— Не наша! — ору. — Влево берет!
Все снова задвигались. А я достаю трубочку. Вы там внизу копайте-таскайте, а у сигнальщика жизнь малина.
И сызнова: ба-бах! Сорок девятый — это мортира.
Бьет не мимо.
— Баба! На юте!
На ют только доставили фуру с порохом и еще не успели разгрузить, отнести мешки в крюйт-камеру. Поэтому матросы не разбегаются, а хватают ведра. Рванет — все равно не убежишь.
Я не ошибся: бомба ударила с внутренней стороны, шагах в пятнадцати от повозки. Запрыгала по земле шипучая смерть — сейчас жахнет. Вскинулись на дыбы широкогрудые фурштатские лошади. Но с четырех сторон плеснули водой — и пшикнул фитиль, погас.
Уф, пронесло…
От того места, где еще клубится дым от выстрела французской мортиры, до входа в мою заветную пещеру, если подняться прямо вверх, не больше ста шагов. Вон они — кусты, за которыми, прикрытый дерном, затаился лаз…
Я загляделся на бурую поросль. Там, в таинственной тьме, обитает Дева, пробудившая меня от сна, который скучные люди принимают за действительность. Доживу ли я до дня, когда вновь окажусь в моем подземелье? Покажу ли его моей Диане?
Предаваться мечтаниям на боевом посту и преступно, и глупо. Всего на секунду замешкался я, но черную точку в воздухе поймал взглядом поздно. И очень она мне не понравилась. Она летела не так, как другие. Не на ют, не на бак, не в молоко, а…
— А-а-а-а!!!
С отчаянным воплем, опрокинув и стул, и столик, я прыгнул вниз. Еще не приземлился, а надо мной с треском разлетелся мой насест.
Оглушенный и перепуганный, я сидел в сене, а на меня, подобно снегопаду, медленно опускались пух и перья.
Комендор от ближнего орудия сокрушенно сказал:
— Важно впечатал, гад. Пристрелялся. Ну-тко и я его…
Он приложился к прицелу, а я все сидел и мотал головой.
Подбежал Джанко. Пощупал меня, поставил на ноги, хлопнул по плечу — иди отсюда, нечего тебе теперь здесь делать.
На трясущихся ногах, еле-еле, поплелся я в тыл. Господи, ведь еще чуть-чуть — ядро разорвало бы меня на куски. И ничего бы больше не было: ни ясного дня, ни жизни с ее чудесами, ни Дианы…
А потом вдруг встряхнулся и не стал об этом думать. Мало ли что могло бы быть! Вот он я, вот она жизнь, и нечего трястись.
Тут как раз, будто желая меня укрепить и подбодрить, где-то ударил барабан. Я пошел навстречу дробному бою.
Из широкой траншеи, что вела от города к бастиону, вышла колонна пехоты. Над касками сверкали штыки, барабанщик с серебряным позументом на рукавах отмахивал палочками, а впереди вышагивал высокий подтянутый офицер.
Я прищурился. Разглядел скуластое лицо с узкими глазами, тонкими черными усами.
Навстречу треску из «кают-компании» выглянул Платон Платонович. Надел фуражку.
Пехотный начальник, вскинув к козырьку ладонь, звучно доложил — мне было слышно издалека:
— Штабс-капитан Аслан-Гирей! Прибыл в ваше распоряжение с ротой прикрытия.
Вот чего он узкоглазый-то, понял я. Из татар.
Сзади бабахнуло. Хоть я был уже не на мостике, но обернулся и сразу увидел черный шарик, описывавший в небе крутую дугу.
— На шканцах, ложись! — заорал я. — Баба!
«Шканцами» у нас называлась площадка за «каюткомпанией» — как раз место, где выстроилась прибывшая рота.
— В стороны! Ложись! — крикнул Иноземцов своим незычным голосом.
Но солдаты глядели на него, разинув рты, и не двигались.
Бомба плюхнулась прямо перед строем. Завертелась, зафырчала. Пехотные шарахнулись от этакой страсти, некоторые присели и зажмурились, но упасть никто не догадался.
Ихний начальник гаркнул:
— Гаси фитиль, болваны!
И побежал, срывая шинель. Но где там! Он был далеко, да и вряд ли получилось бы — сбить огонь шинелью.
Брызнуло пламя, качнулся воздух. Вот теперь несколько человек повалились.
Эх, беда!
На крики из своего укрытого тремя накатами блиндажа высунулся доктор Шрамм.
— Мясо? — деловито спросил он. — Сюта! Сюта неси!
Это он раненых так называл — «мясо». Если не моряки, конечно. Моряков Осип Карлович называл «рыбой».
Я подбежал проверить, не задело ли Платона Платоновича. Он, слава богу, был цел. Только фуражку взрывной волной сорвало.
— …Ничего, привыкнут, — спокойно говорил капитан татарину. — Ротой пускай займется ваш фельдфебель. Вахтенный начальник покажет, где расположиться. А вы, сударь, пожалуйте-с в кают-компанию. Очень вовремя прибыли. Обсуждаем положение дел.
Про положение наших дел и я был не прочь послушать. Хоть я и состоял в самом нижнем из флотских чинов, но все же числился при самом капитане. Заходить в кают-компанию я мог без позволения и даже без особой нужды. Если делал это тихо, не привлекая к себе внимания, никто из офицеров на меня и не оборачивался.
