Вадим Сигизмундович загнанным зверем метнулся на кухню, оттуда в комнату. Она ходила за ним по пятам, будто боялась, что он снова изловчится и покинет квартиру, исчезнув со всех радаров.
– Пройдет немного времени, ты отдохнешь, начнешь мыслить здраво и поймешь, что нарубил дров. А ситуацию поправить, возможно, уже не получится. Ну не горячись, пожалуйста, возьми время подумать.
Вадим Сигизмундович подошел к окну, заглянул в колодец двора – мрак. Поднял глаза вверх, небо виднелось частично – прямоугольником, очерченным контуром домов, похожим по форме на штамп в казенном документе. Он тихонько вздохнул. Такие вздохи уже стали для него чем-то вроде привычки. У кого-то, например, привычка в подобные минуты ронять крепкое русское словцо, а Вадим Сигизмундович вместо этого вздыхает тихонько и получается это у него само собой.
«Эй, есть там кто?» – подумал он почему-то шепотом, разглядывая куцый краешек неба. В этот момент тишину квартиры разбил на острые осколки резкий грохот и треск. От неожиданности Успенский вздрогнул всем телом, и на секунду ему показалось, что в области сердца у него надорвался сосуд. «Надо бы громкость звонка убавить», – подумал он, восстановив дыхание. Дверной звонок ему доводилось слышать так редко, что он лишь логически мог определить природу этой ужасающей, громогласной трели.
– Ну наконец-то. Тяжелая артиллерия подоспела, – проговорила Света себе под нос и поспешила к двери.
«Какая еще артиллерия?» – заволновался Вадим Сигизмундович. Гадать пришлось недолго, из коридора до его слуха донеслись два хорошо знакомых мужских голоса. Спустя пару мгновений их обладатели вырисовались в проеме двери его личной комнаты. Неожиданное вторжение на территорию, которая воспринималась Успенским как единственный слабый оплот душевного равновесия, отозвалось внутри неприятным чувством. С порога на него весело смотрел главный режиссер телешоу, провозгласившего его потомственным колдуном, и угрюмо – управляющий магического салона, то есть его нынешний непосредственный начальник.
– Вадим Сигизмундович, дорогой, на кого ж вы нас? – Главный режиссер приветственно раскинул руки (видимо, рассчитывая, что Успенский кинется ему на грудь) и сделал два шага навстречу. – Разве можно так с хорошими друзьями, близкими, можно сказать, людьми?
В поисках поддержки режиссер обернулся к Свете, и та закивала, сердобольно прижав руки к груди. Получилось выразительно, но неубедительно.
Этого человека Успенский не видел уже больше года, но он не сильно изменился, только кепку да футболку сменил. А широкая улыбка, от которой Вадиму Сигизмундовичу неизменно становилось не по себе, и прищур остались все теми же. Пока режиссер напористо наступал на него, тесня к окну, управляющий усадил свое грузное тело на бежевый диван в углу комнаты, отдуваясь и промокая взмокший лоб салфеткой – летняя духота переносилась им с трудом. В другой руке он держал прозрачную пластиковую папку с листами, на которые то и дело нервно поглядывал. Его Вадиму Сигизмундовичу доводилось видеть куда чаще, и он не мог сказать, что эти встречи доставляли ему удовольствие.
– Нам тут Светочка шепнула, что нервное расстройство у вас, – говорите нелепицу, чемоданы паковать пытаетесь, чуть ли не в монастырь собрались. А нас, значит, бросить надумали? – продолжал режиссер, прищурившись вроде с улыбкой, но Успенскому прищур показался зловещим. Он непроизвольно шагнул назад и напоролся бедром на подоконник. Режиссер продолжил: – Любит она вас, переживает, волнуется. Да и нам вы вроде как не чужой человек.
– Нет у меня никакого срыва. Я принял осознанное решение. Я действительно хотел заехать сегодня в офис и обсудить условия расторжения нашего договора. Но раз уж вы сами приехали…
– Плохо дело, – сокрушенно покачал головой режиссер, обращаясь к Свете. – Опасения подтвердились, налицо расстройство мышления и первичный бред.
– Позвольте! Я совершенно здоров и попросил бы прекратить инсинуации в мой адрес!
Успенский так и взвился, вытянул шею, вытаращил на режиссера глаза, преисполненные негодования. Рефлекторно он сделал шаг вперед, как бы отвоевывая собственное пространство, но оппонент не сдал позиций, поэтому Вадим Сигизмундович чуть было не налетел на него грудью.
– Вас можно понять, такой ошеломляющий успех не всякая нервная система выдержит, – режиссер участливо сжал его костлявые плечи и слегка тряхнул. – Знаете уже, наверное, еще одно крушение самолета вчера случилось. В этой связи про вас только и говорят. Некоторые активисты выступают за то, чтобы вас, Вадим Сигизмундович, канонизировать. Правда, церковь пока не поддержала этой инициативы.
– Не надо меня канонизировать. Дайте мне пожить, на другие награды и почести я не рассчитываю.
– Ай-яй-яй… Досуг ли вам жить-то? И это в такой переломный момент! Сейчас не жить надо, а ковать, пока горячо. Вот мы на нашем канале про вас эксклюзивную программу снимать собрались: «Феномен Вадима Успенского, пророка нашего времени». Это же совершенно другой уровень! Так, глядишь, и телеведущим станете. Да что там телеведущим, что я, в самом деле… Перед вами теперь все дороги открыты! Я ведь сразу разглядел в вас что-то эдакое… – он энергично погрозил Успенскому пальцем, злорадно оскалившись.
