- Куда хочешь! Белье -- в прачечную! Распорядись, чтобы лучший порошок применили! И -- лучший отбеливатель! Мне это одеяло дорого как память!
Лео сучил ножками. Марыся ловко вытащила окровавленное одеяло из-под трупа и из-под живого младенца. Свернула тряпичным рулетом. Запихнула в пакет.
Через весь лагерь катила тележку с убитой Дарьей.
Заключенные смотрели ей в спину.
Спина Марыси ежилась под ударами чужой ненависти.
Двигались ритмично, как часовой механизм, худые лопатки под темно-синим, с белым кружевным воротником, форменным платьем.
Долго, полдня, отмывала пятна крови, въевшиеся в спинку кровати, в половые доски, в ореховую дверцу изящной тумбочки.
[лени рифеншталь]
Они приехали в лагерь поздно вечером.
При свете фонарей выгружали камеры и софиты. Шнуры волочились за людьми, как змеи. Голоса часовых раздавались в вечернем молчании: позади отбой. Живые спят, и мертвые спят. Кто виноват, что поезд пришел так поздно?
Женщина в черной кокетливой шляпке беспомощно топталась около грузовика.
- Все сгрузили, парни? - тонким голоском крикнула она и коснулась рукой в черной перчатке алмазной серьги в ухе.
- Все, фройляйн Рифеншталь! Порядок!
- Отлично! - Обернулась к рослому полковнику в пилотке. - Господин штандартенфюрер, куда нести оборудование?
- Вот сюда! - Тупорылый, как ангорский кот, офицер выкинул руку по направлению к черному домику близ крематория. - Располагайтесь!
- А где расположиться мне?
- Там же!
Дамочка в шляпке сделала книксен, глянула остро, насмешливо. По тропинке пошла к дому, как который указали ей пальцем. Навстречу шла худая женщина в белой медицинской шапочке, в сером, тугом подпоясанном халате. Дама в черной шляпке быстро охватила ее глазами: ага, доктор. Женщина в белой шапочке сурово глянула на гостью: кто такая?
Подошли ближе. Сошлись. Глаза ощупывали глаза, брови, щеки, стать.
Женщина в медицинской шапочке хотела пройти мимо. Шляпка окликнула ее. Шляпка была очень любопытна, как и полагалось быть кинорежиссеру.
- Добрый вечер, фройляйн... фрау...
- Фройляйн Рифеншталь.
Тереза Дейм повела головой вбок.
- Фрау Дейм.
- Я приехала сюда снимать кино. Вы здешний доктор?
- Я помощница доктора Менгеле.
- О, очень приятно! Вы следите за здоровьем заключенных?
- Да. Слежу.
Кривая улыбка Терезы Дейм о многом сказала любопытной шляпке.
- Лени. - Лени Рифеншталь протянула руку.
- Тереза. - Тереза Дейм руку пожала.
Карие глаза. Голубые глаза.
Глаза мазнули по глазам; глаза усмехнулись глазам; глаза вонзились в глаза.
Первыми глаза отвела Тереза. Любопытная Лени не опускала взора.
- Ну и как тут у вас?
"Она хочет, чтобы я сказала правду?"
- Вы приехали снимать фильм? Вот и снимайте.
- Вы не очень-то вежливы, фройляйн Тереза.
- Простите, если чем обидела вас.
- Вы в курсе, что мы скоро проиграем войну?
- Вы это серьезно?
- Не притворяйтесь. Куда вы денете столько заключенных?
- Это не дело врачей. Это дело коменданта лагеря.
Шляпка дернулась, вуалька дрогнула.
Тереза глядела строго, пристально. Попыталась улыбнуться. Не получилось.
"Кажется, я правильно отвечаю".
Лени осторожно коснулась пальцами в черной атласной перчатке грязно-серого рукава халата Терезы Дейм.
- Я понимаю. Я все понимаю. Вы поможете мне в съемках?
- Что я могу сделать для вас?
Лени думала секунду. Вскинула голову, алмаз сверкнул в розовой мочке.
- Все.
Тяжелые камеры таскали с места на место. Шнуры и провода тянулись и путались, перевивались и расползались. Все было живое и хрупкое, все ломалось, взрывалось, текло, источало ненужный свет, вспыхивало, гасло, загоралось. Сюжета у фильма не было. Сценария тоже. Лени понимала: она снимает то, что завтра перестанет быть. Навсегда. Она была умненькая, черная шляпка с вуалькой: она прекрасно знала наци, она догадывалась, что, исчезая, они будут стирать память о себе и своих деяниях с лица земли. С лица старухи Европы. Поэтому Лени торопилась. Спешила. Камера сломалась? Наплевать. Тащите другую. Софит перегорел? К черту! Бегите несите два запасных! Она экипировалась так, будто бы ехала снимать фильм не про Аушвиц, а новую версию "Унесенных ветром". Она знала, есть сегодня, и завтра не будет.
Даже для нее, любимицы наци, может не прийти завтра; и об этом тоже надо помнить.
Умная шляпка знала гораздо больше того, что могла уместиться в легкомысленной белокурой головке под ней, под ее черным атласом и коричневым фетром. Лени Рифеншталь могла обмануть зрителей, но она не хотела обманывать себя. Это был ее шанс остаться в истории, а значит, остаться в живых. "Все забудут, - шептала она себе, показывая оператору на нужный план и щелкая пальцами: вперед, снимай! - все сожгут и развеют прах по ветру. Одно останется: наше искусство, и в нем мы оставляем мир, как он есть".
