Сегодня мужчина, который вынул Валерика из маминых рук, позвал нас всех, в ком еще есть силы, наверх. Он сказал, около дома, где мы прячемся, лежит мертвая лошадь. Это мясо.
Мы вылезли на свет, чуть не ослепли. Видим, и правда лошадь лежит рядом с домом. Вокруг лошади уже толпится народ. Мужчина вынул из-за голенища большой нож и стал разрезать лошадь на части. Резал долго, кромсал, тяжело дышал. Протянул мне ногу и сказал: "Хватай! Вместе потащим!"
Мы так долго тянули эту ногу до подвала, что мне показалось - прошла целая жизнь.
Протянем метр по снегу и сам и рухнем в снег. Так ослабли. Все-таки дотащили.
Мужчина сунул щепку в огонь буржуйки и огнем опалил шкуру. Сел и стал снимать с ноги шкуру ножом. А я глядела, и все молча глядели. Нашли в углу старую кастрюлю, отрезали от ноги огромный кусок и поставили варить. Мужчина говорит: "Жаль, соли нет", - и плачет. А бульон на огне булькает. Кто-то говорит: "Слышу, бьют наши зенитки! Скоро наши придут! Продержимся, ребята!"
От кастрюли заструился чудесный запах. Все дети в подвале столпились вокруг кастрюли. Молчали и тянули к кастрюле руки. Но никто не заплакал, не запросил: дай, дай скорей! Все стояли и терпели. Молча ждали. И у детей были сморщенные личики старичков.
И тут по лестнице раздался стук и грохот! Ворвались два немца, с автоматами в руках. Немцы прицелились в детей, и дети подняли руки вверх. А фашисты схватили горячую кастрюлю, обжигая руки, и молча утащили ее. Убежали вон с нашей едой! Это они на запах бульона явились. Хорошо, что не постреляли никого. Спасибо им и за это.
Женщина, похожая на скелет, сказала хрипло: "Это нам всем новогодний подарок, жизнь".
Мы опустились на пол на колени, без сил. Малыши плакали. Кто повзрослее, крепился. Мужчина в ватнике громко сказал: "Хорошо, нас никого не застрелили! Радуйтесь! Пойду к лошади, еще мяса вам принесу!"
Он пошел к лошади один. Вернулся без куска мяса. Уже успели растащить всю лошадь, даже кости и хвост.
20 января 1943
Дети все умирают и умирают. Взрослые то и дело выносят из подвала трупы. Я смотрю на все это. Сегодня в наш подвал спустился немец. Глянул на нас, будто мы призраки, и исчез. А потом опять вернулся. И мы тоже смотрели на него, как на огородное чучело. Будто бы он ненастоящий. А он стоит, смотрит на нас и протягивает руку, а в руке - горбушка ржаного хлеба. Маленький мальчик шагнул к немцу и взял хлеб у него из руки. Немец присел и показал на себя пальцем, потом на мальчика, потом поднял ладонь над полом, и мы поняли, он показывает, какого роста его сынок. Опять протянул руку и погладил мальчика по голове. И осторожно ушел.
Мужчина в ватнике взял хлеб из рук мальчика и разделил его между нами всеми на много кусочков. Мне достался самый крошечный. Мы их проглотили мгновенно. Стоим и смотрим друг на друга: может, нам все это приснилось?
[лилиана и лео италия]
Итальянка с мальчишкой добрались до жарких холмов и черных кипарисов. Женщина глядела на свою родину широко открытыми глазами -- она удивлялась ей и удивлялась тому, что она выжила. В войне главное -- выжить.
Италия не только выжила, но и похорошела. Вернее, она была все такая же. Сухая земля, оливы, мутное молоко Тибра. Траттории, шум улиц, гудки машин. Люди Рима все так же топтали его мостовые, молодежь ночами забиралась в Колизей и там ночевала, парни распивали пиво, девчонки спали, подложив под головы куртки парней. Страна, родившая фашизм, не понимала, кого она выносила, выродила и сама же, глумясь и скалясь, убила.
Убила своим солнцем. Высоким и чистым небом своим.
Лилиана вернулась на окраину Рима, нашла свое кафе. Выбиты стекла, растасканы жалюзи. Грязными надписями измарана стена. В ее кафе все эти годы толклись столбом мошкары чужие люди: сначала тут собирались сторонники дуче и выкрикивали бешеные лозунги, потом нелегально торговали апельсинами, потом бюстгальтерами, а сейчас здесь спали бродяги.
Лилиана разогнала бродяг, как тараканов, чисто вымыла полы, вставила в рамы стекла, ввернула лампочки. Столы тоже украли почти все, а может, разломали и топили ими печь, кто знает. "Надо заработать денег, купить столы и стулья, и заново открыть кафе", - жестко, холодно думала она. Маленький Лео, обняв ее за шею, тепло дышал, сонно бормотал, засыпал у нее на руках.
Она так и сделала: прежде всего восстановила всю обстановку. Накупила новой посуды, водрузила в зале красивые керамические вазы. Античный интерьер. Это очень стильно. Денег, заработанных ею, увы, не хватило на модную кофемолку и на хороший патефон. А какое кафе без музыки и без кофе!
"Какое, к дьяволу, кафе без подвала, где хранятся изысканные выдержанные вина".
