Дорогой Мирослав пытался разрешить ту шахматную партию, фигурами в которой были его мысли и чувства, выстроившиеся за последние сутки так, что их комбинация вводила его в ступор. Он пробовал было переставить их местами, мысленно прикасаясь к гладким навершиям фигур, но они оказывались настолько тяжелыми, что оставались недвижимы. В конце концов он отложил на время это бесполезное сейчас занятье и позволил себе просто бездумно идти, давая своей внутренней пустоте возможность сродниться с невозмутимой вечностью, подглядывающей за красотой диких пейзажей.
Прожив большую часть жизни в мегаполисе, суетном и тесном, где красоту чаще всего являли собой гладкие корпуса дорогих машин и сверкающие витрины бутиков, в Тибете он испытывал эстетический шок. Разглядывая когда-то картины Рериха, он не мог отделаться от чувства, что художник изобразил на них не истинную реальность, а ту, которая смешалась с его воображением. Будто умозрительные образы художника проросли в действительность жилами более ярких, сочных, не существующих в живой природе красок. Слишком насыщенными и живописными были его полотна. Сейчас Погодин понимал, что Рерих ничего не добавил Тибету от себя. Все было так. Как сто лет назад, так и ныне: и сочетания красок; и причудливые, словно сказочные, изломы хребтов; и слепящая кобальтовая лазурь неба; и особое чувство родства с некой высшей силой, породившей все это и тебя самого, как часть совершенного пейзажа. И, когда солнце опустилось за вершины, подарив на прощанье пламенеющий пурпуром всполох заката, а к сепии, охре и зелени холмов добавился фиолет у самых пиков, усталые путники решили сделать привал, чтобы, отдохнув, проснуться засветло и двинутся дальше еще до рассвета.
Костер потрескивал тихо, будто понимая, что ряженые чужаки хотят затаиться на время. Пламя его не рвалось ввысь, а перекатывалось в каменном круге низкими мягкими волнами. Поначалу хозяйничали молча – разбирались со снедью, готовили ночлег. Потом, расслабленные и сытые, смотрели на переливчатые угли. Тогда Погодин решился на очередную попытку воззвать к голосу разума Стрельникова, заведомо, впрочем, понимая, что это напрасный труд.
– Слушай, зачем она тебе нужна, Шамбала? Ведь все у тебя есть, ты ни в чем не нуждаешься. Живи как царь на своих миллионах и радуйся. Сам ведь сказал, что подкожных у тебя осталось много. Путешествуй, наслаждайся. Ну хочешь ты чувствовать себя хозяином жизни и парить над «безвольным большинством», так на здоровье – найми себе штат прислужников и пари сколько душе угодно. Шамбала-то тебе зачем? Что ты там делать собрался?
– Все есть, – кивнул Владимир Сергеевич углям и поднес к ним ладони. – Все есть! Не все, значит, есть, Мироша. Все есть, а смысла нет. Должен же быть в моей жизни какой-то высший смысл. Я так и не понял, зачем прошел свой путь, превозмогая себя и жертвуя другими… Неужели для того, чтобы банально сдохнуть на пуховой перине в окружении прислужников и подхалимов? Это какой-то очень блеклый, бездарный финал для той жизни, которую я прожил, не находишь? – Он посмотрел на Мирослава, и морщинки вокруг серо-голубых глаз распустились веселыми ромашками, но в самих глазах была грусть. – Я слишком рано достиг всего, и это все мне обрыдло еще до того, как мне стукнуло пятьдесят. А дальше что? Я долго думал, что дальше. Знаешь, сынок, когда ты достигаешь всего и тебе нечего больше просить, это похоже на смерть, на вознесение в пустое небо, где нет больше никого… Ты вдруг чувствуешь себя брошенным, осиротевшим. Как будто всю твою жизнь ты был в контакте с чем-то высшим, что благоволило тебе, именно тебе, выделяя тебя из серой массы, давая чувство самости. Я никогда прежде не чувствовал себя таким одиноким, как в тот день, когда осознал, что моя земная власть позволяет мне больше не просить ничего у неба. У меня просто нет такой необходимости. Хочешь быть обереженным от пули или ножа – найми армию телохранителей, есть возможность, зачем взывать. Хочешь самую красивую женщину – купи десяток, оптом, есть возможность. Хочешь стереть с лица земли врага – вопрос цены. Даже когда я был один на «стрелках» против толпы, я не чувствовал себя таким одиноким, как потом, в роскоши. Наоборот, именно в те моменты, когда жизнь моя висела на волоске и зависела от случая, от стечения обстоятельств, от чьей-то высшей воли, я чувствовал себя в контакте с чем-то высшим. Я был не один. А потом я стал дуреть, жиреть, вязнуть в смердящей дорогим парфюмом топи. Я почувствовал себя обманутым, преданным и брошенным. Словно меня развели, как пацана. Ни одна ситуация не высекала больше во мне той искры, которая долетала бы до неба, как раньше, вызывая его на разговор. Потому что все эти ситуации были созданы искусственно.
– Ты никогда не пробовал просто жить?
Стрельников достал веревку и кивнул Погодину. Тот протянул ему руки, понимая, что нет смысла препираться. Отчего-то заволновалась Алиса, зарычала, заелозила лапой по наморднику, пытаясь стянуть с себя кожаные полоски. Стрельников беспокойно покосился на нее и накинул веревку на запястья Мирослава в очередной раз.
