Однако он не вполне был уверен, что угрозу приведёт в исполнение. Гнев улетучится, радость возвращения из ледяного ада отвлечёт от расправы. Несмотря на несладкую жизнь, он не озлобится на мир, а останется сердечным человеком. В любом неблаговидном, подчас умышленном злодействе будет искать оправдательные причины и, вынужденный наказывать, начнёт испытывать нравственные страдания.
Олев Рангопль напоминал об Эзеле и Айре. Он чувствовал себя виноватым перед этой женщиной. По ночам тело, и так зябнувшее от холода и сырости, не согревали ни шинель, наброшенная поверх одеял, ни раскалённые ядра от пушек. Их приносили служители в каюты офицеров, потому что там не помещались печки, и чугунные ядра оставались единственным средством обогрева. Айра любила его. Дом — сухой, тёплый, просторный; стол, богатый всеми дарами вольной земли и моря; устойчивый покой, когда не надо заботиться о других и самому не считать, останется ли жалованья ещё на день; женщина, красивая, крепкая, трогательная в нежности, — чего же ещё желать человеку?! Как бы он хотел перенестись сейчас в такое блаженство! Но пройдёт какое-то время — и затоскует душа по снегу. бурям, грубой работе, ржаным сухарям и каше с прогорклой солониной, и все блага, все лавки станут тяготить, как оковы каторжника. Нет, не переделаться ему, не излечиться от роковой привязанности к морю.
1 марта их плаванию, считая от выхода из Рио-де-Жанейро, прошло ровно сто дней. Фаддей включил это число в дни праздника, давая людям толику радости. Зарезали свинью, приготовили матросам жаркое, выдали по стакану пунша, отчего хмелела голова и скорее отмякала душа. Офицеры потчевали друг друга гамбелевским шоколадом, сваренным на молоке.
Чуть захмелев, Фаддей поднялся на шканцы, отослал Лескова в кают-компанию, сам за него встал на вахту. Тихий ветер и отсутствие льда позволили поднять побольше парусов. Шлюп прибавил хода. Вскоре след, оставляемый на поверхности моря, засветился от множества фосфорических раков, медуз и другой мельчайшей живности. Потом и вся поверхность моря, днём покрытая пеной, засияла бледным светом. Перед носом корабля вздымались две волны как бы из жидкого фосфора, а сзади тянулся млечный след. Кругом, насколько было видно, светился гребень каждой волны, а на горизонте небосклон отражал блеск этих синеватых огней и не был так тёмен, как небо прямо над головой. В больших широтах такой завораживающей картины не было. «Светящиеся морские животные не переходят далее известного им предела, — напишет Фаддей об этом открытии. — Вероятно, есть степень холода, которой они сносить не могут, подобно всему, что имеет жизненность на обитаемом нами шаре».
В эту тихую тёмную ночь увидел он созвездия Ориона и Южного Креста, долго скрывавшиеся за толщей облаков.
А через двое суток в такую же ночь Фаддея разбудил крик рулевого: «Горит, горит!» Он думал, что вспыхнул пожар, выбежал на палубу и застыл от изумления. На юге представились сначала два столба голубоватого цвета, затем от горизонта со скоростью ракет начали взлетать красноватые, зеленоватые, желтоватые лучи и заняли половину неба, до самого зенита. Сделалось так светло, что можно было читать книгу самой мелкой печати. От парусов, рей, такелажа на палубу падали тени, подобные тем, какие бывают днём при солнце, подернутом дымкой. Море, небо мерцали радужными красками, не виданными никем ранее. Всё пространство вокруг и впрямь пылало сказочным огнём неземной яркости и красоты. Разбуженные тем же криком другие офицеры и матросы, теснясь, зачарованно оглядывались, запрокидывали головы, дивились обширностью и благолепием природного чуда.
Живописец Павел Николаевич Михайлов, не протрезвевший с вечера, тыкал кистью в мольберт, размешивал краски, пытаясь найти сходное с натурой, краски замерзали и не ложились на холст. Он бормотал в отчаянии:
— Да разве человек, тля ползающая, жук навозный, в состоянии передать божественное лучение?! Таких красок он придумать не может, не раскидает так мастерски по живому полотну естества сущего.
И тяжёлые, как жизнь, слёзы текли по его опухшим щекам. Под конец он — богатырского сложения, чудно говоривший и думающий, — разрыдался дитём малым. Матросы, уважавшие Михайлова за мятежный характер, бескорыстие и талант, увели его под руки в помещение, где он квартировал вместе с астрономом, секретарём корабельным и штаб-лекарем, и спать уложили.
Дивное явление всю ночь освещало путь. Оно повторилось и на другие сутки, только в этот раз свечение приняло форму не столбов, а перьев, распустившихся на вершине неба. При утренней заре сияние мало-помалу исчезло. Стало появляться всё больше и больше айсбергов. Они были самых разнообразных очертаний. Михайлов еле успевал срисовывать их. С одним, похожим на крепость с древними башнями, «Восток», брошенный неожиданным порывом ветра, едва не столкнулся. Завадовский, стоявший рядом с капитаном, секстаном определил высоту. Айсберг воздымался над поверхностью более чем на 100 метров, выше шпиля Петропавловского собора в Петербурге, стало быть, под водой скрывалась толща в 600 метров.