Так же было и теперь. Занятые важной беседой начальники слушали капитана и высказывались сами, ну я прошел себе в уголок, где стоял чан с питьевой водой, и скромненько наполнил кружечку.
Кают-компания была обустроена и украшена, насколько позволяли бастионные условия. Сидели все по-прежнему свесив ноги в канаву, однако сиденья стали удобными, с подушками, на столе белела скатерть, горели привезенные с «Беллоны» лампы, пыхтел самовар. Кроме крыши появились и стены из досок, обитые коврами. Не хватало только пианино, а то было б не хуже, чем на фрегате.
Иноземцов держал речь перед офицерами: половина была наших, половина сухопутных.
Он говорил, что штурма не будет, а будет бомбардировка, и хоть мы, как только возможно, подготовились, но виды скверные. Против нас французские укрепления, которые и сейчас превосходят нас мощью огня в полтора раза, а когда враг завершит строительство второго яруса, на пять выстрелов с той стороны мы сможем отвечать только двумя. Притом еще следует ожидать, что союзный флот огнем с моря подавит наши фланговые батареи, и тогда противник подвергнет нас еще и кинжальному обстрелу со стороны Рудольфовой горы. Через несколько часов такой канонады от «Беллоны» останется кучка рыхлой земли.
Капитана выслушали в тяжелом молчании. Потом штурман Никодим Иванович, старший по возрасту, спросил:
— Что говорят в штабе, Платон Платонович? Когда ждать генеральной бомбардировки?
— Дня два, много три-с, и ударят.
Заговорили все разом.
Артиллерийский капитан, командир одной из батарей, развел руками:
— Что же делать?
Саперный поручик воскликнул:
— Ждать, пока нас в распыл пустят?
Лейтенант Кисельников предложил:
— А если вылазку? Ночью, внезапно. Заклепаем сколько-то пушек, силы и подравняются.
— У них там зуавы, африканские стрелки. Лучшие солдаты в Европе. А у меня кто? Непривычные к пехотным действиям матросы и вот-с, штабс-капитан Аслан-Гирей необстрелянную роту привел.
— Что нам остается? — спросили тогда Платона Платоновича. — Только с честью умереть?
— Это не так мало-с…
Я вспомнил, как прежде, перед затоплением эскадры, он говорил, что умереть с честью — не штука, что надобно с честью победить. А теперь, стало быть, вот как?
И сделалось мне очень страшно. Если уж хладнокровный Иноземцов заговорил о смерти, видно, совсем беда.
А капитан подошел к схеме наших и вражеских позиций, что висела на особой доске.
— При подобном соотношении стволов спасти нас может едино лишь чудо, да-с. Вот если б, к примеру, попасть бомбой в ихний пороховой погреб… — Он вздохнул. — Но поди знай, где он. Это один шанс из мильона… Будь против нас корабль, я бы знал, куда целить. Сосредоточили бы всю мощь огня меж гротом и бизанью. Глядишь, и поразили бы крюйт-камеру. А тут, изволите ли видеть, холм… — Платон Платонович сердито откусил кончик сигары, сплюнул приставшие к губе крошки. — Эх, кабы над той Лысой горой на крыльях пролететь…
Воцарилось мрачное молчание. Умеющих летать на крыльях среди присутствующих не было.
…Вот он — момент, которым мне памятен тот день.
Сейчас это произойдет…
— Ваше высокоблагородие…
Мой голос тонок и срывается. Ко мне оборачиваются, многие сердито супятся. Хоть известно, что я капитанов любимчик, но чтоб юнга прерывал военный совет — это неслыханно.
— Прощения прошу… — лепечу я. — На крыльях, конечно, никак невозможно, но…
И я рассказал про пещеру, что находится аккурат над французскими батареями. Если туда пробраться ночью и затаиться, то потом из кустов всё ихнее вражеское обустройство будет, как на ладошке.
Меня перебивали, задавали вопросы. Я отвечал. Наконец офицеры оставили меня в покое, стали толковать промеж собой.
А я стоял, опустив голову, и чувствовал себя выпотрошенной рыбой. Всю икру из меня вынули, и вишу я на солнце пустым брюхом нараспашку.
Была у Герки Илюхина сокровенная тайна, да пришлось ее выдать, принесть в жертву. И вовсе не той, ради кого берег свой секрет и с кем его охотно бы разделил, а злой мачехе — богине войны Беллоне.
Я встрепенулся. На совете говорили про меня.
— …Хорошо-с. Допустим, юнга доберется до тайника, но что проку? Для расчета прицельного мортирного огня необходим правильный крокú неприятельской позиции. — По тону Платона Платоновича было слышно, что отпускать меня на ту сторону ему ужасно не хочется. — Здесь потребна чертежная точность…
— Господин капитан второго ранга, если позволите… — Руку поднял татарин, что привел роту. — Я окончил Михайловское артиллерийское училище. В пехоту определен временно, за отсутствием вакансии на батареях. Занести на схему координаты порохового погреба легко смогу и даже присовокуплю к ним расчеты углов возвышения. Однако я всё же не понимаю, как мы с юнгой попадем туда через вражеские линии.
Вздохнул Платон Платонович, посмотрел на меня виновато, будто извиняясь, что не сумел меня уберечь.
— Это-то как раз довольно просто-с…
Ночь. Вспышки
…А это я смотрю через капитанов бинокль на вражескую позицию. Сначала в кружках черным-черно, потом нащупываю яркий огонек, кручу колесико.