– Что значит «просто жить»? – спросил он, не прерывая своего занятия.
– Ничего и никого не перебарывая, не подавляя, не переиначивая. Принимая мир таким, какой он есть, и не ища в жизни подоплеки.
– Нет, не пробовал. Думаешь, стоило?
– Думаю, да. Ты ведь сам упомянул сегодня колесо Сансары – бесконечную череду перерождений, прервать которые можно лишь достигнув просветления. Ты ведь сам знаешь рецепт, который Будда так тщательно выписал, – приятие всего вокруг, себя и других; отказ от важности; безвредность для всего живого. Хотя, может быть, чтобы понять глубинный смысл этих заветов, к этому нужно прийти…
– Ой, Мирослав, приятие-неприятие, а силовые методы еще никто не отменял – надежный, действенный способ получить желаемое. Не поверишь, за всю жизнь ни разу меня не подвел. Тем более бонцы отвергают Будду, у них Шенраб, и он, насколько я помню, ничего такого не проповедовал. Сказано: тот, кто отыщет Шамбалу, обретет просветление автоматически, без всякой бесконечной череды перерождений. Будем считать, что я выбрал сложнейший, но кратчайший путь.
– Да? А я-то, дурак, думал, что сказано: тот, кто не приблизится к просветлению, вообще Шамбалу найти не сможет.
– Слушай, не рви мне нервы. Ты меня измором решил взять, что ли? Психологической атакой? Вот он, Кайлас, рукой подать. Тебе не кажется, что просветлиться на пути к нему я уже не успею при всем желании? Поздновато начинать.
Стрельников с силой затянул узел на связанных руках Погодина. Рычание Алисы, сидевшей рядом с хозяином, прозвучало недобро, она гавкнула негромко, но зло.
– Вот зараза, сейчас все зверье переполошит.
– Собаку трогать не вздумай.
– Это не собака, а оружие массового поражения. Дима, привяжи собачку вон к тому дереву – и отбой, – скомандовал Стрельников помощнику. А для Мирослава миролюбиво пояснил: – Просто чтобы не убежала никуда, а то ищи ее потом. А то она у тебя нервная какая-то. Я бы выписал ей дозу снотворного на ночь, но она ведь задрыхнет часов на десять, а нам в путь надо засветло. Телеги нет, на руках эту тушу никто не потащит, в ней веса килограмм сорок.
Погодин только вздохнул, наблюдая, как веревка закручивается вокруг ствола. «И зачем я, самодур, только потащил ее с собой? Сейчас сидела бы дома спокойно, сметану трескала». Помощник, получив команду «вольно», отправился в палатку. Тибетец, который не без повода побаивался странных, опасных, но щедрых иностранцев, и вовсе давно забился в свое укрытие, опасаясь лишний раз высунуться. А Погодин снова повернул разговор в нужное русло.
– Ну хорошо. Но откуда тогда взялась твоя непоколебимая уверенность, что двери в Шамбалу распахнуться именно перед тобой?
– Я сделал властителям Шамбалы поистине королевское подношение. Думаю, они оценят мою попытку достучаться до небес.
– Какое подношение?
Стрельников прищурился, глядя на Мирослава выжидательно, хитро.
– Самолеты… – растерянно выдохнул Погодин, будто прочитал ошеломительный ответ в глазах напротив.
– Самолеты, сынок, самолеты…
Глава 22
– Вадик, миленький, ты просто устал. У тебя нервный срыв, ты сам себе не принадлежишь, не ведаешь, что творишь, понимаешь?
Когда вчера поздно ночью Вадим Сигизмундович все же набрался решимости повернуть ключ в замке собственной квартиры и тихонько, надеясь, что Света легла спать не дождавшись его возвращения, шагнул в коридор, то, конечно же, застал ее бодрствующей. Первое, что он увидел, ступив за порог, – на полу желтой кляксой растеклось пятно света, источник которого был на кухне. Сердце нехорошо сжалось. «Может, забыла погасить?» Он сделал осторожный шаг до напольной черты между тенью и светом и заглянул за угол так медленно и осторожно, что сам Джеймс Бонд мог бы позавидовать уровню мастерства. Кухня открывалась его взору по чуть-чуть: вот краешек углового дивана, вот овальный бок стола, еще немного дивана и стола (пока чисто), вот уже загиб дивана (и снова везет!), ай! – Света.
Вадим Сигизмундович инстинктивно отпрянул, хоть и догадывался, что мера эта глупая. Ретироваться было поздно, да и некуда. «Ну чего ты там панамой отсвечиваешь? Покажись уже весь, так сказать, во всей красе. А то давно не виделись», – раздался из кухни хмельной и от того, видимо, излишне агрессивный зов. Успенский вдохнул поглубже и сделал ход на желтое поле. Света сидела за столом в атласном халатике, скользкая ткань которого разъехалась в области декольте непристойным вырезом, излишне обнажив дородную, обвисшую под собственной тяжестью, но молодую грудь. Вырез выглядел дерзко, вызывающе, но в тоже время жалко, как падшая, но глубоко несчастная женщина, размазывающая в пьяном угаре злые слезы. Вадим Сигизмундович старался не смотреть в эту область, но разнузданное декольте будто само настойчиво заглядывало ему в глаза с укоризной. На фоне груди вырисовывалась почти пустая бутылка красного вина, одинокий бокал и пепельница.