А может быть, фрау Лилиана когда-нибудь крепко рассердится на меня, и прикажет меня сжечь. Всякое бывает.
Я ничего не умела из того, что хотела от меня фрау Лилиана. Не умела носить поднос с чашкой кофе, с молочником, где сливки, и с тарелочкой, где лежат бутерброды с сыром и икрой, над головой. Не умела взбивать подушки. Не умела ровно, без единой складочки, застилать атласное покрывало на кровати. Не умела сервировать стол. Не умела раскладывать чистые салфетки. Не умела мыть окна до блеска. Не умела мыть посуду так, чтобы в нее можно было глядеться, как в зеркало. Да много чего я не умела! Если я что-то делала не так - фрау Лилиана давала мне хорошую оплеуху или вынимала из волос острую шпильку и колола меня куда придется: в руку, в бок, в грудь. И я охала, а она смеялась: не так! Не так! Сделай так - и получишь то, что заслужила!
Когда я делала все так, как ей нравилось - она подходила к буфету и отрезала мне либо кусок буженины, либо кусок сладкого кухена, либо давала огромный пушистый персик. И я садилась за холодильным шкафом на корточки, и вонзала зубы в сочный персик, и тряслась, что у меня его вдруг отнимут. Она же подойдет и отнимет. У нее же было семь пятниц на неделе.
Через месяц я уже была заправской горничной.
Я много чего умела. Уже почти все.
Я уже сама могла кого угодно научить домашнему хозяйству. Только без пощечин.
Начальство фрау Лилианы меня любило. Толстые и тощие немцы приходили к фрау Лилиане в медпункт, просили у нее лекарства, кое-кому она смотрела глазное дно круглым офтальмоскопом, кому-то делала уколы, и я видела поросячьи мужские зады и то, как игла входит в сытое человечье мясо. Я видела в окно и с крыльца, как заключенные тянули тачки с камнем, кирпичами, пеплом, как волокли за веревки спиленные в лесу деревья. Каждый день я видела черный густой дым, он поднимался из длинной, уходящей далеко в небеса трубы крематория. Фрау Лилиана показывала на трубу и говорила мне: видишь, это души счастливых уходят в небо! Почему счастливых, спрашивала я робко. Разве не несчастных? Нет, смеялась фрау Лилиана, они ведь счастливее нас с тобой, потому что мы все это, весь этот ужас видим, а они уже не видят. Блаженнее всего спать! Спать, понимаешь! Быть камнем! Стать камнем! Застыть! Ужасный век! Стыдный век! Прекрасно не жить! Не чувствовать! Я им завидую! Им! Кого сейчас жгут в этой печи! Черной завистью завидую! Молчи! Ничего не говори! Я тоже хочу спать! Я сплю! Не буди меня! Не буди!
Она кричала так громко, что у меня закладывало уши.
И я гладила ее по острому колену в фильдеперсовом гладком чулке, и бормотала: успокойтесь, фрау Лилиана, успокойтесь, успокойтесь. Все это пройдет когда-нибудь. Пройдет. Пройдет, слышите.
И она брезгливо не отталкивала меня.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. НЕ ОТМОРОЗЬ НОГИ
[дневник ники]
21 ноября 1943
Ночью не сплю в бараке. Уши давит тишина. Я не могу слушать тишину.
Тьма давит на глаза. Жмурюсь. Тьма внутри меня, она заполняет меня, будто я пустая кружка, и в меня льют темную жидкость.
И вдруг крики. Барак взорвался воплями!
- Пожар! Пожар!
Быстро на улицу! Скорей!
Ворвался надсмотрщик, хлещет всех плетью.
- Выходите! Вы! Свиньи! Сгореть хотите?!
Люди падали с нар. Падали друг на друга. Бежали, запинаясь через тех, кто лежал на полу. Те, кто спал, просыпались в ужасе, хватали соседей за руки: что стряслось?! На весь барак запах гари. Огонь в дверях! Люди бегут вон, вбегают прямо в огонь, застревают в дверях, визжат. Сзади толпятся, давят телами. Меня сдавили очень сильно! Косточки мои хрустнули! За моей спиной стонут, орут!
Наконец мы выбежали из барака вон. Барак окружен немцами. Все вооружены. Вижу коменданта лагеря, рядом с ним стоит крупный пес, овчарка. Я помню, ее зовут Тильда. А рядом с ними - странная женщина! В кокетливой черной шляпке с вуалькой, и на шляпке цветы! Черные бархатные фиалки. Может быть, это любовница коменданта. А может, его родня. Они что-то говорят друг другу, и женщина смеется, показывая белые зубы. А где огонь? А нет огня! Может, никакого пожара и не было!
Мы дрожим. Страх еще с нами, он не ушел. В небе огромная жуткая луна. У нее мертвое белое лицо. Все сбились в комок, жмутся друг к другу. Дети ревут. Охранник кричит:
- Построиться! Быстро!
Потом он вытащил бумагу и долго тявкал по бумаге, как нам надлежит себя вести, если раздается сигнал тревоги.
- Никто из вас не соблюдает правила! Вы бы все сгорели! Но это учебная тревога! Раздевайтесь!
Мы послушно сбросили с себя одежду. Ежились голые на морозе. Ноябрь, ночи холодные. А снега еще нет. На земле вырос белый, полосатый тряпичный холм.
- Бегом в барак!
