Иеромонах Дионисий затеял буйное состязание на палубе с нижними чинами. На спор он перетягивал канат у десятерых матросов, чем вызывал общий восторг у зрителей. Выпив очередную чарку и вытирая огромной лапой своей бороду, он хвастливо гудел:
— В младости железные оси гнул, а с вами, щенками, я и сейчас без натуги управлюсь.
А шёл-то ему тридцатый год, но матросам, в основном молодым, он казался стариком и вкупе с церковным чином пользовался почти мистическим уважением за феноменальную силу, разные выдумки, чтобы скрасить однообразный быт, укротить страсть к вину, которое употреблял в большом количестве и никогда не бывал пьяным.
— Одолел бы наш батюшка Куковых матросов? — вопрошал озорной барабанщик Чуркин.
Однако эту загадку даже сам Дионисий отгадать не мог. Этаким забулдыгой он выглядел перед моряцкой молодёжью, ещё не вошедшей в пагубу пьянства. Не сомневался, что превзошёл бы английского матроса, скажем, в питие недельном, но как можно вливать в себя положенную норму — либо пинту вина, либо полпинты крепчайшего рома[44] вдобавок с пивом сколько влезет, изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год? — это озадачивало русскую душу, не знавшую такого постоянного, ежедневного пьянства.
В Морском уставе Петра, где расписывался регламент служителя до последнего вздоха, полагалось выдавать вина по чарке в среду, пятницу, субботу и воскресенье и пива семь вёдер в месяц, три литра в день. Из такого же расчёта отпускались водка, вино и пиво служителям «Востока» и «Мирного» — куда меньше, чем матросам Кука.
Английский мореплаватель, прибегавший иногда к жестоким наказаниям вплоть до обрезания ушей, охотно разрешал команде снять пьянкой напряжение, если позволяла обстановка и не предвиделось близкой опасности. В день Рождества один из участников его экспедиции отмечал в дневнике: «Все добрые христиане, говоря по правде, напились столь чудовищно, что вряд ли ночью был один трезвый человек на корабле; благо ещё, что ветер был весьма умеренным — должно быть, Господу ведомо было, в каком состоянии мы находимся». Кук ограничился более лаконичной записью: «Вчера праздновали Рождество, и на корабле не было трезвых». Однажды матросы «расслабились» до такой степени, что Куку пришлось отправить их на необитаемый берег и два дня терпеливо ждать, пока они придут в себя и будут в состоянии выполнять свои обязанности.
Беллинсгаузен же, а тем более Лазарев вообще не допускали пьянства на кораблях. Поблажки делались лишь всеобщему любимцу иеромонаху Дионисию и художнику Павлу Николаевичу Михайлову как служителю капризных муз, который временами не мог работать без некоторой дозы вдохновения.
Вечером «Мирный» подошёл под корму «Востока». Лазарев с Дионисием и сопровождавшими его офицерами перешли на свой шлюп. Подхваченные свежим ночным ветром, корабли пошли к югу.
Как советовал военный агент России и Бразилии генерал Тойль фон Сераскеркен, терять время на поиски неоткрытых островов в водах, где уже побывали французские и английские плаватели, Беллинсгаузен не стал, а устремился прямо к острову Южная Георгия.
Ветер разгулялся настолько, что в кают-компании заплясали тяжёлые дубовые стулья. Команде пришлось убавлять паруса. Налетел шквал с дождём и градом. Матросы дрожали в своих суконных бушлатах, старались укрыться от ледяных волн и брызг. Подверженный боковой и килевой качке шлюп рыскал из стороны в сторону. Он то едва тащился, то вдруг начинал кружиться на одном месте, приходилось забираться на реи, спускать или поднимать те или иные паруса, борясь с произвольными поворотами. Тут и суток работы хватило бы, чтобы выжать из марсовых все силы, а им пришлось работать неделю на открытой палубе под пронизывающим ветром — без горячей пищи, на одних сухарях и солонине.
Не легче было капитану и вахтенным офицерам. Они проявляли то, что называлось искусством кораблевождения. То и дело с мостика раздавались команды:
— Взять у марселей по рифу, спустить брам-реи!
— Поставить брамсели!
— Закрепить фор-марсель, крюйсель, оставить зарифленным грот-марсель и штормовые стакселя!
И матросы уносились по вантам, рискуя свалиться в бушующее море, поскользнуться на мокрых реях или окоченеть на головокружительной высоте.
Непогода вынуждала Фаддея оставаться под зарифленными марселями, фок-стакселем и гротом. В крепкий ветер он предпочитал нести грот, а не фок, потому что у «Востока» фок-мачта была поставлена слишком близко к носу и корабль зарывался в волны, сильно раскачивался по килю и руль ходил под ветром.
Ещё больше хлопот доставляли пасмурность и туманы. Порою они окутывали корабль так плотно, что исчезали вершины мачт, с юта не проглядывался бак. Эта непогодь напоминала весенние петербургские туманы, которые накрывали город, когда вскрывалась Нева. В такие моменты возникала тревога за «Мирный», державшийся вблизи. Не потеряется ли? Или, напротив, не столкнутся ли бортами?
