– Все, хорош, осади… – Владимир Сергеевич, которого Мирослав неслабо достал кулаком, сидел перед ним на земле, держась за ушибленный бок, и говорил с трудом, пытаясь отдышаться.
Но на борьбу у Мирослава и так больше не было сил. Он сплюнул на землю кровь – похоже, в драке Стрельников ударил его не только под дых, но по касательной в челюсть. Нахлынувшая перед схваткой ярость отупляла, сбивала дыхание больше, чем любой удар. Физическая боль пульсировала в его теле на втором, далеком плане. Явственней всего он ощущал, как полости внутри него заполняет выжигающая все человеческое злость.
– Ну чего ты так переживаешь, Мироша? Из-за собачки расстроился? А у дяди Володи для тебя сюрприз – жива твоя дворняга. Она просто спит, – ласково, как с ребенком, заговорил с ним Стрельников. – Не веришь?
Он поднялся с усилием и неуверенным шагом, кренясь, двинулся к костру. Вернувшись обратно с рюкзаком в руках, он достал из него пистолет. В сумерках Мирославу показалось, что это обычный шестизарядный кольт.
– Понимаю твое замешательство, – даже сейчас не удержался от иронии Владимир Сергеевич. – Смотри.
Он направил дуло в землю и выстрелил. А потом нащупал в том месте, куда ударил заряд, тонкую металлическую трубку с маленьким ярко-желтым воланом на конце.
– Инъекционный дротик со снотворным, – пояснил он, покручивая в пальцах серебристую соломку перед лицом Мирослава. – Видишь, какой дядя Володя предусмотрительный? Я ведь знал, что ты не простишь мне эту псину.
– Но как это все? Зачем?
На мгновенье Погодин понадеялся, что произошедшее накануне было неумелым, жестоким розыгрышем и те, кто принимал в нем участие, сейчас откинут брезент, поднимутся, рассмеются над ним, растерянным и потрясенным. Но надежда угасла, едва обдав его своим согревающим дыханьем. Ничего не изменилось, мертвецы остались неподвижны, из-за палаток не выскочил весельчак-режиссер с видеокамерой. Только голос Стрельникова зазвучал снова, да ветер, казалось, стал свирепее.
– Что – как? Ты, возможно, хочешь спросить, как я провез это добро через границу? – Вслед за ветеринарным пистолетом Стрельников показал ему боевую «Беретту», потом тряхнул рюкзак, и тот отозвался недобрым металлическим лязгом. – А я не провозил, я же не волшебник. Все это я достал в Лхасе, по заранее налаженным каналам. В первый день, когда вы с покойным ныне Роднянским изволили осматривать достопримечательности. А вот вопроса «зачем» я от тебя не ожидал. Ты что, забыл? Наша цель – Олмолунгринг, сынок. Если ты обещаешь вести себя хорошо, то Дима сейчас тебя отпустит. Залижешь раны – и двинем к цели вместе, плечом к плечу.
От обобщения «наша», да и самой мысли стать сподвижником Стрельникова, Мирослава передернуло. После всего содеянного им с такой легкостью и бесстрастностью, предложение прозвучало как личное оскорбление. Погодин посмотрел на него единственным пригодным для этого глазом презрительно и зло.
– Понял, не дурак, – тут же иронично отреагировал Владимир Сергеевич. – Ну, тогда извини, придется применить вынужденные меры. Надеюсь, что временные.
Он выудил из рюкзака веревку и скрылся у собеседника за спиной. Мирослав ощутил, как заломленные руки опутывает жгут.
– Не понимаю, – проговорил он вполголоса, словно самому себе.
– Ну чего ты не понимаешь, Мирослав? Все ведь теперь понятней некуда, – заговорил Стрельников над самым его ухом, продолжая орудовать веревкой. – Не мог я оставить в живых этого проклятого гида. Никак не мог. Семен с легкой руки нашего благородного отравителя Роднянского, пусть земля ему будет пухом, окочурился в самый неподходящий момент. Несчастный случай в группе – значит, гид сразу, безоговорочно, связывается с агентством, группу снимают с маршрута, в экстренном режиме возвращают в Лхасу и высылают из страны. Таковы правила, их не обойти. Я ведь уже был здесь, в Тибете, все разведал, все продумал. Здесь иностранцам без гида и шага ступить нельзя. Ушел с маршрута, отклонился от утвержденной программы – домой, случилось ЧП – домой. Если бы я не выстрелил в него, он в следующую минуту звонил бы в свое агентство и нас бы живо отловили, как обезьян, не дав больше шага ступить. Водителя тоже пришлось ликвидировать, он такой же сотрудник агентства, как и Чоэпэл. Отпускать его было нельзя, по тем же причинам. Я разбираюсь в людях, гида пытаться подкупить было рискованно, он мог отказаться или схитрить. Я выбрал самое слабое звено, одного из водителей. По-тихому договорился с ним, пока якобы чинили машину, к тому моменту Сеня уже испустил дух. Столько денег сунул, что у него руки задрожали. Сейчас он разыщет нам все, что нужно, чтобы замаскироваться под местных, и мы пойдем дальше.
– Бред какой-то. Расстрелять людей потому, что они мешают тебе гулять, где вдумается. А нельзя было приехать в другой раз, а перед этим отвезти Семена в госпиталь?
– Нет, Мироша, так поступить было никак нельзя. Слишком долго я шел к этой поездке. Слишком значительные и масштабные приготовления предшествовали этому моменту. К тому же…
– Ты все равно их убил бы, – закончил его мысль Погодин.