Деньги на святое дело она заработала так: села на набережной Тибра, положила на колени деревянный планшет, на грудь приколола объявление: "Рисую портреты. Дешево и быстро!" От туристов отбоя не было, а у Лилианы еще со школы был мало-мальский талант к рисованию. Правда, у людей на ее портретах частенько светились красные носы, а один глаз бывал больше другого, но это не волновало ни заказчиков, ни художницу.
Две недели такой работы близ мутной, как анисовый пастис, реки -- и в ее кафе снова столы, а на столах -- пепельницы.
Не грех и самой покурить.
Лео ходил между столов, переваливаясь с ножки на ножку, наблюдал искоса, как Лилиана курит.
-- Мама, ты зачем выпускаешь дым? Его надо глотать!
Лилиана хохотала, хватала Лео, подбрасывала его в табачный воздух. Он сучил ножонками, тоже смеялся.
"Вот я и счастлива".
...девчонка. Эта девчонка. Ее скоро привезут.
...не думай о ней; просто кури, и все.
Настал день, когда на двери кафе Лилиана написала цветными мелками: "ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!"
Она сама напекла к открытию миндальных пирожных, сама наварила вкуснейшей пасты, а еще испекла огромную пиццу-моцареллу. Народ не повалил валом: народ появлялся робко, улыбаясь, проходя бочком в побитые войной двери. Одна девушка юбкой зацепилась за гвоздь в притолоке, порвала юбку, и Лилиана тут же забила гвоздь молотком и прижала руку к груди, молча прося прощенья. Девушка сама смущалась, сюсюкала, отбрасывала со лба густые темные мелкие кудри. Лилиана оценивающе, изучающе прищурилась: девушка слишком походила на еврейку -- нос с горбинкой, выпуклые, как у зобатой больной, с поволокой глаза. "У нас в Аушвице с ней бы не стали церемониться".
У нас. В Аушвице. Она вздрогнула: долго еще она будет про Аушвиц говорить и думать - "у нас"? Вместо музыкальных записей в зале звучала живая музыка: Лилиана, совсем обнаглев, встала к микрофону и a capella пела народные итальянские песни -- калабрийские, тосканские, миланские, сицилийские.
Лео, наряженный в бархатную курточку с белым воротничком, послушно сидел на стуле около бара. Нанятая за гроши официанточка сновала меж столиков, суетилась. Посетители уже курили. Они уже ели и пили, и заказывали еще и еще, и налегали на пиццу, и ковыряли в зубах зубочистками -- все было как раньше, как всегда.
Все было, будто не было войны.
"А Аушвиц -- был. Да, был. И я стреляла в людей. Вот этими, этими руками".
Она взглянула на свои смуглые руки. К запястьям пристали кусочки подсохшего теста. Она улыбнулась и тайком счистила их ногтями. От барной стойки опять подошла к микрофону. Ноги в туфлях, каблуки высоченные, гляди не споткнись, bella. Что ты им сейчас споешь?
В ушах зазвучал фашистский марш.
Потом до небес восстали страшные крики. Ад выбухнул из души, затянутой грязной ряской, и опалил грудь и лицо. Лилиана шатнулась. Крепко вцепилась в микрофон. Убитые ею люди пели, кричали, вопили, они пели ей дикую, нескончаемую песню смерти.
"Замолчите. Замолчите!"
Чтобы перекричать их, она громко запела сама.
-- - El muro bianco drio de la tо' casa,
ti te saltavi come un osele'to.
Joska la rossa, pele de bombasa,
tute le sere prima de 'nda in leto.
Te stavi li co' le to' scarpe rote,
te ne vardavi drio da j oci mori,
e te balavi alegra tuta note,
e i baldi alpini te cantava i cori.*
____________________________________________________________
*Через плетень твоей беленой хаты
Порхая, словно птичка, каждый вечер,
Девчонка рыжая, в фуфаечке на вате,
Была ты лучшею красавицей на свете
Нам не забыть твои разбитые сапожки
И очи карие, что звездами сверкали,
Как танцевала ты, прекрасная Фиошка,
И наши песни до зари не умолкали. (Пер. Виталия Леоненко)
Голос срывался. Она сама себя не узнавала. Где ее хладнокровие? Эту песню она услышала впервые в конце 1943 года. Тогда в России была разбита вся итальянская Восьмая армия. Песню сочинили итальянские солдаты. Двое, чудом уцелевшие, побывали в Бжезинке в гостях у Фридриха Дросселя, друга коменданта Рудольфа Хесса. Лилиана сидела с ними за одним столом. Ела-пила-хохотала. Хесс привез итальянцев к Дросселю в автомобиле. Они дико замерзли, пока ехали. Снег валил. Проклятая снежная земля. Она все время спит. Она все время мертва.
- Oh... Joska, Joska, Joska,
salta la mura fin che la dura!
Oh... Joska, Joska, Joska,
salta la mura bala con mi!*
______________________________________________
* Фиошка, Фиошка, Фиошка,
Танцуй со мною, пока я живой!
Фиошка, Фиошка, Фиошка,
Побудь со мною, не уходи! (Пер. Виталия Леоненко)
Песню эту выжившие в русской бойне итальянцы пели, опьянев, закрыв глаза, дирижируя слепыми руками. Красные щетинистые щеки, забывшие о бритве. У одного были обморожены пальцы. Забинтованная культя у другого. Он размахивал этой культей, отбивая такт. Потом открыл хмельные глаза, они блестели, будто в них налили постного масла. Его товарищ захотел потанцевать. Вскочил со стула и упал. Дроссель хохотал до слез. Слуги уносили