То было время, когда она только приехала в Москву и все никак не могла приноровиться к столичной действительности. Москва оказалась в десятки, а то в сотни раз больше и многолюдней ее неблагоустроенного, но компактного городишки. В том маленьком пространстве было не много счастливцев, украшавших собой реальность, но радость и беда каждого были у всех на виду со всеми причинами и следствиями, а потому воспринимались естественно, как данность. Например, все знали, что у Марьи Семеновны погиб единственный сын и теперь она коротает старость одна. Все знали, сочувствовали, помогали, чем могли, но вид старушки не рвал никому сердце, потому что ее горе являлось частью общего полотна жизни города, должны были быть в нем и такие зарисовки для полноты картины. В Москве же несчастные люди ослепляли Свету своим видом, как яркие внезапные вспышки, вызывая резь в глазах. Она не понимала, откуда они берутся и куда бредут. Взгляд выхватывал их из пространства и скоро отпускал, а воображение дорисовывало детали, зацепившись за отчаянные глаза, сутулую спину, несвежую заношенную одежду, торопливый шаг и нервную дрожь.
А потом Света вдруг поняла, отчего ей так пронзительно жалко всякое неприкаянное в Москве создание, хоть человека, хоть собаку, – потому что сама она является частью этой обездоленной группы, сама жмется к людям, теряясь в огромном пространстве, как в диком лесу, испытывая фантомные боли от пинков и зуботычин. В ней отзывается состраданием не их боль, а ее собственная, уже изведанная.
Чем неистовей Света продиралась в категорию благоустроенных и успешных; чем больше прилагала усилий, перешагивая через себя; романтических иллюзий разменивала, познавая реальность; провинциальной простоты вытравливала – тем шире становилась разделительная полоса между ней и представителями той группы, в которой она когда-то была. Теперь, наталкиваясь на них и с одного быстрого взгляда угадывая их надежды и чаяния, понимая их неприкаянность и растерянность, она уже никого не жалела. Точней, что-то внутри нее шевелилось, но это что-то Света душила в зародыше, впадая в тихий, выжигающий все прочее, гнев: «А какого хрена вы все как сомнамбулы? Претесь в Москву и думаете, что тут вам ни за хрен собачий бешеные тыщи платить будут и на мерседесах катать! А потом ходите, как побитые собаки, на жалость давите. Раз понаехали, то либо шевелитесь, либо проваливайте. Да, да! Шевелитесь, как шевелилась я, и платите так же дорого за то, чтобы сидеть теперь на моем месте».
Былая чувствительность теперь казалась Свете чем-то постыдным и нелепым, как пережиток прошлого или старые изношенные сапоги, случайно завалявшиеся на антресолях. Наткнешься нечаянно на эти пыльные калоши, повертишь в руках, поражаясь нелепости и простоте фасона, и подумаешь: «Ужас какой! Неужели я когда-то воспринимала это всерьез? Смех и грех». Так и с сочувствуем.
Читая сообщения Блаженной, Света с каким-то извращенным удовольствием отмечала, что сочувствие не беспокоит ее, не колется и не щекочет, ну разве что самую малость, почти неощутимо. Наоборот, вместо него она испытывает странное упоение. Возможно, потому, что лет через двадцать на месте Блаженной, могла бы оказаться она сама. «Да, да, – думала Света, – вот так точно оно бы со мной и случилось, если бы я осталась в своей дыре. Совсем раскисла и отупела бы там от скуки, а незадолго до прихода климакса вдруг обнаружила бы себя бесформенной, никому не нужной теткой, которая только готовится жить. Как хорошо, что я нашла в себе силы сбежать, и неважно, чего мне это стоило. Неважно. Важно, что на месте Блаженной я не окажусь уже никогда».
Нет, но это надо же было так втюхаться в Вадика? Смешно, право слово! Хотя, чего удивляться – выверенный ею образ продуман до мелочей. То от его имени она напишет в соцсетях поздравление, к примеру, с Восьмым марта, типа: «Милые женщины, вы наше все! Что мы, мужчины, без вас? Вы наши берегини, хранительницы света и тепла…» – и бала-бла-бла на три абзаца; то про необходимость защиты дикой природы; то фото повесит побрутальней. Филигранная работа. Знала бы эта Джульета, что ее дражайший Ромео не только рохля, но еще и импотент. Ну, почти. Может только с «Виагрой», да и то пыхтит и корчится, как будто ему зубы без анестезии лечат. Так что в романтическом смысле толку с него чуть, скорей наоборот, одно расстройство. А вот в качестве проходного билета в лучшую жизнь вполне себе сойдет. А там и поменять можно будет на кого-то посвежее.
Софит, направленный на Успенского, погас, оператор развернул камеру, и Вадим Сигизмундович медленно, без резких движений поднялся с кресла, ласково провел рукой по брючинам в районе коленей – не смялись ли. «Съемка закончилась», – поняла Света, хлопнула крышкой ноутбука, подхватила сумку и пошла навстречу Успенскому. Приемов у него сегодня не было по случаю воскресного дня, поэтому после съемки Светлана потащила его в кафе, обедать. Он вяло сопротивлялся и мало ел.