– Я свободный человек и живу в свободной стране!
– Насчет страны говорить не буду, не имею однозначного мнения на этот счет, но вот о собственном статусе у вас весьма искаженное представление, – подал с дивана голос управляющий салона. – Вы что, забыли, что у вас с нами договор, причем весьма строгий.
В очередной раз промокнув лоб, он тяжело поднялся. На рубашке, обтянувшей брюхо, отпечатались мокрые полоски складок. Подойдя ближе, он вперил в Успенского снизу вверх взгляд поросячьих глазок и помахал перед его носом листами.
– Вот. Если вы вдруг что запамятовали, то можете ознакомиться. Вам по контракту еще год и два месяца в салоне работать, а иначе неустойка. Во-от тут мелким шрифтом прописана.
Он ткнул миндалевидным, девичьим ногтем в бисерные строчки. Успенский наклонился к листу, чуть было не задев его длинным носом, нахмурился.
– Тут написано, прозорливый вы наш, что, в случае преждевременного расторжения договора, вы обязуетесь выплатить нашей организации в качестве неустойки сумму, троекратно превышающую общую сумму ваших заработков за все время работы по договору. И сделать это вы обязуетесь в течение десяти календарных дней с момента расторжения. Если вы к этому готовы, то у меня возражений нет. Я вот подсчитал, сколько вы у нас заработали.
Взглянув на цифры, Успенский почувствовал, как силы и решимость покидают его. Стоять перед насмешливым взглядом режиссера и свинским управляющего вдруг сделалось трудно. На смену браваде пришла непомерная, беспомощная усталость. Света заботливо подвинула к нему стул.
– Сколько, вы говорите, мне еще осталось? – спросил он, судорожно вздохнув.
– Год и два месяца. Но у нас для вас есть и хорошие новости. Мы же не звери, поэтому все обсудили и решили пойти вам навстречу. Поработаете еще год по двойному тарифу и за меньший процент, провернем несколько рекламных кампаний салона с вашим участием – и отпустим, если сами захотите. Согласны?
Вадим Сигизмундович безвольно кивнул, глядя невидящим взором куда-то в угол.
Когда за визитерами закрылась дверь, Успенский вышел в коридор к Свете, которая провожала дорогих гостей.
– Света, ты не могла бы все-таки съехать?
– Да ты что? Оставлять тебя одного в таком состоянии? Как ты мог такое обо мне подумать, Вадим, дорогой! Что ж я, тварь какая-нибудь бездушная? Ты меня обидел, конечно. Но я ведь все понимаю, тебе тяжело. Ты мне близкий, родной уже человек, и я не собираюсь тешить свое самолюбие, бросая тебя одного в болезни.
Вадим Сигизмундович посмотрел на нее чуть дольше, чем требовалось для осмысления ответа. В итоге никакого ответа с его стороны не последовало, зато в чертах лица и взгляде были различимы усталость, брезгливость и что-то вроде презрения. Он развернулся и ушел в свою комнату, захлопнув дверь.
«Ну вот и славно, вот и хорошо, – подумала Света, глядя вслед вопросительной спине сожителя. – За год кто знает, как жизнь повернется? Изловчусь, поднажму, усовершенствую тактику. Живым не уйдет». Довольная проделанной работой, она пошла в комнату, расслабленно плюхнулась в кресло. Все-таки утренняя кампания по пленению противника прошла волнительно, а вдруг Успенский выкинул бы какой-нибудь фортель или смылся до прихода подкрепления? Но теперь можно выдохнуть.
Намереваясь развеять мысли, Света разблокировала телефон и стала прокручивать ленты то «Инстаграма», то «Фейсбука», то «Контакта». В голове было пусто, смысл постов ускользал от нее, растворяясь в пережитом стрессе. Но она и не пыталась его улавливать, просто прокручивала страницы с невротическим упорством, пока не ловила себя на том, что видит посты двух- или трехнедельной давности. Когда ленты социальный сетей ей порядком наскучили, она без каких-либо ожиданий полезла в папку сообщений «спам».
За последнее время у нее выработалась привычка заглядывать туда. Письма Блаженной мотивировали и придавали решимости – как угодно, но не так, как у нее. Бередили эти письма в недрах Светиной души и другое, какое-то ностальгическое чувство, которое отзывалось в ней слабой ноющей болью. Света понимала, что эта отчасти приятная боль была от безотчетной тоски по изведанным, но забытым чувствам, которые уже никогда не доведется испытать в полной мере. Наверное, что-то подобное ощущают люди, давно в прошлом пережившие страшную беду, когда с тоской разглядывают предшествующие этому событию фото. «Я никогда уже не смогу улыбнуться такой так беззаботно», – думают они, вспоминая, каково было иметь в себе прежнюю легкость.
Так и Света, читая письма Блаженной, она будто листала старый, запылившийся альбом, и, узнавая забытые кадры, испытывала фантомное чувство, которое навсегда от нее ушло. «Я никогда уже так не смогу…» Конечно, фантомное чувство было слабей других, реальных, и Света старалась по возможности не обращать на него внимания вовсе.