Головачёв заёрзал на месте и больше в разговор не встревал, к удовольствию других.
— А теперь прошу меня выслушать, — Иван Фёдорович поднялся из-за стола, взял приготовленную бумагу, следом встали остальные офицеры. — «Приказ капитана шлюпа «Надежда», совершавшего плавание кругом света, объявленный декабря месяца 31-го числа года 1804-го на стоянке японского порта Нагасаки... Отданным мне повелением государя императора Александра I извещаю о присвоении мичману Фаддею Фаддеевичу Беллинсгаузену звания лейтенанта, себя зарекомендовавшего добросовестностью на службе, усердием в воспитании нижних чинов...»
— Ура! — первым крикнул Макар Иванович Ратманон, другие подхватили и потянулись с бокалами к новоиспечённому лейтенанту.
Чокаясь с Фаддеем, Крузенштерн проговорил:
— Меня, правда, произвели в лейтенанты досрочно. Довелось участвовать в Выборгском сражении со шведами. Карьера, что ни говорите, головокружительная, ведь согласно морскому регламенту отцу Отечества всякий молодой офицер в мичманах обязан был служить не менее семи лет.
— Да и из Корпуса выперли раньше времени, — весело съязвил Ратманов.
— И то верно! — оживился Иван Фёдорович. — Опять же война помогла. Офицеров повыбивали, нас с Лисянским и выпустили со званием «за мичмана». Вы, Фаддей, кажется, тогда в Корпус «рябчиком» вступали, а мы уже в шведской кампании дрались. После неё только стали законными мичманами... О, уже полночь! С Новым годом, друзья! Пусть он будет немножко полегче старого!