И мы побежали. А комендант спустил Тильду с поводка. И дама в шляпке с вуалькой, хохоча, глядела, как собака хватает людей за голые ляжки.
В бараке бросились к нарам: одежда наша разбросана на нарах, и мы, каждый, ищем свою, путаемся в чужих робах, рубахах и кальсонах! Чемоданы из-под нар вытащены и все открыты. У многих украдено самое дорогое. Под потолком тускло горит лампочка. Моя подруга Люся Бровкина из Полтавы сидит на полу перед пустым чемоданчиком и горько плачет.
- Никуля, гляди... они все забрали... все... и мамин медальон... и фотографии... и бабушкин вязаный фартучек... Зачем им фартучек?! Зачем?!
И я подумала о том, что зря мы наделяем вещи душой. У вещей нет души. Даже у самых любимых. Вещи у нас будут другие, если мы останемся жить. А умрем - ничего уже не нужно будет. Ничего.
22 ноября 1943
Утром, после переклички, в барак пришел охранник Румпф. Он выстроил нас всех в ряд и долго кричал, в таком роде:
- Вы заключенные! Вы должны всегда помнить это! Послушание! Порядок! Без конвоя не имеете права отдаляться от барака! Стреляем без предупреждения в тех, кто отойдет от барака на пятьдесят метров! Бежать бессмысленно! Беглец будет пойман и немедленно расстрелян! Хлеб не съедать сразу! Растягивать на весь день! Тем, кто неукоснительно выполняет правила лагеря - поблажки и награды! Поняли?! Поняли?!
Мы наклоняли головы. Мы молчали.
29 ноября 1943
В нашем бараке дизентерия и корь. Многие дети лежат в жару, покрытые красными пятнами. Тихо, тихо умирают дети. Сегодня умерли Вася из Чернигова и Душечка из Киева.
На меня глядела Рая Фролова. В ее глазах я видела ненависть. У Раи умер сыночек Леша. Она сказала мне:
- Лешки нет, а ты живешь, паскуда. Все! Все паскуды!
Приходят охранники, хватают детей, по двое, по трое, и забирают. Уводят куда-то. Дети плачут. Когда немцы врываются в барак, я забиваюсь в угол, а женщины заваливают меня одеждой, робами и старыми шалями. Женщины шепчут: они уводят детей и разрезают их на части, и всю их кровушку забирают, и сердца вырезают, и печень, и почки. Женщины плачут: детки, вы ведь уже почти скелеты!
Я щупаю свои ребра. Они торчат. Когда я стану скелетом? Когда перестану думать и чувствовать?
9 декабря 1943
А в начале декабря на пороге барака появился комендант. Тильда у его ног прядала ушами. Комендант рявкнул:
- Отбираем группу заключенных! В лагере будут снимать фильм! Звуковой фильм для Третьего Рейха, о превосходной жизни в немецком концлагере! Кто желает?!
Обвел всех круглыми глазами, как двумя дулами пистолета. Многие шагнули вперед, дрожа. Комендант показывал пальцем, и выбранный отходил в сторону. Набрали человек пятьдесят, я не считала. Открыли двери и приказали выйти на улицу. Что меня толкнуло? В последний миг я тоже подскочила к отобранным. И крикнула:
- Меня! Меня снимите тоже! Я мечтаю сняться в фильме!
Я дрожала так, что не узнала своего голоса. Комендант расхохотался и кивнул: разрешаю!
К нам навстречу катили огромные аппараты на колесиках! Рая Фролова процедила: "Это кинокамеры". Длинные шнуры тянулись в домик коменданта. Поднялся сильный ветер, трепал нам робы и халаты. Нас заставили пройти в баню. Выдали там мыло, полотенца, чистую обувь и чистые рубахи. Мы по-настоящему раздевались и мылись по-настоящему. И это было такое счастье! А немцы снимали нас на камеры, и мы совершенно не стыдились своей наготы. Немцы, когда камеры стрекотали, были с нами заботливы и вежливы. Будто враз из чудовищ превратились в ангелов!
Потом камеры покатились к баракам. Их толкали вперед молодые парни в красивой и чистой одежде. А за парнями шла дама. Я узнала ее. Ту даму в черной шляпке с вуалькой. Она в ночь поддельного пожара так весело хохотала над нами. Парни вкатили камеры в барак, дама в шляпке вошла следом. Нас заставили сесть на нары и радостно улыбаться. Мы послушно улыбались, старательно растягивали губы, показывая зубы, и у меня так громко билось сердце. Дама с вуалькой ткнула в меня пальцем и воскликнула: "Ах, вельхес вундершоне кинд!" Посреди барака уже стояли длинные столы, накрытые белыми простынями, и длинные скамейки. Мы глядели во все глаза. Не верили, что такое может быть. На столы надзирательницы ставили миски с дымящимся супом. Настоящим куриным супом! В мисках плавало и белое мясо, и куриные ножки! Рядом с мисками аккуратно положили ложки, большие куски хлеба, поставили по кружке молока, и каждую кружку накрыли ломтем белого хлеба, намазанного вареньем. Охранник крикнул:
- Двадцать детей, выйти из строя!
Вперед шагнули все дети. Охранник вырывал нас из строя за руки. Вырвал и меня.
- За стол! Живо!
Мы робко уселись за столы.
- Сидеть! Руки на коленях! Без команды ничего не брать!
Мы глотали слюну. Мой сосед, польский мальчик Войчек, упал со скамейки в обморок.