Остаток дня Света намеревалась посвятить каким-то своим делам, а ему было дозволено делать все что заблагорассудится. Впрочем, давая ему, казалось бы, неограниченную свободу, она знала, что желания Успенского бесхитростны и просты, – наверняка он поедет домой, уляжется на диван, включит телевизор, а потом задремлет до ее прихода. Так, собственно, и случилось.
Однако привычный ход вещей все же был нарушен в этот день. Успенский проснулся оттого, что входная дверь в квартиру не просто закрылась за вернувшейся домой Светой, а захлопнулась с невероятным грохотом, от которого, казалось, вздрогнул весь подъезд. Света ворвалась в комнату как смерч, даже не скинув туфель на шпильках, которыми теперь безжалостно истязала дорогой, недавно уложенный ламинит.
– Навернулся! Навернулся!!! – орала она, как потерпевшая.
– Кто? – опешил Успенский, взволновано соображая, что он мог сделать не так за последние часы.
В два прыжка она настигла Вадима Сигизмундовича и плюхнулась ему на колени, схватила его лицо пухлыми руками, притянула к собственному близко-близко.
– Самолет, Вадик!!! Пассажирский самолет! Ты что, в новостях не слышал? Ах да, ты спал, – сбивчиво и громко тараторила она. – Мой ты золотой!
С этими словами Света порывисто потянула Вадима Сигизмундовича за голову, так что его и без того длинная шея вытянулась еще больше, и начала осыпать поцелуями, тыкаясь влажными губами куда придется.
– Помилуй, Светочка, но ведь люди погибли, много… – не сразу понял он спросонья причину радости. Она отлепила от него губы и посмотрела в упор. Вадим Сигизмундович видел прямо перед собой ее глаза, лихорадочно блестящие, морщинки на веках и в носогубных складках, расширенные поры на носу и щеках, тонкие белые волоски на подбородке, все как есть без прикрас.
– Да плевать мне на людей, Вадик! – выпалила она. – Судьба у них, значит, такая, за всех не наплачешься! Ты что, не понимаешь, что произошло? Твое пророчество сбылось! Твое! Пророчество! Сбылось!!!
Глава 9
– Так… Сегодня мы двинем в эту сторону, переночуем, потом дальше, сюда…
Владимир Сергеевич сосредоточенно смотрел на карту Тибета, распластанную на ресторанном столе, и медленно вел указательный палец по заранее отмеченному маршруту. За вчерашний день, пока он занимался «своими делами», агрессивное высокогорное солнце не обошло его стороной. Лицо Стрельникова отливало золотистой бронзой без всякой красноты, как будто кожа его изначально была приспособлена для местных условий. На лбу и под глазами обозначились светлые бороздки морщин, пепельные волосы с проседью и щетина на лице по цвету напоминали уже не серебро, а, скорее, родий. Серо-голубые, холодного оттенка глаза, которые он то и дело отводил от карты, поглядывая на сидящих вокруг стола, казалось, светились на фоне потемневшей кожи.
– А вот конечный пункт нашей экспедиции… – крепкий палец с широким, бугристым ногтем замер на точке «Кайлас». – Вижу, Мироша, на твоем лице некоторое недоумение, – констатировал Владимир Сергеевич, взглянув на Погодина, и светлые бороздки под его глазами скрылись.
Погодин, действительно, смотрел на палец Стрельникова с неким скепсисом. Гора Кайлас, безусловно, место легендарное и загадочное, породившее невероятное количество мифов. Некоторые древние источники на самом деле связывают мистическую гору и Шамбалу. Но на сегодняшний день Кайлас, как главная достопримечательность Тибета, пожалуй, самое туристическое место в регионе. Почти все туры сюда проходят под эгидой паломничества к этой горе. «И как, интересно, Стрельников представляет себе нахождение Шамбалы там, где уже много лет роем вьются туристы? Ладно бы он надеялся обнаружить тайную обитель мировых господ в месте труднодоступном и девственном, но в туристической мекке…» – думал Мирослав, не в силах сформулировать ни одного логичного предположения.
Хотя, справедливости ради, стоило отметить – несмотря на кажущуюся доступность священной горы, ее вершина по сей день оставалась непокоренной. Ни один альпинист мира не мог похвастаться успешным восхождением на ее пик, хотя некоторые из них предпринимали попытки. Кто-то, получив разрешение на восхождение от китайских властей, отказывался от своего намерения в последний момент, кого-то останавливали возмущенные паломники. Так, например, было в 2000 году, когда испанские альпинисты готовились покорить Кайлас, урегулировав все формальности с властями, – дорогу им преградили паломники. Против этого восхождения выступили Далай-лама, ООН, крупные международные организации и миллионы людей со всего мира, верящих в священную чистоту горы. И все же предположение, что Шамбала у всех под носом, казалось Мирославу смелым.
Стрельников, который временами демонстрировал чудеса проницательности, заглядывая собеседнику в самую душу, в этот раз прочел мысли Погодина без запинки и труда.
– Не напрягайся, я знаю секрет, – подмигнул он весело.
– Да, надо думать, Владимир Сергеевич подготовился основательно, – сухо прокомментировал Роднянский.
Стрельников и его обдал бодрящим холодом голубых глаз.