Начальство лагеря пыталось помешать ей делать не бутафорские, а истинные и страшные съемки в бараках - она растягивала яркие губы в зазывной улыбке: что вы, уважаемый герр Хесс, мне сам Фюрер разрешил! И они не смели требовать у нее нужной бумаги, всевластной индульгенции: слишком уверенно звенел тонкий голосок, слишком насмешливо, победно глядели небесные глаза из-под черного гриба шляпки. Тереза Дейм приходила, стояла рядом с оператором. Они снимали тощих женщин в бараках. Они снимали мужчин, стоявших, дрожа, на перекличке в полосатых робах. Они снимали поганые дыры в лагерных туалетах. Они снимали бесстрастных солдат на дозорных вышках. Они снимали в операционной, где Менгеле, стаскивая с себя над раскромсанным голодным телом хирургические перчатки и швыряя холодную резину об стену, непотребно ругался и жадно курил.
И еще они снимали потроха крематория, и рыжие, огненные зевы печей, и маленькие и большие, разной величины синие, розовые, коричневые, белые трупы, что, как кишки, перевивались в печах, посмертно и жарко обнимая друг друга.
И Лени не плакала. Глаза ее были сухи. Что толку плакать? Если ты не угодишь, тебя завтра сунут в эту же печь. Ты только думаешь, что ты свободный художник; на деле ты слуга, и не дай Бог тебе ослушаться, перечить, дерзить. Тебе, именно тебе Фюрер приказал снять фильм об Аушвице, еще называемом Освенцим, а еще Бжезинка, черт бы побрал этих поляков с их непроизносимыми словесами. И ты должна сделать свою работу как можно лучше. Чище. Великолепнее. Ярче. Правдивее. Слышишь, ты, шляпка?!
Для тебя накрывают столы. Для тебя детей кормят мясом и поят молоком. Для тебя широко, во весь рот, как на пляже или в парке, улыбаются несчастные еврейки, прижимая к груди узелки с тряпками, как живых младенцев. Ты знаешь: это обман. Они все притворяются. Они все врут тебе. Но ты-то себе не врешь и не врала никогда.
После съемок Лени Рифеншталь сидела за столом в каморке Терезы Дейм, положив руки на стол и горячий выпуклый, крутой, как у бычка, лоб на руки опустив. Тереза пыталась накормить ее французским луковым супом. Тарелка дымилась. Алюминий ложки смешно отсвечивал благородным фамильным серебром. Лени сидела недвижно. Шляпка лежала рядом, на столе. Терезе казалось - Лени не дышала, так нежно, неслышно втекал воздух в ее легкие и вытекал из них вон.
[советские войска входят в аушвиц марыся]
Солдаты стояли и молча глядели на белокурую женщину. Она ползала у них в ногах.
На животе -- ползала.
Она думала: вот она смерть, и надо вымолить у этих каменных людей хоть кроху жизни, еще кроху.
- Мили! Да-ро-ги! Просить! Просить! Я проси! То ест мой сын! Мио! Мой! Мой!
Била себя кулаком в грудь.
Лео качался на толстых ножках. Сосал палец. Огромными ледяными глазами глядел на страшных, громадных существ со стальными блестящими лбами и железными палками в руках.
Я стояла в дверях. Я не падала на колени и не ползала по полу, как хозяйка. Не отрывая глаз от солдат, я медленно, медленно подняла руки.
Рослый солдат гляделся в мои ладошки, как в зеркала. В осколки зеркал.
Другой солдат, тот, что за его спиной стоял, сказал:
- Гляди, Паша, как умоляет. Просит! А карапуз какой! Толстенький! Откормили.
Солдат брезгливо сплюнул. Сдвинул каску. Лоб его потел, я поняла.
У всех автоматы наперевес. Они глядят, а женщина ползает у их ног. Целует грязные сапоги.
Мне хотелось крикнуть хозяйке: бросьте, встаньте! Вам все равно смерть!
Передо мной стояли, на меня щурились из-под касок русские солдаты.
Они нас освободили? Это правда?
Никто нас не освобождал. Нас давно уничтожили. Мы мертвые давно.
И лагеря смерти Аушвиц больше нет.
Если несколько бараков. В них лежат умирающие. Есть комендатура. Там сидят и дрожат начальники. Майор Франц Краузе и капитан Франц Хосслер. Хозяйка сказала: им дан приказ всех убить. Но они смогли расстрелять в Аушвице только двести человек. Только двести.
А сами себя убить они не могут. Трясутся. Лучше примут смерть от врага. Так почетнее.
А Хесс? Где любовник моей хозяйки, франт Рудольф Хесс?
За окнами медпункта завывала метель. Злющий стоял январь. Снега кругом. Три дня назад колонны узников фашисты угнали по дороге на Гросс-Розен. Я знала: их всех перебьют по пути. Или просто кинут, слабых, кожа да кости, на обочине, в овраге, в лесу: замерзнут в пять минут. Если бы меня так гнали -- я бы мечтала о пуле. Но говорят, замерзать тоже не страшно. Даже сладко. Засыпаешь.
А в самом лагере давным-давно устроили бойню. Еще осенью. Всю осень и всю зиму убивали людей. Взрывали крематории. Взрывали бараки прямо с заключенными. Расстреливали узников, а сжигать уже было негде, и трупы мерзли под ветром, под снегом. Лилиана сама, каждый день, расстреливала людей. Когда она приходила в медпункт, она падала на стул и долго сидела, расширив глаза и по-мужичьи расставив ноги, глядя не наружу, а внутрь. Внутри себя она видела страшное. Ее зрачки сжимались и расширялись, как у кошки. Я боялась: сейчас выхватит пистолет и влепит в меня пулю. Я и боялась этого, и хотела. Я больше не могла так жить.