из тех, которые делают человека слабым, давало Стрельникову пусть маленький, но шанс хоть как-то оправдаться. Может быть гид и водитель были затаившимися местными потрошителями, маньяками, бесами во плоти, которых Стрельников каким-то образом изобличил? Да что угодно, любой бред – сейчас ему было не до здравого анализа. Пока он просто допустил призрачную возможность, что Стрельников сможет объясниться. Допустил хотя бы потому, что они были друг другу не чужими. Он выяснит это позже. Но Роднянский! То, что он был способен на то, в чем только что сам признался, вызывало у Погодина когнитивный диссонанс. Стрельников же наблюдал за происходящим сейчас выяснением подробностей с явным удовольствием. Мирослава в этой ситуации раздражала его самодовольная ухмылка, но сейчас было не до нее.
– Анатолий Степанович, зачем? – повторил он мучивший его вопрос, но тут же опомнился. – Подождите, если это был его коньяк, – он кивнул в сторону Стрельникова, – значит, вы планировали его смерть?
– И это правда.
– Эх, красота… – Владимир Сергеевич сунул ствол за пояс и азартно потер ладони.
– Так! Что происходит между вами – давно уже пора выяснить, и я это сейчас сделаю. Но объясните мне сначала, Анатолий Степанович, как вы могли, зная, что яд по ошибке принял не ваш заклятый враг, а другой, случайный человек, все это время молча наблюдать за его мучениями? Ведь можно было что-то предпринять, остановить процесс, отвезти в больницу, дать противоядие? Хотя стоп… подождите! Ну конечно… я совсем отупел от эмоций… вы боялись, что если расскажете про яд, то он расправится с вами, и поэтому промолчали?
Профессор убрал руки от лица. Его голова будто лишилась опоры и безвольно повисла. Мирослав увидел, как на морщинистой шее ветер треплет седые прядки и ворот куртки, будто трясет за шкирку провинившегося ребенка.
– Нет, Мирослав, я не боялся того, что он меня прикончит. Я приехал в Тибет, зная, что отсюда уже не вернусь. И для меня не было разницы, умру я здесь на день раньше или позже. Но если бы я сказал про яд сразу, то еще тогда случилось бы то, что случилось сейчас. Уверяю вас, что ни в какую больницу он бы Семена не повез, а еще тогда на месте пристрелил бы его, Чоэпэла, водителя и любого другого, кто встал бы на его пути. Ведь я не ошибся?
Роднянский вскинул голову и посмотрел на Стрельникова с вызовом. Поскольку он сидел на земле, а оппонент стоя возвышался над ним, то порыв профессора выглядел жалко. Владимир Сергеевич только глазами сверкнул и ничего не ответил.
– Ну конечно, я прав! – почти выкрикнул Роднянский, и голос его предательски дрогнул, как лопнувшая струна. – Разве может такая малость, как человеческая жизнь, одна, две, три, десяток, не важно, преградить путь в Олмолунгринг, Шамбалу или пусть даже в кабак, если и туда приспичит, такому… такому… Я давно это понял, в Москве, жалко только, что не сразу! А когда понял, то долго думал, имею ли я право вмешаться. Но чем больше мне открывалась твоя истинная сущность, тем меньше оставалось сомнений. В какой-то момент я вообще перестал замечать твою физическую оболочку, она бледнеет и расползается на глазах, а под ней я вижу хищную ядовитую гадину, которая сворачивается кольцами и в любой момент готова атаковать. Я вижу эту гадину даже во сне, и у меня нет сомнений, она ядовита и жаждет крови. И я решился. Но что я мог сделать в Москве? Нищий старик против миллиардера с десятком охранников. Тибет – это был мой единственный шанс попытаться. Я им воспользовался. Я не знал, не думал, что этот дорогущий коньяк может попасть в руки кому-то другому. Я не думал, что наемный сотрудник позволит себе такую вольность. Я не хотел… – профессор осекся, и Мирославу показалось, что глаза его наполнились влагой. – Когда я понял, что он выпил, этот парень, я пытался. Я пытался сделать так, чтобы мы свернули в больницу. Но поехать в больницу – значит сняться с маршрута, и он сказал мне тогда, что лучше мне этого не делать, хуже будет всем. Я не знаю, на какое чудо я рассчитывал, когда решил оттянуть этот момент. Чуда не случилось.
Мирослав вспомнил приватный разговор Роднянского и Стрельникова, когда профессор действительно пытался настоять на поездке в госпиталь. Вспомнил он и обрывок фразы из того разговора, который до него донес ветер. «Любой ценой…» – сказал тогда Стрельников.