– Ну, да, убил бы все равно, твоя правда, – нехотя признался Стрельников. – При них я не смог бы уйти с маршрута.
– А Роднянский?
– Что Роднянский? Роднянский сам выбрал свою участь. Мне кажется, мы оба с тобой понимаем, он ехал в Тибет зная, что останется здесь навсегда. Ты, возможно, мне не поверишь, но он сам отдал богу душу, пока ты тут отдыхал, я даже пальцем его не тронул. Удар хватил. Возраст.
Мирослав снова оглянулся туда, где темнота укрывала безжизненное тело профессора, будто прибирая его к рукам и навсегда затягивая в сумеречный мир. Закончился жизненный путь человека, взволновавшего когда-то его юношеское сердце.
– А Ринпоче? Он тоже под брезентом?
– Как бы не так. Удрал твой лама, так быстро, что даже пятки не сверкнули. Дима вон чудеса рассказывает, мамой клянется. Говорит, он только этого досточтимого схватить пытается, а тот – оп! – и прям в захвате исчезает, а потом метров на десять дальше появляется, как из-под земли. Так он за ним и бегал километров пять, пока не ошалел в конец. А я вот думаю, что Дмитрия нашего тоже горная болезнь шарахнула. Короче, досточтимого изловить не удалось. И это добавляет нам проблем, надо двигать отсюда поскорей.
– Я все равно не понимаю. Совсем ничего, – тихо прохрипел Погодин, чувствуя, как кровь липкой соленой волной обволакивает носоглотку и гортань, склеивая проходы, мешая дышать и чеканить слова. – Зачем сейчас тебе тратить время и силы, связывать меня, усыплять Алису, куда-то волочь, не проще ли сразу прибить и пойти дальше? – Он сплюнул на землю кровавый сгусток. – Тебе, как я понял, это вообще ничего не стоит.
Возможно, было опрометчивым подбрасывать подобные идеи тому, кто на его глазах, не задумываясь, приговорил несколько человек. Хитрей было бы попытаться заговорить ему зубы, прикинутся другом, чтобы получить возможность что-то предпринять, а не провоцировать на скорую расправу. Но Мирослав ощущал тонкую вибрацию между ними, такую, которая бывает между людьми не посторонними, когда в общении друг с другом позволительно то, что запрещено другим. Поэтому он говорил прямо, интуитивно чувствуя, что пока смерть от руки Стрельникова ему не грозит.
– Зачем же ты так, сынок? – Последнее слово прозвучало с усилием, и Мирослав ощутил, как веревка глубже врезается в запястья. – Я ведь не какой-нибудь одержимый потрошитель, который бездумно косит всех направо и налево. Я не убиваю без острой необходимости. Больше того, твоя смерть не входит в мои планы, наоборот, я хочу, чтобы ты жил очень долго и счастливо. Я даже псину твою пощадил, как ты думаешь, почему?
– Почему? – Мирослав снова сплюнул скопившуюся в гортани кровь. – Я прямо-таки теряюсь в догадках.
– Потому что я не хочу, чтобы между нами было что-то, чего ты не смог бы мне простить. Я ведь знаю, как сильно ты привязан к этой дворняге.
– С чего вдруг такая забота?
Стрельников вышел из-за его спины и присел на корточки, так, что лица их оказались на одном уровне. Он вдруг стал по-настоящему серьезен, без той неизменной усмешки, которая более или менее явно, но всегда угадывалась на его лице, словно отгораживая его от мира людей, воспринимающих жизнь всерьез. Светлые глаза смотрели не так, как обычно, странно, ощупывали каждый миллиметр погодинского лица.
– А разве раньше ты не чувствовал мой заботы, сынок?
Он поддел подбородок Мирослава согнутым указательным пальцем и приподнял его немного выше, чтобы тот не смог отвести взгляда. Погодин тряхнул головой, высвобождаясь от подпорки властной руки, – мокрые от крови пряди разлетелись веером и прилипли к лицу.
– Мне казалось, мы всегда были добрыми друзьями, имели общие интересы, особое внутреннее родство. Разве ты не замечал, что я отношусь к тебе как к сыну, Мироша? Ты прости меня за это. – Стрельников обвел руками сгорбленную, будто сломанную, фигуру сидящего перед ним Погодина. – Все это вынужденная мера, временная. Просто пока ты не готов вот так с ходу понять и принять то, что происходит. Я должен избавить тебя от соблазна сделать что-то резкое и необдуманное. Ты ведь пока еще идеалист и пытаешься сортировать все в жизни по черным и белым ящикам. Я должен дать тебе время подумать, прийти в себя, осмыслить. Я рассчитывал ввести тебя в курс дела при других обстоятельствах, но события развернулись так, что выбора у меня нет.
– Зачем тебе я? Ты ведь, как я понимаю, всерьез рассчитываешь примкнуть к властителям этого жалкого мира, стать полубогом. Зачем тебе кто-то еще?
– Собираюсь. Но я хочу, чтобы ты остался со мной. Даже у бонских жрецов потомственная преемственность. Возможно, когда-нибудь ты назовешь меня папой.
Погодин от неожиданности прыснул со смеха. Потом прочистил горло и сменил тон с обычного на тот, которым разговаривают терпеливые, ко всему готовые психиатры с безнадежными пациентами.
– Ты, возможно, забыл, но папой я уже называю другого человека, хорошо тебе знакомого. И меня это вполне устраивает.