В Петропавловском храме венчается раб Божий Платон рабе Божьей Агриппине. Четвертое октября, вечер…
Когда, отоспавшись после всех потрясений, я вылез из блиндажа, на меня обрушились две новости: одна страшная, другая удивительная.
Оказалось, что на третий бастион перебежал ирландец, рассказал: завтра утром сразу после рассвета назначена генеральная бомбардировка.
Ждали-ждали и дождались.
Вторую весть сообщил взволнованный Платон Платонович. Ему было письмо от госпожи Ипсиланти. Узнав о завтрашнем сражении, она выразила желание нынче же вступить в законный брак. Капитан и не подумал усомниться в резонности этой просьбы. Раз Агриппина Львовна этого хочет, значит, так тому и быть.
Устроить всё в несколько часов было непросто. Я сбился с ног, исполняя поручения Иноземцова. Сначала — к коменданту порта за разрешением, потом к отцу настоятелю. Того на месте не оказалось. Как и многие горожане, он перебрался на Северную сторону, подальше от грядущей канонады. Однако решили и эту трудность: архиерей дозволил произвести обряд нашему корабельному священнику. Певчих, конечно, взять было негде, и букет я сумел добыть только один. Но зато пышный, из любимых Агриппиной белых хризантем.
Платон Платонович собирался сразу из церкви вернуться на фрегат — насилу его отговорили. Порядок на «Беллоне» идеальный, к бою всё готово, люди в ободрении не нуждаются. После венчания офицеры вернутся на бастион, а командиру до утра отпуск.
…И вот я стою за спиной у Иноземцова, держу над его головой венец — такое мне вышло отличие за доставленный планшет. Дороже любой медали.
Над молодой корону держит Диана — вытягивает руки как можно выше, чтоб не помять высокую прическу с апельсиновым цветком.
Вообще-то это не по правилам. Держать венцы должны люди почтенные иль хотя бы совершеннолетние, но тут ведь всё не по канону. Невеста не в белом платье, жених не в парадном мундире, гости — серые от въевшейся бастионной пыли.
Отец Варнава читает свадебный псалом по книге, с запинкой: «Дщери царей в чести твоей; предста царица одесную тебе, в ризах позлащенных одеяна, преиспещрена…» Ему обряд не в привычку, с морской-то службой.
Позади полукругом офицеры с «Беллоны» — не все, а кто свободен от вахты. В дверях маячит Джанко. В церковь отец Варнава ему как язычнику войти не дозволил, да и сейчас зорко поглядывает — не переступил ли индеец святой порог. Всякий раз, ловя на себе строгий поповский взгляд, Джанко старательно крестится. Он вдел в волосы три белых пера, весь сияет и выглядит именинником. Не то что Иноземцов.
Платон Платонович ссутулился, нервно поводит шеей, на вопрос, имеет ли благое желание, он отвечает жидковато и с дрожью:
— Имею, да-с…
Зато у Агриппины голос сильный и звонкий:
— Имею, честной отче!
Когда капитан надевает ей кольцо и никак не может попасть, Диана привстает на цыпочки и жадно заглядывает своей попечительнице через плечо.
— Вот счастье-то! Это и есть счастье, да? — шепчет мне Диана, в ее глазах слезы восторга.
Я киваю.
Мне очень хочется сказать, что у нас тоже так будет. У нас теперь всё будет. Она не пожалеет, что меня выбрала. Но я ничего не говорю. В церкви, да еще в такой час, болтать о постороннем не полагается. Опять же, я не вполне уверен, выбрала меня Диана иль нет…
Когда молодые поцеловались, явилось предо мной чудесное видение.
Будто венчаемся мы с Дианой, но не в полутемной, пустой церкви, а в некоем пышном соборе, где звенят колокола и поют певчие, и вокруг моряки при полном парадном обмундировании. Я тоже в белом, морском, с золотыми якорьками. В военные офицеры меня, безродного, понятно, не возьмут, но можно ведь выучиться на торгового шкипера. Вон Платон Платонович в Российско-Американской компании возил из дальних океанов чай и пушнину. Это лучше, чем палить из пушек по кораблям с живыми людьми.
И плывем мы в украшенной гирляндами шлюпке через Артиллерийскую бухту на мой корабль. Он весь белый, на реях матросы машут шапками, а у борта с обнаженными саблями два офицера — почетный караул.
Носовая пушка салютует капитановой супруге. Все кричат «ура!», и мы с Дианой поднимаемся по трапу. Корабль-то мой, куда захотим — туда и поплывет. Хоть в Венецию, хоть в Индию, хоть в Калифорнию, в гости к Джанко…
С этими мечтаниями я пропустил весь конец церемонии. Очнулся, когда уже поздравляли новобрачных.
Иноземцову офицеры крепко жали руку, капитаншу осторожно целовали в кисейную перчатку. И один за другим шли к выходу. Сделает офицер несколько шагов, и походка меняется, будто затвердевает. Распахнется дверь — за ней ночная тьма. Выйдет человек, и будто никогда его не было.
И остались только мы четверо — дождаться, пока переоблачится отец Варнава.
Он наконец вышел в своей всегдашней, запачканной землей рясе, под мышкой сверток с парадной ризой. Выслушал благодарности, потом не по-пастырски, а попросту облобызался с Платоном Платоновичем. И поманил пальцем меня.