Не подсчитать, сколько нервов скрывалось за такими, к примеру, строчками: «...мрачность и дождь продолжались при большом волнении; ночь была весьма тёмная; на сожжённый фальшфейер шлюп «Мирный» не отвечал и поутру при рассвете не был виден. Рассчитывая, что должен находиться позади, мы убавили парусов и в три часа после полудня направили путь по ветру, чтоб сыскать нашего спутника; вскоре, когда пасмурность несколько прочистилась, увидели его на северо-востоке и пошли прямо к нему. В четыре часа, когда оба шлюпа сблизились, мы вновь привели на левый галс на юго-запад-запад. Ветер тогда дул крепкий с юго-востока, с порывами. Солнце иногда проглядывало, волнение было велико». Рядовая запись. Так происходило не день, не месяц, а годы.
В часы просветления среди могучих волн появлялись стада дельфинов. Часто показывались гиганты-киты, пуская фонтаны. Резвились косатки, если судить по одному перу на спине, горизонтальному хвосту и малому дыхальцу на загривке. Множество птиц навело на опасение, нет ли поблизости мели. Опустили лот в сто саженей, но дна не достали.
Наконец небо очистилось от туч, выглянуло солнце. Стих ветер. Капитан приказал вынести наверх всю одежду и постели для просушки. По вступлении в холодный климат он велел также укрепить переносные чугунные печки в кубриках, трубы вывести в грот- и фор-люки, а сами люки закрыты Матросы для грот-люки вырезали квадрат в четыре фута, вставили раму со стеклом для света, а чтобы сырость и вода не проникали в жилую палубу, остальную часть люка обили просмолённой парусиной и накрепко задраили, оставив для входа только фор-люк. Для облегчения верхней палубы канониры сняли четыре крайние пушки и спустили в трюм.
В середине декабря подошли к западной оконечности Южной Георгии. Любопытство побудило всех подняться раньше времени, чтобы увидеть землю. На море по-прежнему ходили стада китов, летали птицы — голубые, снежные, малые, чёрные. Среди них иногда появлялись плавные альбатросы. По бортам выскакивали из воды и перекликались друг с другом хохлатые пингвины, с удивлением рассматривая плывущее чудище и как бы обсуждая это происшествие. Из тумана появились слабые очертания Южной Георгии. Чем ближе подходил к острову шлюп, тем мрачнее становился его вид. Неприветливо встречали моряков дикие скалы. Бурун со зловещим шумом разбивался о прибрежные камни. Мичман Новосильский назвал Южную Георгию исполином в чёрной броне, с убелённой главою, грозным передовым стражем таинственного Ледовитого моря.
Держась в миле от берега, шлюпы шли со скоростью семь миль в час. Вдруг из одного из заливов выскочил парусный бот под английским флагом. Беллинсгаузен приказал лечь в дрейф. На борт поднялись штурман и два матроса. Они были в одних рваных рубахах, пропитанных жиром. Судя по заросшим и грязным лицам, они терпели здесь немалую нужду. Один из гостей хорошо изъяснялся по-русски. Он сказал, что в заливе, названном именем Марии, стоят два трёхмачтовых судна, принадлежащих китобойной компании. Уже четыре месяца промышленники ездят по разным бухтам, бьют на лежбищах морских слонов и вытапливают жир. Часто они проводят ночи на пустынном берегу под покровом опрокинутой лодки, согреваясь от костра, сжигая мох и пингвиньи шкурки, которых здесь, как листьев в осеннем лесу.
— Если вы испытываете нужду в питьевой воде, то в заливе есть ручьи. Птица же в пищу не годна, сильно отдаёт рыбой. Разве что голуби, — сообщил матрос.
— Где вы научились говорить по-нашему? — спросил Завадовский.
— Бывал в Кронштадте, случалось проживать там долго, — с неохотой признался промышленник.
Его товарищ спустился в лодку и вернулся с кошёлкой пингвиньих яиц. Каждое весило чуть ли не фунт. Матрос объяснил, что это их основная пища, вкусом яйца совсем недурны.
Капитал отблагодарил англичан сухарями и тремя бутылками рому, чему они страшно обрадовались, — крепкий напиток им казался дорогим удовольствием в холодном климате. Фаддей предположил, что матрос, говоривший по-русски, и в самом деле был русским. Видимо, он бежал с российского военного корабля и теперь скитался по трудным промыслам для пропитания.
Как только бот отвалил, капитан распорядился наполнить паруса и взять мористее, чтоб ночью не напороться на камни.
С утра офицеры и штурманы взялись за опись западного берега Южной Георгии. Этого Кук сделать не сумел. На картах появились русские имена: остров Михаила Анненкова, мысы Якова Парядина, Дмитрия Демидова, Ивана Куприянова, залив Павла Новосильского... Связав свою опись с описью восточного берега, сделанную Куком, шлюпы взяли курс к Сандвичевой земле.
По пути встречались острова, не описанные Куком, с вершинами, покрытыми вековыми снегами, чёрной крутизной скатов, неприступными берегами. Определяли их координаты и давали им названия по именам участников экспедиции. Так прибавлялся счёт открытым островам — Лескова, Торнсона, Завадовского. Последний отличался от прочих тем, что здесь находился действующий вулкан и вверх поднимались густые смрадные пары, подобные, по выражению Беллинсгаузена, «выходящему из трубы парохода дыму, только в большом виде». Снегу было значительно меньше, потому, вероятно, облюбовали остров пингвины для своего обитания.