– Ну вы, неуловимый мститель, – раздался голос Владимира Сергеевича. – По вам большая сцена плачет. И вообще, в вашем возрасте надо серьезней относиться к здоровью, тем более к зрению. А если рептилии всякие мерещиться начинают, то вообще прямая дорога к психиатру. Ох, Анатолий, дорогой вы наш, Степанович, мне кажется, что наш разговор затянулся. Хватит, пожалуй, сантиментов. Если вас это утешит, могу сказать только, что ваш мальчик не такой уж и мальчик. Сеня – тот еще головорез. Тело его передано духам по всем правилам, стервятники, наверное, уже обглодали его до костей, теперь дело за хищными животными. Я устроил ему погребение сегодня днем, пока вы прогуливались по дюнам. Он откинулся километров через двадцать после Саги. Смерть его не была страшной, если вас это волнует, он тихонечко так хрюкнул – и все. Но я еще в Саге понял, что Сеня не жилец, поэтому отправил Чоэпэла в вашу машину, а сам сел в ту. Поэтому у нас и сломался джип. Наш водитель оказался жаден до денег и на редкость сговорчив. Мне, профессор, с самого начала было до жути интересно, что такая букашка, козявочка, будет предпринимать, чтобы излить, наконец, свой благородный гнев. Вы думаете, я взял вас в экспедицию, потому что расчувствовался от этих соплей: «Ах, мечта всей жизни. Ах, Тибет»? Ну-ну, конечно. Просто мне еще в Москве стало интересно, что же это наш Анатолий Степанович такое задумал. Вы так смешно хмурили свои облезшие брови и стреляли в меня блеклыми глазенками, будто искру пытались высечь. Это было забавно. Так забавно, что я не смог отказать себе в удовольствии досмотреть до конца это шоу. Неужели вы, умный, казалось бы, человек, хоть на секунду могли предположить, что я, Владимир Стрельников, могу так легко обмануться? Я?! Что я не вижу насквозь вашей малахольной душонки? Хотя, признаюсь, когда вы пустили в расход Сеню, я был удивлен. Я даже уважать вас начал немного, по-особому, по-стрельниковски. Совсем чуть-чуть. Даже не стал препятствовать. Все думал, что же вы дальше предпримете. Но, к сожалению, вы оказались нерасторопны, а времени на игры и забавы у нас больше не осталось – пришлось сорвать маски. Мне даже жаль, что вам не представилось возможности реализоваться в полной мере на пороге смерти…
– А я жалею только о том, что единственный раз за свою долгую жизнь не сдержался и рискнул так грубо вмешаться в божий промысел, кем бы ни был этот бог. Я хотел уничтожить гадину, но убил человека, ни в чем не повинного человека. Я столько лет посвятил попыткам проникнуть в суть религий. И в какой-то момент мне даже показалось, что я преуспел. «На всё воля Божья», «У каждого своя карма», «Всё в руках Аллаха»… Все об одном. Надо же было столько лет так остро чувствовать смысл этого, чтобы усомниться на пороге смерти? Нельзя изменять себе. И я жалею об этом. Не о том, что потопил свою смерть, а о том, что умру искушенным.
– То есть вы уже не горите желанием меня укокошить? – куражился Владимир Сергеевич.
– С тобой, Стрельников, в свое время расправится тот, кто тебя создал. Не я. Я свой урок усвоил, высший промысел не обхитрить. Наверное, даже если бы я стрелял в тебя в упор, то чертова пуля пролетела бы мимо. У каждого свой срок и своя обязательная программа. И то и другое определено не нами, и не мы, простые смертные, можем этот замысел переиначить. Мы можем лишь постигать то, что должно, либо возвращаться к началу. Если вы, такие, как ты, существуете, то, наверное, зачем-то это нужно. В конце концов, все мы, так или иначе, играем какую-то роль в жизнях тех, с кем пересекает нас судьба, или карма, если хотите. Все мы друг для друга либо учителя, либо мучители, спасители или каратели. А иногда просто исполнители чьего-то высшего приговора, о чем сами не ведаем. И, возможно, приговор этот заключается не в возмездии, а в освобождении. Вот ты с Чоэпэлом и парой слов не обмолвился, а сыграл самую важную роль в его судьбе. Слабое утешение, но, может быть, и Семену этот срок был предначертан, а я лишь случайно выбранное орудие?
Роднянский замолчал, осекся. Он уже не смотрел на Стрельникова, а вглядывался куда-то в темноту. Да и говорил теперь, казалось, сам с собой.
– Ужасно банальные вещи говорю я на пороге смерти, – снова начал он и даже усмехнулся. – Вот уж, действительно, стоило ли на профессора выучиваться, чтобы закончить жизнь с таким простейшим монологом. Хотя, возможно, так и должно быть, чтобы в конце земного пути с обжигающей ясностью осознавать самые простые, примитивные истины. Простые настолько, что всю жизнь на них и внимания не обращаешь, потому что ищешь знания более достойного твоего выдающегося ума. И вся твоя жизнь, долгая, мучительная, дается лишь для того, чтобы вернуться к азам, примитивным, как горчичное зерно, и все же понять и прочувствовать их по-настоящему.
– Мне будет не хватать ваших долгих философских монологов, Анатолий Степанович. Не вдаваясь в дискуссии, замечу коротенько, что это вы, малахольные, исполняете чью-то волю, а я вершу свою.
– Ты в этом уверен?
– Конечно уверен. Этим и отличается избранный от простого смертного – правом вершить судьбы. Роднянский, вы слишком драматизируете жизнь и смерть. Люди плодятся, как тараканы, имя им – легион.
– А ты, значит, особенный? Не слишком ли значительную роль ты себе отвел? Ведь я не ошибся – эти две души, по-твоему, недостаточная плата, чтобы открыть вход в Олмолунгринг? Ты же уверен, что кровожадным бонским духам нужна более значимая жертва, царское подношение – сотни, тысячи людей?
Стрельников молчал, но в лице его что-то неуловимо изменилось. Было похоже, что пламенные речи Роднянского перестали его забавлять. Он снова взялся за рукоять пистолета.