Ледяные острова всё более сплочённо начинали окружать корабли и опасно вставать на пути. Фаддей проговорил:
— Придётся ложиться на норд-ост. Здесь мы тоже к югу не пройдём. Прикажите и «Мирному» переменить курс.
Когда старший помощник вернулся с телеграфа, Беллинсгаузен спросил:
— Как вы находите команду?
Завадовский ответил с осторожностью:
— Пока все здоровы.
— А корабль?
Иван Иванович взглянул на капитана с усмешкой:
— Вам ли спрашивать, Фаддей Фаддеевич?
— Хочу услышать ваше мнение.
— Шлюп тяжело болен. Паруса и оснастка давно требуют исправления. Дров почти не осталось. Думаю, и на «Мирном» не лучше.
— До Новой Голландии нам предстоит обширное плавание. Хватит ли припасов?
— Если сдвинемся к тёплым широтам, должно хватить.
— Вызывайте Лазарева!
— Есть! — козырнул Завадовский и легко, по-молодому скатился со шканцев.
Фаддей прошёл в свою каюту, развернул карту — большой лист с тонкими линиями ломаных курсов, датами, значками приметных погодных явлений. Северней кружил пунктир ещё одного пути — Джеймса Кука. Англичанин, выйдя из Кейптауна, тоже пытался пробиться здесь к полюсу и с наступлением бурь направился к Новой Зеландии. Фаддей же хотел идти к Порт-Джексону в Новую Голландию. Он прикинул расстояние — вышло более трёх тысяч миль с четвертью по прямой. На крюки из-за ветров и течений понадобится ещё тысяча... Так или иначе, но следовало оставить попытки достичь Южного материка, а идти как можно скорей к обитаемой суше. О решении следовало объявить капитану «Мирного».
Второй шлюп шёл в кильватере, но по причине дальности не скоро выполнил приказ. Завадовский сигнал повторил двумя пушечными выстрелами с ядрами, положив корабль в дрейф. Наконец появился Лазарев. С мрачным видом он направился к командиру и с порога объявил:
— У меня умер матрос. Медик-хирург Галкин употребил все старания, но тщетно.
— Почему не сообщили ранее? Возможно, Берх бы помог.
— Опасался телеграфом огласки.
— От чего же скончался? Цинги, ревматизма?
— От нервной горячки. Проще сказать, от непереносимой тоски по родине.
— Так, — Беллинсгаузен припечатал ладонь к столу. — Первая жертва Южному полюсу...
— Боюсь, не последняя. — Лазарев снял фуражку, оглянулся, куда бы пристроить её, бросил на шкафчик в углу.
Оба капитана в этот момент подумали об одном и том же. Они вспомнили, как при швартовке у острова Мадейра в самом начале плавания Кука, когда бросали якорь, канатом захлестнуло и утянуло на дно бухты штурманского помощника «Индевра». Его вытащили мёртвым. Однако ни на Кука, ни на команду эта смерть не произвела удручающего впечатления. Нельзя сказать, что человеческая жизнь ценилась тогда дешевле. Просто смерть в те времена воспринималась со стоическим спокойствием. Мол, не повезло, не судьба... Для мореплавателей смерть была неизбежной и неотъемлемой частью существования. Капитаны считали удачей, если домой возвращалось семьдесят из ста. Однако русским плавателям, вышедшим не на боевые действия, а для научных мирных целей, потеря даже одного матроса показалась утратой тяжёлой, невосполнимой.
— Какие ещё напасти случились? — вздохнув, спросил Фаддей.
— Уже докладывал...
— Выпить хотите?
— Благодарствую, — Михаил Петрович отказно качнул головой.
— Тогда прошу выслушать моё намерение. — Начальник экспедиции хотел сказать как-нибудь попроще, теплей, но на ум помимо воли пришли слова казённые, приказные: — Я решил оставить большие широты и следовать в Порт-Джексон. Смотрите на карту! Здесь, в точке пересечения пути капитана Кука, мы разделимся, дабы осмотреть больше пространств в широтах, ещё не обозреваемых европейскими мореплавателями. Вы пойдёте северней, а я — южней. Встреча в Джексоне.
— У вас больше народу, не отдать ли вам на этот путь Дионисия? — предложил Лазарев.
— Было б хорошо, Михаил Петрович.
— Тогда присылайте за ним шлюпку.
Он постоял немного и вдруг порывисто обнял командира:
— Прощайте. Не знаю, скоро ли увидимся.
— Держитесь. А команде передайте нашу общую скорбь о погибшем товарище.
В пять пополудни флагман семью пушечными выстрелами подал сигнал «Мирному» идти намеченным курсом. Лазарев ответил двадцатью залпами, после чего поднял все паруса и пошёл на северо-восток. Как всегда при расставании, люди загрустили. До сих пор, несмотря на то, что «Восток» ходил несравненно скорей «Мирного», матросы не разлучались. Правда, лазаревцы несли форсированные паруса, чтобы иметь возможно быстрый ход, но они знали, что рядом шли товарищи, готовые к помощи в любую минуту. Теперь же они оставались одни-одинёхоньки среди пустынного океана.
Как нарочно, вскоре поднялся жестокий ветер. В куски изорвало фок-стаксель, удержались только гафельные трисели. Утешало лишь то, что реже стали попадаться ледяные острова. Положение «Востока», шедшего тремя градусами южнее, оказалось несравнимо опаснее.