— Знаешь, Герасим, отчего ты днесь, — (у него получилось «ннесь»), — через огонь прошел и живой остался? Это пока ты зайцем через поле бежал, я на валу икону святую поннял и молил за тебя Бога, вдохновенно. Тако молил: «Боже всеблагий, всемогущий, спаси сего отрока… Господь милосердный, ну что Тебе стоит? Многих призовешь к Себе, а этого пожалей. На что он Тебе, Боже? Пусть поживет еще». И для верности еще пятый псалом пел, псалом этот исключительной надежности. — Отец Варнава вывел тягучим тенорком: — «Глаголы моя внуши, Господи, разумей звание мое. Вонми гласу моления моего, Царю мой и Боже мой, яко к тебе помолюся, Господи!»…
— Благодарствуйте, — чинно поклонился я. — О том же попрошу вас и завтра. Очень мне ваше молитвенное заступничество понадобится.
— Оннако обойдешься, — неожиданно ответил мне поп, хитро подмигнул и пошел себе, оставив меня в недоумении.
Никакого свадебного пира, понятное дело, не было. Какие уж пиры, какое гостевание?
Я должен был донести до Сиреневой улицы подарок от офицеров «Беллоны»: они вскладчину купили в одной из немногих оставшихся лавок гипсового морского бога Посейдона, и каждый на постаменте написал чернилами свое имя.
Статую приволокли прямо в церковь, но отец Варнава «поганое изваяние» в божий храм не допустил. Пока шло венчание, Посейдон томился снаружи, в темноте. Я, честно сказать, надеялся, может, сопрут. Однако не сперли, кому он по нынешнему времени нужен?
И пришлось мне тащить двухаршинного дядьку на себе. Был он тяжелый и к переноске нескладный, но я бы пёр его так хоть до скончания времен, потому что Диана шла со мною рядом и вытирала мне со лба пот.
Мы сильно отстали от Иноземцова с Агриппиной. Супруги шли под руку, назад не оборачивались и, кажется, не замечали ничего вокруг. По городу с вражеских позиций постреливали — проверяли углы элевации перед за втрашним делом. Ядер-то во мраке было не видно, зато бомбы, рассыпая искры, описывали красивую дугу — будто небо затеяло в честь свадьбы фейерверк.
Когда мы с Дианой подошли к дому, он был темен, но изнутри доносились тихие, нежные звуки, какие бывают, когда легкая рука медленно трогает фортепианные клавиши.
— Не будем входить, подождем, — прошептала Диана. — Боже, как это прекрасно… Он, она, оба молчат, и вместо них говорит музыка… Ты слышишь, она говорит о любви, какой никогда еще не бывало?
Ничего такого я не слышал, очень уж тяжело было держать на весу морского бога, а поставить некуда.
Наконец пианино смолкло.
— Ты же устал, бедненький! — Диана всплеснула руками. — И ведь не скажет! Я тоже хороша! Давай помогу, на лестнице не развернешься…
В гостиной мы никого не застали, только на черной лаковой крышке инструмента горела свеча.
Посейдона я пристроил по соседству с охотничьей богиней. Она была бронзовая и вдвое меньше, но рядом они смотрелись неплохо. А когда Диана по бокам поставила канделябры, вообще получилась красота. Я вдруг заметил, что, кабы не борода, Посейдон был бы вылитый Платон Платонович. Может, потому офицеры эту статую и купили.
— Ну чего, я пойду?
Я поднялся со стула.
Она удивилась:
— Куда это?
— Как куда, на фрегат.
Уходить мне не хотелось. Никогда еще мы так с ней не сидели — вдвоем в гостиной, и чтоб ее лицо было освещено только с одной стороны, так что левый глаз наполнен светом, а правый тонет в тени. Поразительное у Дианы лицо — с какого галса ни посмотри, залюбуешься.
— Никуда ты не пойдешь. Платон Платонович велел тебе здесь оставаться. Если хочешь спать, я постелю на диване.
— Не хочу…
Мне капитан ничего такого не говорил. Поэтому я удивился, но еще больше обрадовался.
— Тогда давай чай пить. И разговаривать.
Она перенесла один из канделябров на стол, и я увидел, что там четыре прибора — как в прежние, доосадные времена, когда мы с Иноземцовым приходили сюда каждый четверг. Чашки Платона Платоновича и Агриппины Львовны стояли нетронутые.
Мы с Дианой тоже ни к чему не прикоснулись, хоть в вазе лежали фрукты, и печенье тоже было, и шоколад, и даже пирожные.
— О чем разговаривать? — спросил я, потому что мы сидели-сидели, а делать ничего не делали, и разговору никакого не было.
Она сказала:
— О будущем.
И тут же замахала рукой, будто ляпнула ужасное.
— Нет… Не надо о будущем! Нельзя. Сглазим…
Сглазить боялся и я. Мы, моряки, суеверны. Поэтому мы просто сидели и молчали. Диана глядела на огонек свечи, я глядел на Диану и всё не мог наглядеться.
Было очень тихо — если не считать выстрелов, но к ним я привык и почти не замечал.
Один раз мы только заговорили, и то коротко.
Диана сказала:
— Знаешь, я в церкви их разговор подслушала.
Я не спросил, чей — по тону было понятно.
— Он говорит: «Вам, Агриппина Львовна, надобно перебираться на ту сторону. Завтра город окажется под огнем». Она ему: «Не „вам“, а „тебе“. И потом, мы ведь договорились. Ты в Севастополе — значит, и я в Севастополе. Я буду завтра о тебе молиться». Он говорит: «За нас за всех надо молиться». Агриппина вздохнула. «На всех меня не хватит. У каждого ведь кто-нибудь есть, кто за него молится. А у кого совсем никого нету, за тех молятся монахи и монахини. Нет, милый, я буду молиться только за тебя. Я буду так молиться, что ты останешься жив. Ты мне веришь?» И Платон Платонович так улыбнулся, руку ей поцеловал. «Как же я могу вам… тебе не верить?» Вот что я подслушала. Красиво, правда?